- Мыться я бы сегодня не стал, - сказал старик. - Нельзя мыться старому человеку, Анна Сергеевна, когда он простужен. Очень хорошо, что эту экзекуцию решено проделать над почтальоном. А я разложу пасьянс.
- Александр! - строго сказала Анна Сергеевна. Старик плотнее закутался в одеяло и перевернул страницу.
Анна Сергеевна подошла к нему, отняла книгу и положила ее на стол. Тамара прочитала название: "Пир".
- Ведро полное, - проворчал старик.
- Я о том и говорю, Александр, - непреклонно сказала ему женщина.
- Я кашлял всю ночь, Аннушка, - плаксиво сказал старик, жалко потирая зяблые, тонкие руки. - Пускай она сходит на чердак.
- Нет. Надо вынести ведро.
- Где чердак? - спросила Тамара.
- Нет, ты никуда не пойдешь. Тебе надо отогреться как следует. Александр!
- Дай мне письмо! - сказал старик. Жена дала ему письмо. Старик подышал на бумагу и поднес ее к самым глазам. - У Пети совершенно не изменился почерк… Прописные буквы твои, а все остальное от меня.
- Александр, ведро надо вынести. И если бы девушка не пришла и не принесла письмо, я все равно заставила бы тебя вынести ведро!.. Мужчин надо заставлять двигаться, милая моя, - объяснила женщина Тамаре.
- "Я знаю только одно, что я не понимаю своего народа, - прочитал старик из письма. - Я не знаю, что такое русский народ, русский характер и где кончаются его плюсы и начинаются его минусы. Всегда я чувствую только одно: сила моего народа, моей истории огромна; ее роль в истории мира тоже огромна. И если на земле есть Христос, то это и есть Россия…" Болван! - закончил старик. - И это мой старший сын!
Анна Сергеевна отняла у старика письмо. Он было собрался его разорвать. Старик скинул одеяло с плеч и поднялся из кресла. Он был высокий, в демисезонном пальто, - черный бархат воротника, белизна седин и бледность лица. "Он скоро умрет", - подумала Тамара.
- Где мои валенки, Аня? - проворчал старик. - Я не могу идти на улицу босиком, в конце концов!
Анна Сергеевна поставила валенки перед стариком. Старик пихнул валенки ногой. Ему совершенно не хотелось идти на мороз. Он предпочитал пофилософствовать:
- Они не понимают свой народ! Они не знают, что такое русский характер! Федор Достоевский сказал про таких болванов, как мой старший сын! Он сказал: если ты ничего, ни бельмеса, не понимаешь, то и молчи в тряпочку! Нечего хвастаться своей тупостью! Они заявляют, что ничего не понимают, и думают, что этим открыли Америку и поразили всех своей откровенностью! И ему вручили судьбы людей! Он командует целым батальоном! Несчастные его солдаты!.. Аня, все наши соседи выливают ведра из окон, и я…
- Ни в коем случае! - сказала Анна Сергеевна. - Пускай они выливают. А мы не будем выливать помои из окна кухни. Это слишком некрасиво, Александр. Постыдился бы девушки!
Старик зарычал от возмущения. Он считал оскорблением даже мысль о возможном стыде. Он переобулся и открыл дверцу "буржуйки", грея прозрачные руки. И все трое затихли, глядя на желтое пламя. Отблески пламени плясали по красному дереву старинного шкафа. Глубокая тишина стояла вокруг. И только слабо шипела, пузырясь, краска на горящем холсте.
- Жарко горит! - сказала Анна Сергеевна.
Старик наконец собрался с духом и вышел. Тамара резала картину на квадратные кусочки. Из мохнатых, густых нитей старинного холста под бритвой сочилась пыль: пыль копилась в холсте добрую сотню лет.
- Как ты думаешь, он очень плох? - спросила Анна Сергеевна.
- Ага, - ответила Тамара.
- Он доживет до весны?
- Не знаю.
- Мне обещали полкило масла за столовое серебро. Он не хочет менять серебро. Власть вещей, милая. Ты молода и не поймешь этого. Но она есть, власть вещей. Я, конечно, сменяю серебро. Мне уже обещали устроить полкило масла.
- Тогда он дотянет, - сказала Тамара хрипло. Мороз все еще сидел в ней, в ее простывшем горле, в рукавах пальто, в отворотах высоких валенок, в сбившихся под шапкой волосах. Тело оттаивало и начинало сильно зудеть.
- Нужно выжить назло немцам, - сказала Анна Сергеевна. - Вот ты принесла письмо, и мы протянем лишнюю неделю. Видишь, вчера я не могла заставить его вынести ведро, а сейчас он пошел. Он гордый и смелый человек, мой муж.
Старик вернулся с пустым ведром в руках.
- Почему ты так быстро? - спросила Анна Сергеевна.
- Я вылил в окно, Аня, - бесстрашно ответил старик, глядя ей в глаза.
Анна Сергеевна вздохнула и сказала:
- Бог тебя простит, Александр!
Тамара взяла ведро из рук старика и вышла в прихожую.
"Я помоюсь немножко, потом я посплю у них, они хорошие, - думала Тамара. - Потом я отнесу письма в двадцать второй дом. Это лучше, когда куда-то надо идти обязательно".
Старик опять сел в кресло, укрылся одеялом и читал книгу Платона. В белом, чистом тазу парила на "буржуйке" вода. Репродуктор ожил, из него слышалась музыка. Иногда от дальнего взрыва язычок огня в лампе трепетал, и тогда старик чертыхался - ему не разобрать было буквы в книге.
- Нельзя читать о еде, - сказала Тамара старику.
- Почему ты думаешь, что я читаю о еде? - спросил он.
- Там пируют? Там идет пир, да? Брат Анны Николаевны все читал книгу о вкусной и здоровой пище и умер.
- Нет, здесь нет о пище. Сытые люди редко писали о еде в книгах, девушка, - сказал старик, откладывая книгу.
- Раздевайся, - сказала Анна Сергеевна. Тамара стала послушно раздеваться, а старик сказал:
- Это книга о любви. Платон утверждает, что самое ценное на свете не вещи и символы их, а связи между всеми вещами мира. Всю жизнь он искал главную связь. И сказал, что нашел ее в любви. Но, я думаю, он соврал, он просто уверил себя в том, что нашел главную связь.
Анна Сергеевна помогала Тамаре стянуть валенки и гамаши.
- Сегодня стреляют очень долго, - сказала Анна Сергеевна. - Обычно они кончают раньше.
- Сегодня большой мороз, и они знают, что хуже тушить пожары, - объяснила Тамара.
- От снарядов загорается редко, - сказала Анна Сергеевна. - А голову мы будем мыть тоже?
- Обязательно будете. Иначе у почтальона скоро вылезут волосы. А они ей еще пригодятся, - сказал старик.
Тамара стояла посреди маленькой комнаты, освещенная огнем из "буржуйки", на куче своей одежды.
- Ты бы отвернулся, дедушка, - сказала она.
Старик закряхтел, вылез из кресла и стал прилаживать свое одеяло на окно.
- Так будет меньше дуть, - объяснил он. А Тамара увидела себя в зеркале шкафа и удивилась. Она была не такая тощая, как думала. Ей давно казалось, что ноги вот-вот должны уже переломиться.
- Ты будешь очень красивой, - сказала Анна Сергеевна.
- Нет, я долговязая, - сказала Тамара.
- Верь мне, милая! Я в этом понимаю толк. И давай мыться.
- Я не хочу умереть, - сказала Тамара.
Старик вдруг тихо заплакал.
- Шура, не надо! - строго сказала ему жена.
- Да-да, конечно, - стыдливо забормотал старик и взял письмо сына.
- Ты еще приедешь к нам в гости после войны, - сказала Анна Сергеевна, намыливая Тамаре голову. - У тебя чудесные золотистые волосы.
Тамара стояла, низко согнувшись над тазом, и слышала, как лопается в ушах пена. Тошнота подкатывала к горлу, и больше всего Тамара боялась сейчас, что упадет.
- Но, Анна Сергеевна, судя по некоторым деталям в письме, наш старший сын воюет хорошо, - сказал старик. Он, очевидно, опять перечитывал письмо. - Сын пишет, что танки - страшная вещь. Когда мужчина пишет про что-нибудь "страшно" - это значит, что он уже переборол свой страх.
- Петруша всегда был смелым мальчиком, - сказала Анна Сергеевна.
- Как будто Павел заядлый трус! - сказал старик с раздражением. - Еще ничего не надо вынести и вылить?
Тамара отжала волосы, и Анна Сергеевна накрутила ей на голову чалму из старой простыни.
- Александр, посмотри время. Мне уже скоро на дежурство? - спросила она, обтирая Тамаре спину.
- Сегодня ты не пойдешь на дежурство! - нахально, но не веря себе, сказал старик.
- Вот еще! - сказала Анна Сергеевна. - У нас даже осталось мыло! Ты хорошая, послушная девушка.
- Вероятнее всего, она будет вздорной, сварливой и злой бабенкой! - наперекор жене с вызовом заявил старик.
- Не слушай его, - сказала Анна Сергеевна. - И скорее одевайся. Как бы это не кончилось воспалением легких. Хотя я знаю, что скоро тебе станет лучше.
- Тебе еще много ходить сегодня? - спросил старик.
- Мне надо ходить, пока смогу. В двадцать втором доме пять лестниц по семь этажей.
- Тридцать пять этажей! Целый небоскреб! - сказал старик. - Пожалуй, тебе кое-что надо оставить и на завтра.
Репродуктор умолк. Тишина потекла из него. Потом мужской голос объявил: "Граждане, начинается артиллерийский обстрел района! Граждане, не собирайтесь большими группами у подъездов зданий и в подворотнях!.."
Старик выключил радио.
- Значит, обстрел сейчас кончится, - сказал он.
- Ага, - сказала Тамара.
- Часик ты посидишь у нас, чтобы выровнялась температура, - сказала Анна Сергеевна. - И выйдем вместе. Я буду дежурить в домовой крепости - это угол Гангутской улицы и Фонтанки. А тебя я сейчас покормлю, Александр.
Но старик не слышал. Он спал. Книга сползла с его колен и упала на пол.
Анна Сергеевна постелила на угол стола чистую скатерть, поставила соль в хрустальной солонке, положила массивную вилку, нож и переставила с буфета высокую рюмку с засохшей розой.
- Мы не будем его будить, - сказала Анна Сергеевна. - Он будет говорить, что я дала ему больше хлеба, чем взяла сама. И все будет отрезать от своего хлеба ломтики, и совать их мне, и ворчать, что я обманываю его всю жизнь. А когда он проснется один, то съест все, потому что не сможет дотерпеть до меня.
3
"Кипяточку-у-у-у-у!.." - крик выполз из окна лестницы и поплыл между стен тесного двора к солнечному, голубому небу. "Это кричит женщина, - подумала Тамара. - Она очень давно, наверное, кричит. Наверное, она лежит на лестнице. Двадцать вторая квартира на третьем этаже. Наверное, она лежит ниже, и надо будет пройти мимо нее. Только бы она больше так не кричала".
"Кипяточку-у-у-у!.." - раздалось опять.
Десятки других окон молчали, глядя в пустоту двора. Стекла окон были наискось проклеены бумажными полосками. "Лучше бы не наклеивали эти бумажки, - подумала Тамара. - Когда стекла вылетают после разрыва, осколки стекла виснут на бумажках, и ветер их качает. Приходят люди после бомбежки, а бумажки рвутся, и стекло падает на людей".
Дверь двадцать второй квартиры была распахнута настежь. В комнате на полу, привалившись спиной к креслу, лежала женщина. Она перестала кричать, когда увидела Тамару, и тихо спросила:
- Ты - ангел?
- Я принесла письмо, - сказала Тамара.
- Кипяточку-у-у!.. - шепотом закричала женщина, медленно поднимая над головой руки.
- Перестань, тетя, мне страшно, - сказала Тамара, не решаясь переступить порог.
- Не буду, не буду, свет мой, солнышко мое, - зашептала женщина. - Он добрый, он специально послал мне эти муки за грехи мои и теперь ждет меня в царствии своем. И ты пришла за мной, лицо твое полно добра и тишины, возьми, возьми меня скорее к нему, я не могу больше!
- Почему ты лежишь на полу, тетя?
- Я уже два дня лежу, ангел мой. Я закрывала дверь, а наверху разорвался снаряд, и дверной крюк ударил мне в спину, и я упала, и уже не встать мне было, я только приползла сюда, а ночью умерла Надя.
Тамара плохо видела в полумраке комнаты после дневного света и потому не сразу заметила еще одну женщину, которая лежала на кровати за большим обеденным столом. Эта вторая женщина была мертва. Ее глаза тускло блестели.
- Я затоплю печку, тетя, - сказала Тамара. - Потом принесу воды, и будет кипяток.
- Сестра все пела песни в бреду, давно это было, два дня… Я с ней говорила, она молчит, но я-то знаю, что она слышит меня… Возьми на столе папиросы, они от астмы, но они лучше, чем ничего, если мужчина курит; она берегла их для сына, когда он вернется с войны… Нет других папирос, только от астмы, возьми пачку, сменяешь потом на хлеб, она все ждала сына, она писала что-то, потом стала петь песни и умерла…
- Где топор, тетенька? - спросила Тамара. - Я обколю тебе платье, и мы поднимем тебя в кресло, и я затоплю печку и сделаю кипяток, ты понимаешь меня?
- Возьми топор в кухне, там и колодки есть, деревянные колодки для обуви, они будут хорошо гореть. Она берегла их. Зачем она берегла их? Возьми их… Холодно мне. Кипяточку-у-у!
Она была обута только в домашние парусиновые туфли.
Тамара обошла стол и села на кровать в ногах той женщины, которая уже умерла.
- Тебе не надо больше валенки, - сказала Тамара, стараясь не глядеть на тусклые глаза и скосматившиеся волосы. Но она все равно видела все это. И тогда кинула на лицо покойницы полотенце, а потом стянула с нее валенки.
Возле изголовья на столе лежал оторванный от стены кусок обоев, на котором, очевидно обгорелой спичкой, было написано большими буквами: "Когда умру, зажгите эту мою свадебную свечу". Здесь же лежала веточка белых засохших цветов, огарок тонкой свечки и спички.
Тамара взяла спички, пошла к печи и стала совать в нее все, что попадалось под руки, - тряпки, веник, книги. Растопив печь, она переобула женщину в валенки. Тамара чувствовала, что женщина должна вот-вот умереть, и потому решила не звать людей и не идти в больницу или в милицию.
Огонь в печи разгорался, и теплый дым выплескивался в комнату. Но даже едкость дыма не могла перебить затхлый запах тления и нечистот. Все в комнате уже пропиталось смертью - мебель, книги на полках и ковры, висящие на стенах.
Тамара нашла топор, обухом обила платье и пальто женщины и немного приподняла ее в кресло. Поднять до конца и посадить было не под силу. Женщина скрипела зубами от боли. Очевидно, падая, она повредила себе что-то внутри. Иногда она замирала, пристально глядела на Тамару, называла ее ангелом. Она называла ее ангелом не так, как говорят, когда хотят тепло обратиться к человеку, а как бы произнося это слово с большой буквы, с глубоким, священным почтением.
Наверное, эта женщина была доброй и прожила праведную жизнь. Ее истощенное лицо хранило давнюю красоту, и красота эта проступала сквозь копоть и морщины. И голос ее был красив, когда она не кричала, а говорила тихо. Она кричала "кипяточку", теряя сознание, в забытьи.
Тамара набила чайник снегом с подоконника и засунула чайник в печку.
- Что она написала там, ангел, прочти, если тебе не трудно, - попросила женщина.
- Она написала: "Когда умру, зажгите эту мою свадебную свечу".
- Зажги свечу, если тебе не трудно.
Тамара притеплила свечу от огня в печке.
- Куда поставить?
- Возле нее, если тебе не трудно.
Тамара поставила свечу в стакан с замерзшей водой у изголовья покойницы и в свете свечи увидела три узкие пачки папирос от астмы.
- Прочесть вам письмо? - спросила Тамара.
Женщина не ответила, но Тамара побоялась взглянуть на нее, села к огню, разорвала конверт, начала читать письмо, написанное детским почерком:
- "Бабушка, родная, прости, что долго не писал. У нас плохие новости. Кто-то донес, что маму освободили от работы, и ее вызвали к прокурору. Он опять послал маму на завод, и ее, бедную, вторично освободил директор завода. Мама для нас второй раз сдает кровь, очень плохо себя чувствуя. После первого раза я ее со слезами умолял больше кровь не сдавать, но она не послушалась и потихоньку от нас сдала опять, получив за это восемьсотграммовую карточку. Она думала, что ее кровь для Красной Армии, для наших героических бойцов, а ее отдали для малярийной станции… - Здесь Тамара почувствовала какое-то изменение в комнате, что-то неслышное проникало через закрытые двери. И Тамара продолжала громко читать дальше только для того, чтобы это неслышно входящее не заметило, что оно замечено ею. - Заниматься я начал. По всем предметам ничего, но зато по немецкому получил два "плохо". У мамы очень понизилось духовное состояние, а писем от папы нет. Поддерживаю ее, как могу. Дорогая бабушка, я тебя очень люблю. Пиши нам чаще. Мы победим всех врагов. Твой Петя. - В этот момент Тамара почувствовала, что женщина умерла. Не в силах остановиться, Тамара продолжала читать приписку на полях письма, чтобы подольше оттянуть момент, когда надо будет оглянуться. - Если ты получила письмо от папы, перешли его нам. Здесь растет касторка. Она растет кустиками".
Вода в чайнике кипела с того бока, который был обращен к огню. Свеча оплывала в стакане. Тамара наконец оглянулась. Женщина глядела в потолок мертвыми глазами. Чтобы громко не зарыдать, Тамара закусила варежку. Она не дышала, пока не спустилась во двор. "Я не возьму ваши папиросы, - говорила она сквозь рыдания, стоя посреди двора. - Наверное, вас похоронят вместе. Не надо вас разлучать. И больше я никуда, никуда не пойду. И больше я не хочу жить!"
Тамара заглянула в сумку и увидела там одно, последнее письмо и прочитала адрес: "Заводская ул., дом 2, квартира 43, Дворяниновой Любови Васильевне".
- Заводская улица?.. Она уже не Заводская, а Блока, Александра Блока… Это надо в конец Офицерской, то есть не Офицерской, Офицерская она по-старому, а в конец улицы Декабристов… Театральную площадь знаешь? Мариинский театр?
- Очень далеко. Мне все равно не дойти, - сказала Тамара.
Прохожий втянул голову в воротник пальто и зашагал по набережной. Детские саночки, вихляясь, потащились за ним. В небе над бульваром вертикальными кругами летал маленький самолетик-истребитель. Разбитый автобус стоял за сугробом. Ветер шуршал снегом о черные обледенелые стволы подстриженных бульварных лип.
Тамара обошла сугроб и забралась в автобус. Все в нем заиндевело. И казалось, что сизые потолок, стены, пол, ободранные сиденья испускают слабое сияние.
"Я прочту письмо, - подумала она. - Если там важное, я пойду на улицу Блока, если нет - нет. Оно откроется легко, потому что оно треугольное".
"Ах, Любонька, - простите, что вырвалось это слово, которое я так люблю, потому что оно - Ваше. Все мои думы и желания уже давно направлены только к одному - Вашему счастью, - читала Тамара. - Сейчас везут меня в санитарном поезде по нашей необъятной стране. И когда боль отпускает, я все думаю о Вас. Не беспокойтесь, я вернусь в строй. Конца войны еще не видно, но он будет, и победа будет за нами. В своем бумажнике я нашел письмо, написанное еще в конце мая. Я не послал Вам его. Я боялся оскорбить Вас. Говорят, в Ленинграде очень тяжело. Надеюсь, что мое письмо не застанет Вас, что Вы в безопасности. Но если Вы в Ленинграде, то пускай мое чувство к Вам согревает Вас. Ваш Николаич".
Это была самая бесконечная лестница. Семнадцать ступенек, двадцать ступенек. Двадцать девять ступенек…
Голова прерывисто кружилась. И стены, испачканные копотью, в облупившейся штукатурке, когда-то зеленые, отбитые по карнизу красной полосой, кружились вокруг. Иногда в зеленой карусели мелькало белое окно.