Девчонка у него за спиной о чем-то по-немецки шушукалась с той долговязой в черном дождевике, и Алексейсеич вспомнил ее голос, когда она выругалась при переправе. Вспомнил шипящий свистящий звук и только теперь вдруг понял, что если по-русски то слово это было "сволочь". Это она сквозь зубы тогда сказала "сволочь" мужику, пробивавшему себе по воде дорогу к лодке.
- Ты что, русская? - спросил он шепотом.
- Почему это ты вообразил? - она отозвалась на немецком, довольно плохом, как ему показалось, но очень бойко.
- По "сволочи".
- А, это ты был?.. Нет, не ты. Это вон тот… - она говорила по-немецки и, подумав, вдруг перешла на русский, тоже шепотом, - Я по-русски сто лет не говорила… Вот высказалась. Гм… - усмехнулась с плотно сжатыми губами, искоса оглядела его и отвернулась.
Рассвело уже совсем. Разлившаяся по низкому берегу речка, еще дымившаяся редеющими клубами тумана, была рядом. Вода плескалась в нескольких шагах от покосившихся ворот сарая с единственной, распахнутой и застрявшей в мокрой земле створкой. Заблестела вода, и скоро стали видны камыши на том берегу реки. Слышно было, как пробежала электричка.
Трясогузка, неуловимо-быстро семеня лапками, пробежала у самой воды. Появилась лодка. Сгорбленный старик немец с пустой трубкой в зубах часто и коротко шлепал веслами, еле подвигаясь вперед, - вез в плоскодонке крупную бурую корову. Корова невозмутимо жевала, не обращая внимания ни на воду вокруг, ни на старика, стояла как вкопанная.
- Поехала барыня! - сказала девчонка насмешливо. Она сидела близко у входа, как-то удобно прислонившись щекой к стенке разбитого ящика, от которого остался один только угол: две сходящиеся стенки. Черная старуха в дождевике жалась к ней.
Не дождавшись ответа, девчонка обернулась взглянуть на него, черная, повторяя ее движение, обернулась тоже, и тут он увидел, что она не старуха, а молодая девушка, обе они, наверно, одного возраста, только не похожи нисколько, будто из двух разных миров явились. Из какого мира эта немка в черном дождевике, сразу видно по предсмертной желтизне и сухости туго обтянувшей скулы кожи, вялость погасших глаз. Он ничего не спрашивал, но русская, вполне точно угадав, ответила, не дожидаясь вопроса:
- Ну да, оттуда. Чего уставился. Сам из той же губернии.
Она говорила глухим шепотом и вдруг совсем замолчала. Все обернулись в одну сторону, вслушиваясь. Из общего шума пробегавших по дороге где-то не очень далеко машин выделился один приближающийся звук прерывисто урчащего мотора грузовика. Машину встряхнуло, в кузове что-то металлически лязгнуло, и она, приглушив мотор, остановилась где-то близко. В машине заговорили, заспорили два голоса. Потом третий голос коротко что-то сказал, вроде соглашаясь. Это, очевидно, было приказание, только очень ленивое и вялое, непохожее на команду.
Голоса смолкли. Один за другим бухнулись тяжелые сапоги двух солдат, спрыгнувших с машины на мокрую землю.
Шаги этих двоих стали уходить куда-то в сторону, вдоль берега реки.
- Кто тут? Выходи! - гаркнул по-солдатски голос. Сухо ударил приклад в топкую деревянную стенку. Еще и еще. Затем надломленно треснула подгнившая, легко сдавшаяся тесовая доска.
Издали, с грузовика, кричали:
- Ну что там? Что ты нашел?
- Никого нет дома. Все барышни ушли! - сиплым голосом ответил тот, кто прошибал доску. Голоса засмеялись. Польщенный успехом сипатый, заглянув в следующий лодочный сарай, заорал:
- Вот он тут и есть!.. Ковчег старины Ноя тут! Только звери все разбежались, а старик ушел в пивную!
На грузовике хохотали, ругали, торопили сипатого. Голос его был слышен теперь совсем рядом.
- Там ворота, кажется, открыты, погляди, обойди кругом!
- В самое болото? А сапоги ты мне потом будешь чистить? Иди сам!
Три, четыре… пять… шесть раз приклад винтовки ударил в стенку сарая, где сидели и оцепенело ждали. Стенка устояла, выскочил только один сучок, оставив овальную дырочку невысоко от земли. Сипатый нагнулся и припал к ней глазом.
- Ну долго ты будешь? Что, наконец, там?
- Нашел! - заорал сипатый. Слышно было, как струя снаружи громко ударила в стену, потом брызги полетели из дырки выпавшего сучка.
- Что ты нашел там? - уже заранее хохоча, кричали солдаты, которым видно было, что он стоит расстегнув штаны и старается своей струей попасть в дырку.
- Три ведьмы развели костер, варить фельдфебеля Тришке!.. Заливаю огонь, выручаю нашего возлюбленного фельдфебеля!
Машина с солдатами уехала. Разом отпустило напряжение, освободилось зажатое дыхание, захотелось разговаривать.
- Я-то сейчас не из лагеря. Уже полтора года, нет, какие полтора, больше, меня фрау хозяйка купила к себе на ферму, за скотиной ходить, - откинувшись спиной и полуоборачиваясь, смелым шепотом заговорила девчонка по-русски. - А теперь я от нее сбежала. У нее блат какой-то крупный, ей вагон дали под свиней, коров. И меня с ними повезли. Я и смылась ночью, а теперь мы в этом балагане влипли еще хуже. Это точно. Я вообразила, наши уже совсем подходят… А ничего подобного, даже пушек не слыхать…
Потом она отвернулась и стала опять шептаться со своей соседкой, что-то подпихивала под нее, подвигала, устраивала поудобнее. Весь остаток дня, кажется, прошел так: они сидели и ждали - что будет. Наверное, весь тот день у него перед глазами было все одно и то же: вода реки и, в рамке раскрытых ворот, запрокинутая к плечу в полусне или оцепенении долгого ожидания голова девушки, сидевшей к нему спиной, ее удивительно высокая, тонкая, беззащитно отогнутая назад шея. Черный завиток волос, заброшенный за ухо, просвечивавшее розовым. Туго прочерченная линия ее скулы, уходящая в глубокую впадину щеки.
Он, кажется ничего и не думал тогда, просто смотрел, видел, а потом совсем позабыл, перестал помнить, и только много лет спустя узнал и убедился, что почему-то помнит: реку, сарай, это чуть повернутое лицо, ожидание судьбы.
Так они дождались, дожили все-таки до вечера, до сумерек, до темноты, когда за ними опять пришли. Оказалось, что все расчеты сбились и на этой стороне реки оставаться тоже безнадежно. Их повели опять обратно к лодке и, помня вчерашнее потопление, строго велели разделиться на две группы. Сейчас же получилась безобразная толкотня, чуть не драка - кому первому лезть в лодку, теперь уж на этой стороне оставаться всем казалось страшно. Да кто, действительно, мог быть уверен, что лодка вернется еще раз за оставшимися?
Алексей постеснялся, просто не смог протискиваться впереди девчонки, а та все тащила за собой свою слабосильную, тощую бабу в черном дождевике. Так они втроем и остались, как дураки, стоять по колени в воде, глядя вслед уплывающей лодке.
Лодка стала неясным пятном, потом и оно совсем исчезло из глаз, слышно было только, что перестали отталкиваться шестом и стали грести веслом. Течением лодку далеко сносило, и всплески скоро совсем стали неразличимы, когда опять протарахтела электричка. С той стороны реки ни звука не доносилось, они стояли, выбравшись на сушу, и ждали, тряслись так, что зубы стучали, и все смотрели в темноту и ждали, боясь отойти от воды.
Протарахтела вдали встречная электричка. Опять тишина. Коротко взлаяла в тишине на том берегу собака. Замолчала. И вдруг злобно, нетерпеливо заревели сразу две или три, уже с рычаньем, нетерпеливым визгом, означавшим, что они догнали, добрались, рвали кого-то, - это уж Алексею безошибочно было ясно; собаки больше не гонятся, а достали и рвут. Звери, которых десять тысяч лет приручали жить в мире с людьми и вот за пять лет снова выучили быть хищными зверьми.
Бойко забегали на той стороне огоньки ручных фонариков. Пистолетный выстрел одиноко хлопнул, как стартовый сигнал на стадионе. Открыто перекликаясь, азартно закричали веселые голоса, и зажглись четыре сильные фары машин. Потом голоса, собачье рычанье - все стало утихать. С треском захлопнулись одна за другой дверцы кабины. Снопы света, косо покачиваясь на буграх, медленно двинулись вдоль берега, машины выбрались на гладкий асфальт и побежали ровно, притушив фары.
Ждать стало нечего, и они, все трое, только чтобы не оставаться около сарая, пошли, стараясь держаться под деревьями, вглядываясь в темноту, боясь наткнуться на какой-нибудь дом, на людей.
- Чего вы там шепчетесь? - спросил Алексей. - Что она, ведет нас куда-то? Куда это? Там город!
- Она здешняя. Тут у нее поблизости пекарь какой-то знакомый. К нему можно попробовать. Оп нацист, но пошел к ним, только чтоб у него пекарню не отобрали. А на самом деле он ничего. - Она прислушалась и добавила с усмешкой: - Да, говорит, он добрый.
- Добрый! Полоумная она.
- Скорей всего, так и есть.
Они, не останавливаясь, все тащились дальше вдоль безлюдного берега, мимо забора, потом по аллее с ровно подстриженными барьерами кустиков, мимо чугунных оград загородных домов, потом свернули в узкий проулок опять к реке. Тут пьяняще сладко пахнуло свежим хлебом.
- Она пойдет посмотреть, - объяснила девушка, села на землю, стащила и стала выжимать чулки.
Женщина так же медленно, как шла, скрылась в калитке и немного погодя вернулась обратно.
- К нему сейчас нельзя подойти… Я в окно видела. Там… военные в мундирах. Подождем.
Они остались ждать, сидя в проулке в тени забора, укрывающего их от света синей лампочки, висевшей у въезда в пекарню с улицы.
- Мы что, сбесились? Сами в город лезем. Чего мы тут расселись! Она что, идти не может больше?
- Он ее заметил. Понял? Видел ее в окно. Пекарь этот.
Надо уходить, понимал Алексей. Хоть куда-нибудь, только от
города подальше. Надо встать и идти, говорил он себе, и, как прежде, много раз в жизни, он говорил себе: "Надо сделать это или бросить то" - и не бросал, и не делал решенного, - он и теперь сидел и не двигался. Оп-то сам не очень устал, силы еще были. А эта - в черном - полная доходяга сидит, еле дышит. Что-то мешало ему встать, бросить их и поскорей уходить подальше от города, где им уже наверняка пропадать.
По ту сторону забора их учуяла собака, подсунула нос под калитку, громко засопела, втягивая воздух и отфыркиваясь. Они встревоженно поднялись, стали от нее отодвигаться подальше, но тут кто-то приотворил калитку и высунулся, вглядываясь в темноту.
Собака сейчас же выскочила, ткнулась носом прямо в ногу Алексея, жадно обнюхивая. Он осторожно стал нагибаться, весь замирая от ожидания, готовясь схватить ее обеими руками за глотку, как только она в него вцепится, хоть одну сволочь придушить напоследок, будь что будет.
Слабый голос с одышкой вяло звал собаку:
- Труди!.. Труди!.. Ну кому я это говорю!..
Но собака не обратила на него никакого внимания. Женщина в балахоне подошла к калитке и медленно заговорила, тихо, виновато-просяще, до того уж безнадежно, как будто ей и надеяться-то не хотелось, что исполнят, о чем она просит. С усталым, предсмертным равнодушием она монотонно говорила потихоньку, а тот, застрявший в калитке, только вздыхал горестно. С удивлением. С досадой что-то торопливо, с одышкой сипел в ответ едва слышно. Собака вскинулась на задние ноги и передними заскребла Алексея по бедру. Он не успел понять, что делать. Его рука как будто поняла раньше его самого - потянулась, легла на голову собаке, и та с легким покряхтыванием потянулась, прогнув спину, прильнув к нему мордой. Это была небольшая собака, и она к нему ласкалась, а он, зарываясь пальцами в мягкую шерсть у нее на загривке, торопливо, благодарно гладил и ерошил обеими руками нежную шерстку на той самой шее, которую только что собирался, изо всех сил стиснув, душить, не забывая, что надо покрепче надавливать большими пальцами на хрящи гортани.
- Труди! Труди!.. Ко мне! - плаксиво позвал хозяин и скрипнул калиткой. Теперь собака послушалась, не его, а скрипа закрываемой калитки, шмыгнула в последнюю минуту следом за хозяином, и они оба исчезли.
- Он сказал, сейчас ничего не может сделать. Он сказал - тут сидеть тоже никак нельзя.
Обе женщины очень медленно пошли рядом. Немного погодя девушка взяла долгополую под руку, и тогда они пошли побыстрее, а Алексей шел за ними следом просто потому, что не знал, куда двинуться, и привык уже идти не раздумывая - куда ведут.
Улица была пустынная, пригородная - дома стояли с промежутками и только в один ряд. По другую сторону тянулась ограда какого-то парка. В городе было затемнение - ни одного светлого окна.
На дорожках парка, под деревьями, идти было спокойнее. Они прошли совершенно круглую поляну, посреди которой на постаменте стоял бюст какого-то человека с большим носом, в кудрявом парике. Они насквозь прошли весь парк. И увидели новую улицу. Женщина, которая их все время вела, вдруг остановилась.
- Боже мой милостивый! Вот я его все-таки опять увидела! Я совсем перестала надеяться, - она говорила с тихим умиленным восторгом. - Мой родной дом, мой милый родной отеческий дом, я тебя все-таки опять увидела!.. - Она обеими руками погладила по щекам девушку. - Но я вас не брошу, нет, ни за что! Вы войдете туда со мной. Мы войдем вместе…
- Нет, мы лучше тут подождем, - сказала девушка. - Вы заходите первая! - Она по-немецки говорила свободно, но с акцентом. Не русским, а каким-то деревенским немецким областным акцентом.
Женщина слабо радостно засмеялась:
- Ну хорошо, хорошо, я пойду первая, там моя старенькая бабушка, моя сестренка… все мое там…
Они сели на скамейку у самого выхода из парка, под последним деревом, глядя, как тощая длинная фигура в черном дождевике отворяет низенькую калитку и, заплетаясь от спешки и слабости ногами, всем телом наклоняясь вперед, удаляется по дорожке между двух рядов ровно подстриженных кустиков.
Они переглянулись с облегчением, когда дверь отворилась и женщину впустили в дом.
Редкие прохожие иногда окидывали сидящих беглым равнодушным взглядом. Потом они услышали медленные старческие шаги. Кто-то тащился, приволакивая ногу, так что сапог скреб боком по тротуару.
Около них шаги остановились. Человек с тлеющей сигаретой в руке остановился прямо против их скамейки, даже слегка нагнулся, вглядываясь. Сунул сигарету в рот и яростно затянулся, осветив свое лицо, худое, молодое, красивое, с глубокими старческими морщинками вокруг твердо стиснутого рта, черные петлицы и напряженно всматривающийся единственный глаз. Другой глаз, стеклянный, смотрел не на них. Мимо, никуда. Кончив затяжку, он вынул сигарету изо рта, выдохнул дым. Снова послышался волочащий звук одной ноги и твердый удар каблука другой: он медленно пошел дальше.
- Сидим как два чурбана, напоказ выставлены, - с облегчением переводя дыхание, еле слышно шепнула девушка. - Давай сюда! - Она дернула его за руку, положила ее себе на талию и уронила голову ему на плечо.
Поза означала: "Влюбленные", не менее ясно, чем перечеркнутое "Р" в круге означает: "Стоянка запрещена".
- Погляди только. А этим и горя мало! - с оттенком удивления, через минуту с раздражением сказал мужчина с тростью, проходивший мимо с дамой.
Они долго так сидели молча, прижавшись и не глядя друг на друга, и он странным образом на мгновение вдруг, как очень далекое прошлое, вспомнил, как она быстро шла, с высоко поднятой юбкой, вброд к лодке, странно, как будто весело, точно на купанье, с силой бурлила вода вокруг ее ног.
Наконец дверь на крыльце, с которого они не сводили глаз, распахнулась. В слабо освещенном квадрате ее возникла массивная фигура широкоплечей женщины. Она вышла, прихлопнув за собой дверь, громко хрустя по гравию, подошла к ограде, взялась за широкий ремень, которым была подпоясана. В это время дверь снова толчком распахнулась и осталась открытой, а тощая их спутница, второпях запнувшись о порог, сбежала по ступенькам и устремилась по дорожке к калитке. На ней не было прежнего долгополого дождевика, в руке у нее моталась, волочилась по земле косынка, на плечи накинуто было серое легкое пальто с болтающимся пояском. Она очень медленно подбежала слабыми, плывущими шагами и попыталась отворить калитку, но та, здоровенная, стояла, загородив дорогу - крепко держась за калитку. Борьбы никакой тут и быть не могло. Груда сытого мяса стояла непоколебимо, как скала, о которую бессильно бьется какая-нибудь мягкая водоросль. Скоро она прекратила биться и вдруг опустилась перед ней на колени.
- Нора!.. Сестренка!.. - громко и нежно проговорила или, скорее, пропела она с глубокой печалью. - О Леонора!.. Лиейне!.. - И, стоя на коленях, молитвенно протянула к ней руки. И с робкой лаской притронулась к ее бедру.
- Это здесь! - рапортовым голосом гаркнула Леонора.
Мотоцикл с коляской, все замедляя ход, с редкими выхлопами, двигался вдоль улицы, видимо искал где остановиться. Теперь он поддал газу и разом остановился у самой калитки. Леонора отворила ее и показала пальцем на ту, что стояла около нее на коленях.
- Вот эта!
Один из двоих приехавших посветил фонарем на жалко запрокинутое лицо, вздернул с колен женщину и поставил на ноги. Она стояла, пошатываясь. Из-под серого пальто проглянула полосатая лагерная куртка.
Прибывшие эсэсманы пинками погнали ее к мотоциклу, впихнули, вмяли, втиснули в коляску, потом сели - один за руль, другой у него за спиной, круто развернулись, дали газ и уехали.
Леонора стояла "смирно", пока они не скрылись, и только тогда повернулась и пошла, топая по дорожке, к крыльцу, на котором теперь, в слабом свете распахнутой двери, стояла, точно на трех ногах, совсем сгорбившись, налегая обеими руками на палку, старуха. С самого начала она стояла и смотрела не шевелясь. Теперь видно было, как она медленно, с усилием начала не то чтобы распрямляться, но отводить назад спину, освобождая руку, настойчиво качнулась, но удержалась и осталась стоять без опоры. Леонора подошла и от удивления остановилась, будто на стену наткнулась перед крыльцом, увидя старуху.
Старуха слегка откачнулась еще, замахнулась и вдруг молча треснула ее палкой по голове. Палка со стуком упруго подскочила от удара, но Леонора не только не шелохнулась, но даже как бы обрадованно, злорадно затянула нараспев:
- А-а-а!.. Вот ты себя и показала! Теперь-то ты себя и показала! Вижу!
- Нет, это я вижу! - проскрипела старуха и снова треснула ее палкой по голове.
- Насквозь тебя увидела! - с фальшивым восторгом торжества, еще тягучее пропела Леонора. Видно было, она опять хотела остаться бесчувственной, непоколебимой, но вдруг схватилась рукой за голову, увернулась, не дожидаясь нового удара, и, обхватив старуху за талию, стала поворачивать ее обратно в дом, лицом к раскрытой двери. Они затоптались на пороге. Минуту, прежде чем за ними захлопнулась дверь, было похоже, что тут готовятся начать какой-то шутовской вальс, только не могут попасть в такт. Старуха в мощных объятиях Леоноры, едва касаясь пола заплетающимися сухими ножками, не давалась, норовила достать ее палкой.
Где-то неподалеку кончился сеанс в кино, народ стал выходить на улицу. Алексей с девушкой встали и пошли через парк под ручку, не торопясь, не отставая и никого не обгоняя, в ту сторону, откуда пришли, и так очутились опять на углу глухого проулка, спускавшегося к речке, около пекарни. Дальше идти наугад было бессмысленно, и не идти бессмысленно, и тут они услышали сопенье и пофыркивание. Опять та же собака, просунув нос, нюхала из-под калитки.