За этим столом Кременцов особенно остро ощущал свое давно совершившееся отчуждение от сына. Это было горько. Родное до каждой кровиночки лицо не вызывало в нем ничего, кроме досады. "Ну чего ты, чего суетишься и мельтешишь? - думал про сына Кременцов. - Все ведь видят, что ты мельтешишь, и это же стыдно!" Когда и в какой точке пространства и времени оборвалась связывающая их пуповина, когда разрушилась возможность духовной, доброй близости, Кременцов не мог сказать. Он этого не заметил. Просто однажды осознал, что из его жизни, из его душевного состояния выпал какой-то наиважнейший элемент, дававший ему иллюзию нетленности и разумности собственного существования. Сын покинул отчий дом уже после того, как это случилось, выпорхнул из гнезда самоуверенный, преисполненный надежд, презрительно чуждый дотошной, слезливой, семейной сентиментальности. Его пушечная готовность навеки разорвать родственные путы была подобна самосожжению. Это уж потом, когда жена померла, по неведомым для Кременцова причинам сын начал - в письмах, в коротких наездах - нащупывать, склеивать утраченную кровную связь с отцом. Тщетные, изнурительные для обоих попытки. Теперь вот в гостях у сына Кременцов сидел как случайный прохожий, забредший на огонек.
Ссора с невесткой произошла под занавес, когда гости уже собрались расходиться. Первым, как и положено большому секретному человеку, распрощался Иван Миронович. Напоследок он, разомлев от чая, усиленно приглашал Кременцова заглядывать почаще к ним в институт, где его якобы ждут неслыханные сюжеты. Удалилась и вторая пожилая, безымянная пара, про них Тимофей Олегович так и не понял, кто они были и зачем пришли. Они ему очень понравились своей неприметностью и хорошим аппетитом. Солидная дама, главный врач Дарьиной поликлиники, засиделась в уголке под торшером, листая со вниманием альбом репродукций Ренуара и бросая на Кременцова убийственные, загадочные взгляды. Никак не удавалось вытащить из-за стола журналиста и девицу-хохотушку. Девица заявила, что останется гостить до тех пор, пока не получит от Кременцова обещание написать ее портрет. Она сказала, что готова позировать в любом виде и в любое время. Журналист впал в мистический транс, видя огромное количество недопитых бутылок. Он был похож на мудреца, столкнувшегося с неразрешимой задачей.
- Викентий, друг любезный, - сказал он, когда пожилые пары удалились. - Давай вызовем Власыча и Буряка и повеселимся по-человечески. Без дураков.
- Ладно тебе, - смеялся Викентий. - Не последний день живем.
Он не смотрел в этот момент на отца, но по неуверенному его тону можно было предположить, что именно присутствие Кременцова мешает немедленно вызвать Власыча и Буряка. "Ишь ты, - подумал Кременцов. - Все-то ты делаешь, сынок, со смыслом, не абы как!"
Ссора выросла из воздуха, точнее - из усталости и взвинченности Кременцова. К нему подсела врачиха, которую звали Элла Давыдовна, с альбомом Ренуара в руках и жеманно поинтересовалась его мнением об этом художнике и вообще. Она так и сказала: "Что вы, уважаемый Тимофей Олегович, думаете о Ренуаре и вообще? Просветите нас, несведущих!" Она притиснула его в угол дивана жарким, распаренным телом, а на колени ему бухнула тяжеленный альбом. Его враз зазнобило, как при простуде.
- Вообще я думаю, что все художники хороши, - сказал он. - Это дело вкуса. Как в кино. Одному нравится это, другому то.
- А вам самому?
- Мне Ренуар по душе. Он мне зла не делал.
Дама заманчиво хохотнула, притиснув его еще крепче. Он бы, конечно, нашел выход из положения, на худой конец отпросился бы в туалет, но на беду подлетела Дарья. Как же, не могла она оставить свекра наедине со своей начальницей. Она-то знала, на какие выходки он способен. Со своей самоуверенно-льстивой гримасой она сама взялась толковать Ренуара. Этой пытки душа Кременцова не вынесла. Мужество его покинуло. Он мягко заметил:
- Ты бы, Даша, лучше мясо научилась готовить. Оно ведь у тебя опять пригорело.
- Ну что вы, Тимофей Олегович, - возразила Элла Давыдовна. - Чудесное было мясо. У нас Даша на все руки мастер. Верно, Дашенька?
Она смотрела на Дарью прищуренным, оценивающим взглядом, покровительственно улыбаясь. Она как бы и похвалила хозяйку, но как бы и была заодно с Тимофеем Олеговичем, говоря в подтексте: "Мы-то с вами понимаем, что от этой молодежи ничего хорошего ждать не приходится!" Пожилые, солидные женщины очень ловко умеют ввернуть двусмысленность, к которой и придраться бывает затруднительно. Дарья, натурально, растерялась и попробовала перевести замечание свекра в шутку.
- Моему папочке трудно угодить! - она натужно хихикнула. - Он у нас избалован ресторанами.
Это "папочке", фальшивое и неуместное, резануло слух Кременцова. Он набычился, выпалил угрюмо:
- Мне чего угождать, мужу угождай. Викешке. А он у тебя по месяцу носки не меняет. Я-то знаю, он сам мне жаловался.
Наступила зловещая тишина. Подошел будто бы в грязных носках Викеша.
- Да ты что, отец? Когда я тебе жаловался? Оставь ты свой черный юмор, ей-богу! Не все его понимают.
- Я как полагаю, Элла Давыдовна, - Кременцов не обратил внимания на сына, - если женщина не умеет обиходить мужа, она и в любом другом деле останется неумехой. Откуда же ее хватит на другое, если она свое основное, природное предназначение выполнить не может с толком. А ведь Дарья - врач. Не завидую я ее больным. Мрут, наверное, тыщами. А она им перед смертью не иначе про Ренуара докладывает.
- Во дает! - восторженно крикнула девица-хохотушка.
Улыбка Эллы Давыдовны превратилась в неуверенно-вежливую гримасу. Она не понимала, всерьез ли Кременцов сердится. Однако она не могла оставить без ответа легкомысленный выпад против вверенного ей учреждения.
- Наша поликлиника на хорошем счету в районе, - сообщила она. - Смертные случаи у нас вообще чрезвычайно редки. Только в виде исключения. Тяжелых больных мы госпитализируем.
- А я считаю, женщина не должна работать в принципе, - поддержал разговор журналист. - Пусть лучше детей воспитывает.
- Вы, юноша, правы только наполовину. Детей воспитывать тоже не женское дело, - сказал Кременцов.
- Вы не любите женщин? - удивилась Элла Давыдовна. - Художник - и не любит женщин. Разве так бывает? Не хитрите ли вы, любезный Тимофей Олегович?
Викентий заметил знакомую с детства, обманчиво доброжелательную усмешку отца: теперь его не остановить. Только бы отец не зашел слишком далеко в своей любимой роли простачка-правдолюба. А он мог зайти очень далеко. Викентий на всякий случай незаметно, но крепко стиснул локоть жены.
- Я люблю женщин, когда они к месту пристроены, - убежденно сказал Кременцов. - Есть занятия, не требующие больших умственных способностей. К примеру, разнорабочие на железнодорожных путях. Либо землекопы.
- Фу, неужто вы всерьез?! - всплеснула руками Элла Давыдовна. Она уже давно отодвинулась от художника.
- Очень интересная точка зрения, - загудел журналист. Он принес Кременцову со стола бокал вина. - И продуктивная. А что делать с теми женщинами, которые требуют равноправия? Которых не унять?
- Унять всегда можно! - мечтательно ответил Тимофей Олегович. - В древности существовал добрый обычай. Своевольных женщин закапывали в землю живьем. Представляете, запихнут такую интеллектуалку в землю по горло, а вокруг ее головы лязгают зубами голодные псы. Тут уж ей будет не до Ренуара.
- Отец, отец, я же тебя просил! Тебя могут понять превратно.
Девушка-хохотушка, пританцовывая, обогнула стол, приблизилась и опустилась перед Кременцовым на колени.
- Я покорена, - сказала она блаженно. - Разрешите вас поцеловать, учитель?!
- Целуй, пигалица! - разрешил Кременцов. - Это дело хорошее, житейское.
Элла Давыдовна холодно попрощалась со всеми, отклонив предложение Викентия ее проводить. Она все-таки была шокирована. Дарья сказала ей в прихожей:
- Не обижайтесь на него. Все художники с причудами.
- Я понимаю, милочка, понимаю... Но все же смаковать такие подробности... мне кажется, в хорошем обществе неприлично.
"Не тебе бы о приличиях говорить, мымра!" - мелькнуло в голове у Дарьи, но лицо ее сохраняло наивное, просительное выражение.
Вскоре и журналист с девицей отбыли, поехали догуливать к Власычу и Буряку. Под это дело журналист выудил у Викентия еще кое-что. Девица никак не хотела ехать без Тимофея Олеговича, вцепилась мертвой хваткой в его руку и журчала что-то несусветное о сбывшихся девичьих грезах. Кременцову пришлось на нее прикрикнуть, проявить строгость:
- Ступай, девушка, ступай со своим суженым. Я за тебя буду бога молить.
Когда остались все свои, Дарья взялась выяснять отношения. Сухо блестя глазами, она подступила к Кременцову:
- Довольны теперь?!
- Чем?
Викентий одиноко сидел за столом, ловил в тарелке маринованный опенок.
- Чем?! А тем, что я теперь перед этой нашей стервочкой полгода буду оправдываться.
- За что, помилуй?!
- Вы не понимаете? - Дарья заломила руки, лицо подернулось нехорошей синеватой бледностью. - Викентий, скажи же отцу! Вам легко не понимать. Вы не работаете, не знаете. Да она мне, если захочет, такую может светлую жизнь устроить. Она же дура, дура! А вы ее напугали, унизили!
- Дуру нельзя унизить.
- За что вы на меня набросились, что я вам сделала плохого?!
Ее глаза горели неподдельной обидой. Кременцову стало стыдно.
- Ты же знаешь, Даша, я не люблю, когда дамочки рассуждают об искусстве. Зачем ты это допустила?
- Я?! Она сама подсела к вам с этим несчастным альбомом. Я, наоборот, хотела вас выручить.
Она была права. Всем троим было ясно, что Дарья права. Кременцову надоело, что всегда оказывались правыми кто угодно, только не он. Что за напасть такая.
- И ведь я тебя просил, отец, - подал голос Викентий. - Мне лично твой юмор нравится, но надо же ориентироваться. Как это ты еще Ивана Мироновича не предложил закопать в землю. Вот уж кого действительно стоило бы. Трутень поганый!
- Странно вы живете, детки, - сказал Тимофей Олегович. - Приглашаете в гости людей, которые вам заведомо не по душе, а потом трясетесь от страха, что им не угодили. Это как? Не унизительно?
- Не надо, отец, не надо. Не надо бить ниже пояса. Не о нас сейчас речь, а о твоем поведении.
- Ого! Уж не ты ли, Викеша, дорогой мой, умный сын, собираешься учить меня правилам поведения? Не много ли на себя берешь? А?!
Викентий понял, что отец готов взорваться, и привычно отступил.
- Мне Дашу жалко. Она старалась, хлопотала, а ты...
Дарья уже всхлипывала потихоньку.
- Ладно, - примирительно сказал Кременцов. - В другой раз будете осмотрительнее дикого старичка приглашать. Не сердись, Даша, извини меня!
Он не остался ночевать, приехал в гостиницу уже в двенадцатом часу. Долго маялся без сна. Он не боялся бессонницы, привык к ней. Он любил по ночам думать и вспоминать. Ночь, набрасывающая на смятенный дух целительные покровы тьмы, была его любимым временем. Но это дома, в привычной обстановке, а не здесь, в гостиничном номере, где разрозненные, невнятные звуки огромного города сливались в протяжный, дребезжащий вопль, подкрадывались к окну, давили сознание стопудовой плитой. Здесь было страшно не спать. Он принял две таблетки родедорма и закрыл глаза.
На аэродром его провожал один Викентий.
- Дашенька, значит, изволит дуться? - спросил Кременцов. Они пили кофе в ожидании посадки.
- Давно тебя хочу спросить, отец... может, сейчас и некстати... что тебя в Даше не устраивает? Ты ведь ее никогда терпеть не мог. Отчего?
- Но я это тщательно скрывал, заметь.
- Скрывал? От кого и что ты можешь скрывать? - невесело заметил Викентий. - Ты не хочешь ответить?
У Кременцова не осталось сил даже для легкой пикировки. Вконец измотала его Москва.
- Она твоя жена, не моя. Ты доволен - значит, все в порядке.
- У Даши есть, разумеется, свои недостатки. У кого их нет? Но она хороший помощник и надежный друг.
- Ну так и дружи с ней.
- Отец, твоя язвительность по меньшей мере неуместна.
Кременцов внимательно вглядывался в сына, пытаясь выискать в нем черты прежнего мечтательного и задиристого юноши, которого он когда-то учил, что жизнь прекрасна, несмотря ни на какие синяки и шишки. Тот далекий юноша слепо ему доверял. Этот зрелый мужчина в элегантном костюме, кажется, не вполне доверяет и себе самому. Ему нужен поводырь. Но уже не отец, а кто-то другой. Интересно - кто? Но уж никак не Дарья.
- Ты толстеешь, сынок, толстеешь, - сказал Кременцов грустно. - А я старею. Тебе полезно нормы ГТО сдавать, а мне побольше молчать. Я уже заметил, как рот открою, так что-нибудь и выйдет непристойное, так кого-нибудь и обижу.
Викентий спросил разрешения и закурил.
- Даше очень понравилась твоя выставка.
- Да уж ладно. Я ведь художник посредственный, сынок. Чего уже теперь скрывать? И архитектор тоже так себе. Обыкновенный. Имя нам - легион.
Викентий тяжело вздохнул, поморщился, показывая, сколько терпения от него требует этот разговор. Он был все же хорошо воспитанным человеком, и за это Кременцов его уважал и отчасти уважал себя за то, что сумел вырастить такого крепкого и умного парня. А что? Его Викентия одной рукой с дороги никто не спихнет. Еще бы только ему самому понять, какая это дорога и куда она ведет. И чем на этой дороге расплачиваются за удачу, за успех, за скорость.
- Ну ладно, ты постой пока, Викеша, посторожи чемодан. А я пойду позвоню.
- Даше? - с надеждой спросил Викентий.
- Нет, совсем другой женщине.
Он набрал номер, который ему оставила Кира, и немного замешкался, услышав в трубке хрипловатый, хорошего наполнения мужской голос. Он спросил, дома ли Кира.
- Кирка, это тебя! - радостно гаркнул мужчина на том конце провода. - Не знаю, он не назвался.
Кира долго не подходила, Кременцов пару раз подул в трубку и уже хотел повесить ее на рычажок. Он толком не понимал, зачем звонит. Прихоть дряхлеющего вдовца?
- Здравствуйте, Кира!
- Это вы, Тимофей Олегович? - приветливо узнала его Кира, словно они созванивались много раз прежде. - Уезжаете? Какая жалость! А я завтра хотела привести на выставку своего дурачка.
- Это кого? Мужа, что ли?
- Конечно. Я ему про вас рассказывала. Ой, какая обида! А когда вы в следующий раз приедете?
- Думаю, месяца через три. - Этот срок Кременцов взял с потолка. Вообще-то он в Москву не собирался в ближайшее время.
- Через три месяца только? Но вы же позвоните, когда приедете, верно?
- Постараюсь. Я обязательно вам позвоню, Кира. И передайте, пожалуйста, привет вашему мужу.
- У вас ничего не случилось, Тимофей Олегович?
- Нет, почему вы спрашиваете?
- У вас тон какой-то печальный.
- Жалко с Москвой расставаться.
- А вы переезжайте в Москву. Все знаменитые люди рано или поздно переезжают в Москву. У вас же, кажется, сын в Москве?
- Сын есть. Он мой чемодан стережет... Кира, а вы не собираетесь в Н.? У нас чудесные места, природа первозданная. Приезжайте, правда, отдохнуть. Не пожалеете.
Он сказал это прохладно и ненавязчиво, как дежурную любезность, чуть игриво, точно так, как она сказала про знаменитостей. И Кира ответила беззаботно и со смешком:
- Ну что вы, я не выберусь, наверное. Это далеко. Да меня и муж не отпустит.
Она ничуть не удивилась его приглашению.
- Да, далековато... Что ж, спасибо вам за приятную встречу. Счастливо оставаться!
- Это вам спасибо, Тимофей Олегович! Звоните, если придет охота.
Он повесил трубку. "Ну вот, - подумал. - Совершил очередную глупость. Ишь чего тебе померещилось! А что, собственно, померещилось? Ничего и не померещилось. Просто дурь в голову поперла".
В киоске сувениров Кременцов купил янтарную брошь за тридцать рублей. Жалко было выкидывать деньги на ветер, но ничего не поделаешь. Нельзя оставлять людей с обидой в сердце. Особенно если улетаешь на самолете.
- Это зачем? - спросил Викентий, раскрыв и чуть ли не понюхав коробочку.
- Даше в знак примирения. Передай ей, что старый дурак мучается угрызениями совести. Чего-нибудь наври. Ты ведь это умеешь.
- Папа, а ты не думаешь, что этот подарок может ее оскорбить?
- Ты, Викентий, запомни, подарок ни при каких обстоятельствах не может женщину обидеть. Тем более дорогой. Как-никак тридцать рубликов псу под хвост.
- Отец!
- Да не смотри ты так мрачно, Викешка! У тебя, часом, не запор? Ну пойдем, пойдем, вон уже посадку объявили. Давай, что ли, обнимемся на прощанье. Эх, так жалко, что внучку не повидал.
Он стиснул плечи сына и прижался щекой к его холодной щеке. Его разбирало дьявольское желание расхохотаться. Он сейчас переиграл сына по всем статьям и на его собственном поле.
Когда Кременцов оглянулся, Викентий помахал ему шляпой. Вид у него был одинокий, потерянный. Его как будто немного сплюснуло пространство аэровокзала.
- Отец, позвони, как доберешься! - крикнул он.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Кира пошла на прием к профессору медицины по записке, воспользовавшись протекцией своей издательской подруги Нателлы Георгиевны. Не подруги - покровительницы. Нателла Георгиевна была из тех женщин, которые тайно владеют миром. Она была доброжелательной владычицей и изредка отпускала от щедрот своих тем, кто ей почему-либо приглянулся. Нателла Георгиевна долго к Кире присматривалась, как и ко всем новеньким, но одних она по известным только ей соображениям навсегда вычеркивала из своего круга, а других, напротив, постепенно приближала к себе. В издательстве Нателла Георгиевна официально занимала не слишком большую должность - заведующей одной из редакций.
- Тебе бы, девушка, побольше цепкости, - говорила она Кире, ласково жмуря печальное, живописно отлакированное, породистое лицо. - Ты бы далеко пошла. Но чего нет, того нет. Увы, бедная ты моя лисичка, тебе придется прожить обыкновенную бабскую жизнь, и все твои будущие радости и горести я могу пересчитать по пальцам.
- Зато у меня прекрасный муж, - находчиво отвечала Кира.
- Да, прекрасный. Я с ним знакома. Он прекраснее всего тем, что просматривается насквозь, как стеклянная колба. К сожалению, в этой симпатичной колбе нечего особенно разглядывать. Это не штучный товар. Такие особи на ярмарке жизни продаются пучками.
Нателла Георгиевна нарочно пыталась разозлить Киру, вывести ее из себя, но это ей никогда не удавалось. Зато эти попытки забавляли обеих и скрашивали им вяло текущие рабочие будни. Не раз и не два Киру предупреждали об опасности коллеги, из тех, кто уже имел случай обжечься о непостижимое могущество Нателлы Георгиевны.
- Смотри, Кирка, - предупреждали ее любя. - Напрасно ты шьешься с Нателкой. Она с тобой поиграет, как кошка с мышкой, и сожрет.
Кира охотно соглашалась:
- Ой, да я и сама чувствую. Но она меня загипнотизировала.
Как-то Кира спросила у Нателлы Георгиевны:
- Почему вас некоторые побаиваются? Вы же такая добрая и деликатная.
Покровительница улыбнулась мудрой и снисходительной улыбкой, изящно стряхнула пепел "Фемины" на коврик: