- Как же ты схитрился из дому сбежать?
- Они еще спят.
- Кто да кто?
- Папа и Катерина Васильевна.
- Вот какой коленкор!.. Эва, напылил, - это уже относилось к горновому. - Прысни водицы. Каша любит масло, а уголь - водицу. Пойдем-ка, Митрий, на волю. Тут дыхнуть нечем.
Они вышли из кузницы. Наступал мутный морозный рассвет.
- Вот они что делают! Землю у крестьянства позабирали, барахло потаскали, а теперича за молодок принялись. Свои надоели, деревенских пробуют. Ладно. Придет срок, отольются им наши слезки… Ты, Митрий, не серчай. Я тебя с полным удовольствием приму. Только не сейчас. Надо покумекать, с бабой посоветоваться. То, се…
- А вы правда жены боитесь?
- Я? Кто тебе сказал?
- Никто не говорил, а знаю. Вам на собрание надо, а жена не пускает.
Гордей Николаевич отвел Митю к осинке, спросил тихо:
- Что брешешь? На какое собрание?
- На которое ночью надо идти.
- Что-то не то несешь, путаешь, парень. Не во сне ли тебе привиделось? Какое ночью собрание?
- Не знаю. Я болел, бредил. И сейчас еще не поправился. В общем, какой-то дядька приказал вам приходить на собрание, а Петр сказал ему, что ночью вас жена не отпустит…
- Вот язва… Ну погоди… Прислышалось тебе, Митя… А что за дядька?
- Не знаю. Сказал, что, если Гордей жену боится, нельзя его отделенным ставить.
- Где это он сказал?
- В бане. У Хороводов.
- В бане? Это худо… Сны, Митька, нам, грешным, знак подают. Баню увидать - к беде… Знак вещий… Дядьку тоже видел?
- Видел.
- Какой он из себя?
- Голый. В снегу валялся.
- Та-ак… Спал ты долго?
- Долго. И в бане дремал, и в санях спал, и на печке… Худо мне, дядя Гордей. Возьмите меня к себе.
- Обратно - возьми к себе. Как я тебя возьму, когда ты хворый. Батьке рассказывал?
- Нет. Я ушел, они еще спали.
- Слава богу! И молчи. Не огорчай батьку. Смеяться будут. Давай так: держи язык за зубами, а я тебя, как поправишься, заберу.
Гордей Николаевич насторожился.
- Не тебя ли ищут? - сказал он. - Гляди, про баньку-то молчок… А-а, Петенька! Какой бес тебя ни свет ни заря гоняет?
- Дело, Гордей Николаевич, - Петр дышал шумно. - Вчерась ухорезы-то воскресенские церкву громили. Слыхал, нет?
- Не слыхал.
- Ну так слушай. В Воскресенском церкву громили. Вчерась. Так? Теперича гляди, что я лично надумал. Ровно в десять часов и пять минут ночи стукну к тебе. Маракуешь?
- Мараковать-то маракую, да давай после…
- Когда после? Слушай сюда. В десять часов пять минут стукну к тебе. Твоя шмара отмыкает. Я ей: "Подавай хозяина срочно!" Так? Обожди. Ты, значит, подходишь, а я при ней тебе докладаю, что Воскресенские ребята церкву громили. Так? Айда, дескать, туда ночью сгоняем, пока все не растащили…
- Чем бы тебе, Петька, зевло-то заткнуть…
- Да обожди! Пока все не растащили. Так? Неужто тебя баба не выпустит? Она же у тебя божественная. Ты ей иконки либо подрясник какой посулишь, она тебе сама лошадку взнуздает! А выпустит, фугуй на свидышки без пересадки, хоть на полную ночку…
- Сам придумал? - зло спросил Гордей Николаевич.
- Сам. Лично.
- Ну и гудливый мужик. Гляди, кто стоит.
- Кто это? Вона кто! Аршин в башлычке! Митька!
- Узнал? Ну так вот этот Митька слышал, как ты меня в баньке костерил.
- Так не я же костерил, а гражданин…
- Тихо! - отрезал Гордей Николаич. - Я думал, выпивши, а ты просто дуролом. - Он взял Петра под руку. - Пойдем-ка.
Они отошли порядочно и старались, особенно кузнец, говорить вполголоса. Обладающий чутким ухом Митя уловил только обрывки.
- Всю обедню спортит… - бубнил Гордей Николаевич. - Ребят пуще всего опасайся… Все видят, все слышат…
Гордей Николаевич ругался. Петр оправдывался. А Митя понял, что для этих двух мужиков он не просто убежавший из дома мальчишка, а чужак, которого следует опасаться. А коли так, можно и покапризничать.
- Не хотите, не надо, - сказал он громко. - Я пошел.
- Обожди, - Гордей Николаич рысцой подбежал к нему, - не торопись… Давай так порешим: на жительство я тебя приму с уговором. На неделю в чулан запру. Понял? Тебя батька искать будет. Неделю отсидишь, тогда выпущу.
- А если он через неделю найдет?
- Тогда поздно будет, - хмыкнул Петр.
Гордей Николаевич досадно сплюнул.
- Отрежут тебе язык, Петр. Помяни мое слово…
- Хорошо, - подумав, степенно согласился Митя. - Поживу в чулане. - Ему нравилось, что наконец-то с ним заговорили серьезно, по-взрослому. - Кормить будете?
- Как же! Пост кончился. Харч от пуза. Как хозяину, так и тебе. По рукам?
- По рукам!
- Вот и ладно, - сказал Гордей Николаевич. - Теперь будем двое вкруг наковальни кадриль плясать.
- Научусь ковать, тогда расплатимся.
- Об этом и поминать нечего… Парнишка надежный!
Митя собрался продолжить умный разговор, но слова замерли на его устах. К нему приближалась, почти бежала Катерина.
- Вот он где! - запричитала она и тревожно и радостно. - А я все ноги избегала! - Она выхватила у Мити мешок. - Так и есть. Рубаха! Тикать вздумал?
- Во-первых, не тикать, - начал Митя солидно, - а во-вторых…
- А во-вторых, - подхватила Катерина, - сейчас отец скинет с тебя портки и вавахнет по заднице! А ну домой!
- А во-вторых, я не обязан всяким… - продолжал Митя, глядя на нее ненавистно.
- Каким таким всяким?
- Сами знаете, каким.
- Ах ты, шпингалет! - Катерина замахнулась, но вдруг отвернулась и быстро пошла прочь.
- Заревела, - объявил Петр.
На момент перед Митей промелькнула серая шляпа с опущенными полями. Его вдруг ударило, что Катерина Васильевна чем-то похожа на мать, Клашу. У Катерины Васильевны другой рост, другой голос, а все-таки, все-таки…
- Мама! - вскрикнул он и бросился вслед за Катериной.
ГЛАВА 19
СХОД "ПО-ЧЕРНОМУ"
- Один? - спросил Петр, входя к Макуну. Макун кивнул. Петр положил на скамью тщательно увязанный навощенной бечевкой и припечатанный сургучом сверток. Осмотрелся. Был он, как обычно, выпивши.
На столе среди груды барахла лежал на пупырчатой тарелке соленый огурец. Макун готовился к полднику.
- К восьми вечера отнесешь Кузьмичу, - Петр кивнул на сверток, - и принесешь сто пятьдесят рублей. На твою долю двадцать.
Макун неприязненно посмотрел на упаковку.
- Двадцать? Чего больно много?
- За верную службу. Следующий раз еще добавим.
- И долго еще к твоему Кузьмичу шляться?
- Пока лапти не сносишь. Огурец сам солил? Можно?
- Бери.
- Нынче товар уемистый. Зараз доскачешь… - Петр, наклонившись, откусил мокрый огурец. - Ну и мастер же ты, Макун. И трактор водить можешь, и стряпать.
- Нужда учит. Чегой-то товар у тебя этот раз тяжелый, - проговорил Макун. - Железо. И прошлый раз железо носил. Давай, Петька, начистоту. Чего там у тебя, оружие?
- Да ты что! Коли тебя с оружием поймают, так и мне каюк. Дерьмовый подсвечник буржуйский, и больше там ничего. Гад буду! Желаешь, пощупай… Чего морду воротишь?
- И за подсвечник полторы сотни дают? В сельпе - от силы трешка.
- Так там промтоварный подсвечник. А здесь дворянский.
- Откуда он у тебя?
- Мы как подрядились? Ты носишь Кузьмичу, получаешь червонцы и не задаешь вопросов.
- Давай, Петька, так: эту штуку снесу, а больше способствовать не стану. Ищи другого.
- Другого искать время уйдет. Хозяин у нас сурьезный. Еще три-четыре носки, и мы тебя ослобоним. Бери тридцатку, коли совесть позволяет. Делов-то!
- Не надо мне твоей тридцатки. Боюсь. Как бы не заметили. Надысь у меня обыск состоялся.
- Обыск? Да чего у тебя искать?
- Кто их знает. Чего-то искали, коли из района прибыли. Все углы перешарили. Велели сундучишко отомкнуть. А там, в нутре, рядом с моей марухой цесаревич прилеплен. В гусарском мундире… Ну, думаю, заметут! А нет. Поворошили и уехали.
- Берегись! Уехали, еще приедут. Чего взяли-то?
- Ничего не взяли. Посмеялись: у тебя, мол, не изба, а музей имени Пушкина. Али Плюшкина. Не разобрал со страха-то. Вилы им приглянулись.
- Вилы? - Петр перестал хрустеть огурцом. - Какие вилы?
- Садовые. Ломатые. Грош цена.
- Где они?
- Агенты забрали.
- А ты сказал, ничего не взяли.
- Ничего и не взяли. Попросили, я и отдал. Куда они мне? Ухватка поломатая, зуба нету.
- А не спрашивали, откуда они у тебя?
- Дурной вопрос. Спрашивать у мужика, где взял вилы…
Макун вдруг вспомнил, что стащил вилы у Петра, и законфузился.
- Спрашивали или не спрашивали? - настаивал Петр, отирая пот рукавом.
- Кажись, спросили.
- Что ты ответил?
- Не серчай, Петя. Я сроду мужик хозяйственный. Увижу ведро без хозяина и тащу. Сам думаю, на что оно мне, а тащу.
- Что ты им ответил? - Петр аж задымил самогоном. Крупные капли пота стекали по его встревоженному личику.
- Ничего не ответил. Сказал, что вилы давешние и что нашел их возле стожка… Да и подобрал. Под руку попались…
- Надо было сказать, купил в сельпе. И точка, - проговорил Петр сварливо. - А чего же ты их за печкой прятал столько времени? Уж не ты ли пырнул Шевырдяева?
- А ты почем знаешь, Петенька, что Шевырдяев вилами заколотый? - Макун учуял истину и заиграл с туповатым мужиком по-кошачьи. - Он тебе ночами является?
- Не я знаю, а агенты, видать, выведали, - ответил Петр. - На что бы им твои вилы.
- Не мои, а твои, Петенька. Шевырдяева по сей день ищут, а как его порешили, никто не ведает. Окромя, конечно, убивца.
- Под меня не копай. Вилы-то у тебя взяли. Пущай его в Терешке утопили. Найдут френч - вот ты и попался.
- А начто ты с него френч снял?
- Чтобы тело в случае чего не признали… Постой, постой! А кто тебе сказал, что френч снятый?
- Да ты и сказал.
- Когда?
- Да сейчас, только что… То-то я гляжу, в Терешке раки больно жирные.
- Ты меня на арапа не бери. - Петр встал. - Никакого френча я с него не сымал. И никого в Терешке не топил. Вилы-то у тебя нашли. Кому больше веры? Я на сегодняшний день член правления и заведующий разумными развлечениями, а ты кто?
- А я рядовой колхозник. - Макун зажал в кулаке треугольный сапожный нож. - А ты лапти плетешь, а хоронить концы не умеешь. Френч я подобрал в овраге и сменял на эти самые галифе. Надо было поглубже закапывать, Петенька. Вот и вся сказка.
Петр чуть не сел мимо скамьи.
- Вон ты как заговорил, сука, - произнес он без всякого выражения.
- Так и заговорил. Я ведь тоже тама доверие имею.
- Где тама?
- Сам знаешь где. Вижу, Петенька, что ты сейчас бы меня, не посоливши, съел. Гляди не подавись. Наскрозь я тебя, может, и не проколю, а кровушку пущу, в этом не сумлевайся. На меня тебе скалиться ни к чему. Про то, что вилы твои, никто не знает, френч я в поезде на галифе променял, и он теперича в дальние дали уехал. За такие заслуги должон ты меня, Петенька, коды будешь начальник, не казнить, а благодарить.
- Какой начальник? Чего ты, выпил?
- На сходе все узнаешь.
- И тебя вызывали? - удивился Петр.
- Кого вызывали, Дуванов мне не докладывал.
- Меня вызывали.
- Пароль получил?
- А как же.
- Какой?
- Это, Макун, секрет.
- Для кого секрет, а для меня нет. "Далеко до слободы?" Верно?
- Правильно… Сход-то, сказали, будет "по-черному".
- Как это?
- Шут их знает. Кузьмич сказал: придешь, увидишь.
Макун отбросил нож.
- Не пойму только, Петенька, ради какой выгоды ты Дуванову продался? Мужик молодой, полон сундук добра. Во властях ходишь. Жена. Дети. Чего тебе надо?
- Мне свободы надо. Чтобы я был хозяин в своем доме и чтобы никто на мое добро не зарился. Это ты ко всем тепленький, и к чистым и к нечистым. А я век помню, кто мне на ноги наступал.
- Этак и с ума можно свихнуться. В нонешнее время. Надо, Петя, мечтой жить. Я вон запрусь, залягу на лежанку и мечтаю, будто заимел я кожаную тужурку, сижу в кабинете и все мне отдают честь. Так и засыпаю полковником.
- А что толку, - возразил Петр. - Проснешься, а к тебе фининспектор.
- Что с того? Хоть минутку, а козырным тузом погулял…
- Тебе хорошо. А вот когда тебя со всех сторон трясут, не больно мечтается.
- Коли мечтать не можешь, задавайся конкретным вопросом. Способствует. Что, к примеру, хужей: уклон, перегиб или искривление? Или, к примеру, что было бы, ежели бы в нашей Сядемке жили бы одни кулаки?
- Колтун у тебя в голове, - Петр махнул рукой. - Говоришь, сундук полный. Не отрицаю. Вещи там дорогие. А ты попробуй загони. Сию минуту обратно в тюрягу. И вот что обидно: добро мое личное, законное. Я его вот этими руками из-под земли выцарапывал. А тут Шевырдяев. Приказал сундук грузить в телегу и везти в район. В общем, он нагнулся, а я его и наколол.
- Кто знает? - спросил Макун.
- Никто. Кроме тебя.
- Я не в счет.
- И еще одного человека.
- Жена?
- Нет. Жене известно, что я сундук выкопал. И хватит с нее.
- Гляди, Петька. Я ничего не слыхал и ничего не знаю. А вот чужим людям трепаться не обязательно.
- Что делать? - возразил Петр. - Нагрянут с обыском, не открестишься. Сегодня к тебе пришли, завтра ко мне припожалуют… Осень, сам понимаешь, какая была суматошная. То и дело со щупами ходили, хлеб искали. Ладно, я сам со щупом ходил, так ко мне заглянуть не сдогадались. А сундук не иголка. Куда его девать. Снова в овраге закапывать?
- Где ж ты его держишь?
- Вона! Дуванову не сказал. А тебе и подавно не скажу.
- Так это Дуванов - третий-то?
- Дуванов. Я ему вроде и не сказал ничего. Он по глазам увидал. Зато он меня в отряд записал и сбыт наладил.
- Кузьмича? - спросил Макун. - Много я через него денег тебе перетаскал.
- Так ведь и тебе перепадает… Дуванов тоже хорош гусь: половину отдает, а половину - повстанческому отряду… А шут с ним. Хоть половину выручу.
Поругав маленько Дуванова, Петр ушел, а Макун принялся готовиться к дальнему походу. Место схода обозначено не было. Было сказано, чтобы шел по большаку аж за Хороводы. У росстани на Журавки. Там встретят и сведут куда надо.
До развилки Макун добрался часов в десять вечера. В темноте кое-где чернели еловые лапки, обозначавшие дорогу. Приближалась новая луна. Где-то далеко, наверное у Ефимовки, то ли взлаяла, то ли взвыла собака. Минут двадцать Макун топтался на холоде, проклинал и сход, и Дуванова, и свою незадавшуюся жизнь. Десять верст протопал - не шутки. А теперь еще десять отмерять - домой идти несолоно хлебавши. Только решил возвращаться, неведомо откуда появился мужик и спросил:
- Далеко до слободы?
Макун, растерявшись, ответил:
- Не знаю… - но вспомнил отзыв и торопливо поправился: - На коне не доскачешь, мать его так.
- Пошли.
Они направились к лесу. Макун немного заробел, попытался жаловаться на дальнюю дорогу, на позднее время, но провожатый упорно молчал. Только когда вошли в лесок, поинтересовался:
- Оружие есть? Наган, нож, кастет?
- Ничего нету. Безоружный.
- Куришь?
- Нет. Курил да бросил.
- Спички? Зажигалка?
- А как же. Коробок завсегда при мне.
- Давай сюда. Будем расходиться, получишь обратно. Вон он, сарай. Ступай к воротам. Там встретят.
На опушке чернело одинокое строение. Ворота заперты, а прорубленные в бревнах оконца заткнуты соломой.
Ворота, взвизгнув, приотворились, и Макун от усердия сказал и пароль и отзыв.
- Эх ты, деревня! - попрекнул его кто-то. Ворота захлопнулись, и он очутился в бархатной тьме. - Проходи вперед! - шепнули за его спиной. Словно слепец, прошел он вдоль стены, нащупал на длинной скамье свободное место и, все более робея, сел.
Хотя ничего видно не было, Макун чувствовал множество шевелившихся людей. Сперва он надеялся как-нибудь, хоть ощупью, угадать Петра, но скоро понял, что дело это безнадежное. Шепот, изредка возникавший то спереди, то сзади, немедленно пресекался строгой командой:
- Разговоры!
Ему почему-то казалось, что сарай забит до отказа, а в ворота пускали все новых конспираторов.
Наконец далеко впереди раздался незнакомый городской голос:
- Православные христиане и граждане многострадальной России! Прежде всего заявляю, что собрались мы здесь не для того, чтобы свергать власть рабочих и крестьян, а для того, чтобы эту власть защитить от сталинских погромщиков и сделать вас свободными хозяевами. Вспомните: до сего дня и от века крестьяне на Руси никогда не были свободны. Сабанчей угнетали монгольские ханы, смердов - князья, холопов - царь и помещики, колхозников - большевики. Дальше так жить невозможно. Наша задача - развязать селянину руки, освободить себя от любой власти, не прижимать ни обязательными поставками, ни налогами, не вмешиваться в хозяйство соседа. Наша задача - сделать селянина-кормильца свободным производителем хлеба, царем на своей земле, провести в жизнь золотые слова товарища Ленина: "Пусть сами крестьяне решают все вопросы, пусть сами они устраивают свою жизнь".
И мы созвали вас, чтобы сплотиться и пойти единой когортой к счастливой жизни. А собрались мы тайком только потому, что на открытых сходах и митингах затыкают нам глотки и слова сказать не дают вредители и отступники от ленинских заветов. Вместо процветающего, зажиточного землероба выпускают на трибуны нищую голытьбу, горлопанов да приезжих комиссаров, ничего в крестьянском труде не смыслящих.
- Истинная правда, - пробормотал сосед Макуна. - Сущая истина…
- И, чтобы вы не тревожились, что кто-нибудь из присутствующих окажется иудой, мы собираемся во тьме и в молчании. Можете быть спокойны. Никто, кроме высшего совета, не знает, кто здесь находится. Пригласили мы сюда всего шестьдесят человек, а прибыли пятьдесят девять. Кто оказался трусом, нам известно. Будьте уверены, мы приняли необходимые меры, пресекающие его контакты с нынешней безбожной властью.
"Про пятьдесят девять он загнул, - подумал, поеживаясь, Макун, - а я ладно, что пришел. Не то небось и меня бы пресекли".
- Прежде всего, граждане, прослушайте оповещение, - продолжал невидимый оратор, - мы не бандиты и не диктаторы. Те, кому не нравится цель нашего собрания, и те, кто не желает активно включиться в борьбу с большевистскими наймитами, могут выйти на волю и спокойно ехать на место своего жительства…
Оратор сделал паузу.
"Попробуй выйди", - подумал Макун.
- Однако болтать о том, где вы были и что слышали, - звучал четкий голос, - никому не рекомендуется. Стращать мы вас не хотим. Мы уверены в вашей сознательности. Людей мы отбирали надежных, закаленных и проверенных на деле. Среди вас находятся лица, пожертвовавшие крупные суммы на дело освобождения крестьянства. Кто проболтается, пеняй на себя. Руки у нас длинные, а отступать мы, попросту говоря, не приучены.
Переходим к главному. Довожу до вашего сведения, а вы сообщите всем, кого это касается, что через три дня, в ночь на воскресенье, начинается крестьянское революционное восстание.