На тумбочке лежали раскрытые книги, горел ночник. Лицом к стене на койке спал третий жилец - слесарь-сборщик Кучеренко. Его рыжая голова была похожа на малярную кисть в охре. Возле батареи просыхала его спецовка.
Саул умело, будто не впервой, раздел пьяного Жору, собрал и сложил стопкой книги и тетрадки на тумбочке. Присел на кровать, провалившись на ослабевших пружинах, пристально вгляделся в сконфуженного Бурлакова.
"Ишь ты, прицепился, - настороженно подумал Бурлаков. - Принимает меня за нового прихлебателя Жоры".
Тело, согревшись в тепле, слабело, мысли путались, в ушах еще звенели бубны. С трудом он боролся с усталостью, чтобы не осрамиться перед Саулом.
Внешность Саула не производила особого впечатления. Разве можно сравнить с Жорой этого узкогрудого, большеносого молодого человека с некрасивыми ушами и тонкой шеей! Крупные кисти рук странно не сочетались с хрупкими запястьями. Зато глаза - не уйти от них, не спрятаться. Стыдно от их взгляда и знобко. А вот располагают к себе эти глаза, вызывают на откровенность.
- Вам нелегко будет на первых порах. Ничего... Привыкните... Все мы так начинали.
У Саула низкий, сильный голос. И, если так можно сказать, добрый, участливый. Казалось, в этой маленькой грудной клетке прячется удивительная музыкальная машинка. Постепенно до Бурлакова дошел смысл сказанных Саулом слов. Этот человек хорошо разбирался в людях. А почему это он остерегает от дурных влияний?
Надо самому подумать, разобраться. Говорит Саул в необидном тоне и будто не Бурлакову в глаза, а кому-то другому, кого в комнате нет.
- Поскольку речь зашла о Жоре, давайте-ка перевернем его на спину, - предложил Саул, - ишь захлебывается. Еще задохнется.
Разбуженный Кучеренко повернулся к ним, не разлепляя век.
- Пусть, гад, захлебнется.
- Ты, Кучеренко, жестокий человек. - Саул продолжал возиться с Квасовым. - В тебе говорит эгоизм, у тебя недостаток перспективы...
- Поехал, Саул! - Кучеренко открыл глаза. - Я бы эту Снегурочку - в вытрезвиловку к Деду Морозу. Враз бы очухался. Нужен он тебе, Саул, для твоей, как ее, перспективы?
- Нужен, Кучеренко. Если ты к нему безразличен, то мне он нужен. Мне с ним строить общество...
- Перестань трепаться! - Кучеренко нащупал ногами чувяки. - Глухой я к таким тропарям...
- Тропарям? Откуда выудил слово?
- Дядька у меня псаломщик.
Кучеренко прошлепал в уборную, вернулся, закурил, поеживаясь от холода и прижмуривая глаза на ночник.
- Человек обязан идти по норме, раз взялся держать курс.
- Квасов не по норме идет?
- Нет. Буровит. Надоел...
Саул решительно приготовился к спору. Уставился на Кучеренко немигающими, насмешливо прищуренными глазами, устроился поудобнее возле батареи, источавшей сухое, горьковатое от пыли тепло.
- Своего товарища мы обязаны выручать, Кучеренко. Открыть его душу хорошему. Пошуровать, если зашлаковалось...
- Меня, шуруй не шуруй, нипочем не распалишь. Не тот котел... Спать я хочу, и иди ты... сам знаешь куда. Спокойной ночи.
Кучеренко затянулся последний раз папиросой, погасил окурок о ножку кровати и повернулся лицом к стенке.
- Равнодушный ты и мутный гражданин новой эпохи, товарищ Кучеренко, - продолжал Саул. - Кроме золотого зуба, нет в твоей индивидуальности никакого блеска и реально ощутимой ценности.
Кучеренко недовольно покряхтел.
- Мы должны выручать квасовых. От чистеньких не замараешься... - Саул говорил в полушутливом тоне. - Вот к нам пришел человек из армии - вернее сказать, из деревни. Этот человек, - Саул подморгнул Бурлакову, - приглядывается к нам, изучает, проникает в нашу микроструктуру. Ты дрыхнешь, и этим ты не изумишь его. Таким был человек и в девятнадцатом и в восемнадцатом веках. А человек переворачивает свою жизнь не для того, чтобы упереться в равнодушие товарища. Ты должен ответить ему на его немые вопросы.
- Ладно, замолчи ты, балаболка. Заела тебя грамота, Саул.
- Не гордись своей отсталостью. Если у тебя дядя псаломщик, он мог бы сообщить тебе хотя бы по секрету, что грамоту принесли разумные странники Кирилл и Мефодий. Вероятно, они не имели тебя в виду, Кучеренко, когда думали о прогрессе человечества...
- Мне вкалывать завтра, трепач! - взмолился Кучеренко и натянул на голову одеяло.
Кучеренко и Квасов заснули. Наступила тишина. Лишь за окнами тихонько поскрипывали обледеневшие ветви. Глухая зимняя ночь лежала за бревенчатыми стенами.
Саул подтолкнул Бурлакова на откровенность. Пришлось подробно рассказать ему о деревне. Сон пропал. К Саулу как-то сразу потянуло. Слушал он внимательно.
- Не знаю, как ты расцениваешь мое решение, но другого не придумаю, - закончил Николай и принялся стаскивать сапоги. - Может быть, и кривое решение...
- А что кривого?
- Говорят: крестьянину - село, горожанину - город.
Саул пожал плечами.
- Раньше, возможно, так и было. А теперь село двинулось в город. Кому-то нужно вставать к станкам. Сами они крутиться не будут. Завод не испугает?
- Чего его пугаться?
- Не все сразу привыкают. Утомительный организованный труд. План поджимает... Побалагурить некогда, полежать тоже...
Николай уловил насмешку.
- Брось ты намекать. Крестьянину тоже некогда болтать или на боку лежать. Это так со стороны кажется. Рабочему - восемь часов, а крестьянину - все двадцать четыре.
- Не надо так, - мягко остановил его Саул. - Я не хотел тебя обидеть. Разве мы не видим, сколько тягот взвалили на крестьянина.
- Именно взвалили... - Николай чуточку остыл. - Видел я в "Веревочке", за один присест прожирают годовой бюджет крестьянской семьи. Если бы моего отца на часок в такой ресторан пустить, с ума бы сошел. Он на корову еле-еле сбился, из последних жилочек... Собрал деньги, а покупать - в Калужскую, пешком...
Саул осторожно сказал:
- А кому же еще браться, как не крестьянину? Если бы из индустриальной страны аграрную делали, тогда бы люди потекли из города в деревню. А то в аграрной стране взялись за индустрию. Некому, кроме крестьян, пополнять ряды пролетариата. Я категорически отметаю всякие правоинтеллигентские упреки в так называемой военно-феодальной эксплуатации крестьянства. Чепуха! Это придумали политические чистоплюи. Негров, что ли, нам выписывать или свои колонии заводить? Для самих же себя все делаем, при чем тут неравные категории?
Саул ругал "правых" с брезгливостью.
- Приезжал к нам на дискуссию один из этих оппортунистов. - Саул весело взъерошил волосы. - Бобровый воротник, такая же шапка. И завел душераздирающую волынку о крестьянах, слезу хотел вышибить... А есть у нас мастер, превосходный, скажу, мужчина, некто Гаслов. Мудрый. Он погладил усы, усмехнулся, зубы у него крупные, из-под усов блестят. "Вы, - говорит, - товарищ, не знаем, как вас величать, фамилии не расслышал, возьмите, раз вы такой добренький, и передайте в ту или иную артель шубу свою и шапку. За таких камчатских бобров можно десять коров купить молочных".
- Такой дорогой мех?
- Еще бы! На вес золота, как говорится.
- Ну и что же он? Скинул шапку?
- Скинет!.. Уехал в том же обмундировании. - Саул пренебрежительно скривил губы. - Трепаться они мастера, а строить кому-то нужно. Кому?
Разметавшись, спал Квасов. Сильный, красивый, с вьющимися волосами и крутой грудью.
От него, и только от него одного зависела судьба Николая. Сознание своей зависимости невольно вызывало чувство неприязни.
- Прекрасный экземпляр человека, - Саул любовался Квасовым, - образец физического совершенства. Не хватает только одного: гармонии...
- Какой?
- Гармонии физических и духовных качеств, - ответил Саул.
- Слабый дух может искрошить сильное тело? - Николаю не нравилось книжное выражение мыслей.
- Металл и то крошится, - небрежно заметил Саул.
Николай поднял глаза, всмотрелся в узкое лицо Саула.
- Как и всегда в таких случаях, надо закалять дух?
- Да. - Саул сжал губы.
- А мы имеем право вмешиваться? - Николай продолжал не только из духа противоречия. - Многие хотят перевоспитывать. А пусти такого говоруна-перевоспитателя рубить лозу с седла или бить по мишени - одна мазня за ним...
Саул терпеливо, не перебивая, выслушал соображения Николая о вреде поучений, о пользе показа, а не рассказа,
- Нет, мы имеем право и должны воспитывать, - сказал он твердо и убежденно, с горячим блеском в глазах. - Мы отвечаем за все. Не на кого валить наши беды - нет ни буржуев, ни помещиков. Мы сами отвечаем, и с нас спросят...
- Кто это мы? - глухо спросив Николай, разбуженный этими словами. - Я требую точности...
- Ныне живущие. И ты, кто бы ты ни был, - ответил Саул более мягко, не обращая внимания на резкий тон вопроса. - А лучше всего давай-ка, друг, спать. Тебе снова достается голубая койка. Заглянул я утром, спишь калачиком. Любишь спать калачиком, Коля?
Лицо Саула осветилось, стало проще и яснее. И от этого без следа рассеялась его первоначальная отчужденность. Он рассказал, что уже второй выборный срок ходит в заместителях секретаря ячейки комсомола. Работает в цехе сборки приборов.
- Это я хочу объяснить тебе, Коля, чтобы между нами не возникло средостение, - сказал Саул, стоя возле умывальника и растираясь полотенцем перед сном. - Мы оба комсомольцы, и задачи, возникающие у нас в преддверии великой эпохи, одинаковые.
- Спасибо, что объяснил, - дружелюбно проговорил Николай. - Только откуда у тебя такой слог? Слушаешь тебя и думаешь: смеется или озорует словами? Вгляжусь попристальней - говоришь серьезно.
- Я учусь выражаться более возвышенно, нежели, скажем, черноземный товарищ Жора. Мне доставляет радость находить слова, адекватные нашей эпохе.
- А все же ты трепач, - заключил Николай и оттолкнул его от умывальника. - И все делаешь нарочно... А зачем?
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Квасов проснулся под треск будильника. Вчерашние "ерши" даром не прошли. Пришлось сунуть курчавую голову под кран и разогнать дурную боль мохнатым мокрым полотенцем. Освежившись, Жора разбудил своего крепко спавшего друга и, пока тот, шурша бритвой, наводил красоту, приготовил поесть. Банка черноморских бычков, зарезервированная в их холостяцком складе за двумя оконными рамами, оказалась кстати. Позавтракали наспех, выпили чаю.
Кучеренко и Саул ушли раньше, прихватив с собой Вилли, забежавшего к ним с плохой вестью: мороз покрепчал не на шутку. Жора сжалился над Вилли, заставил его переобуться в свои валенки, а сам надел сапоги с толстой подошвой - подарок Германа Майера. Вместо буденовки он нахлобучил на Николая меховой треух.
- Стой-ка, Николай, у тебя, кроме этих фасонистых сапожат, ничего? Что же ты раньше не сказал! Нет, нет, я тебе сейчас оторву теплые портянки. Есть у меня старая шерстяная блуза, надоело ее латать. Не смотри на меня такими глазами, крестьянская твоя душа. Мне что, твое здоровье дешевле тряпки? Пока не получишь табельный номер и тебя не возьмет на содержание пролетарское государство, забота о тебе на мне. Ты что, газеты набил в сапоги? Газета, конечно, утепляет, но до известного предела, а потом образуется труха. Скорее заканчивай, время поджимает...
Кирпичные столбы ворот, заборы, деревья от комлей до макушек обросли за ночь сухим, ломким инеем. Люди шли торопливо, уткнув носы в шарфы и воротники. Снег под ногами скрипел, как резина. Сразу заиндевели ресницы, не разлепишь.
В замороженных окнах трамвая продували глазки. Кондукторша дышала на голые, озябшие кончики пальцев, выглядывавшие из перчаток, и простуженным голосом объявляла остановки. Дома, столбы, провисшие побелевшие провода, казалось, тонули в сумеречном воздухе раннего утра.
- Мне нужно с тобой условиться, - вполголоса говорил Квасов. - Во-первых, если не ошибаюсь, ты до армии возился в мастерской, ковырялся в тракторах?
- Ковырялся. Были у нас два токарно-винторезных станка в почтенном возрасте. Чертеж прочитать могу. Если несложная деталь - выточу.
- Это важно. Потому и спрашиваю. Наниматься надо к Фомину...
- Не понимаю. На завод?
- После поймешь. - Жора неумолимо проводил свою линию. - Фомин умеет глубоко проникнуть в рабочую душу. Сам рабочий... А вот есть у нас мастер другого профиля, некто Гаслов, сверхмарксист и голый энтузиаст. Попадешь к нему, ни хрена не вытанцуешь, на редьку не хватит. А человек имеет право не только на ломоть чернухи. Кое-где прижимают с расценками. - Квасов пространно болтал на эту тему, по-видимому еще не понимая по-настоящему чужих забот. - Недавно спрашиваю знакомого работягу с номерного завода: "Как?" Отвечает: "За солью хожу в пивную". - "Почему?" - "Бесплатная". К чему же тогда звание гегемона! Пробовал я разобраться в политике через приводные ремни, через профсоюзы. Вообще, я не уважаю профсобрания. Производственные совещания, да, их признаю, от них есть польза. И вот захожу однажды на собрание, слышу - завелся на всю пластинку предфабкома. Прислали нам недавно вожака новой формации, не спеца там какого-нибудь, не вредителя. И что же он? Рекомендует зубы лечить. Клуба у нас нет. Собрание - в столовке. Слышу: "Полость рта, полость рта..." Стало мне не только нудно, а тошно. "Зачем, - думаю, - мне следить за полостью рта, если там все в полной исправности?" Я ни разу ангиной не болел, кашля отродясь не было. Зубы - гвоздь перекушу. Зевнул я от скуки, оглянулся, как бы сбежать от этакой агитации, и, будь ты трижды рыж, чую, заныл у меня кутний зуб. И как еще заныл, собака! "Вот тебе, - думаю, - и полость рта!.. Накликал боль предфабкома, шут его дери!" Направился смеха ради к доктору, дантисту; его фабком на полставки пригласил. Посадил он меня в кресло. Открыл мне рот, смотрит, стукает молоточком и заявляет: "Сплюньте, он у вас пустой". - "Кто он?" - "Зуб мудрости". - "Пустой?" - спрашиваю. "Да". - "Рви его, раз пустой!" - "Зачем рвать, мы его отремонтируем, полость внутри заполним, и он еще послужит". Согласился я, вонзили мне в мозг сверлилку. "Вот и посмеялся, - думаю, - над предфабкома. Выходит, прежде чем смеяться, сначала поплачь на поверку".
- К чему эти воспоминания? - недоверчиво спросил Николай, думая о своем; впереди все было неопределенно.
Легкомысленное настроение приятеля не могло передаться ему. Заиндевевший город, казалось, полностью отстранился от него, скрылся за чешуей инея. Но в переулке было затишней, теплее. Скрытая за забором и складами фабрика представлялась огромным живым существом, пока тоже чужим и неясным. Сирена, заменившая паровой гудок, завыла зловещим голосом. Люди потоком вливались в узкое русло проходной, молча, без всякой радости. Пожилые рабочие с серыми лицами, с сутуловатыми спинами, плотно сжатыми губами. Даже молодежь не оживляла обыденной картины. Не слышно было голосов - только щелканье жетонов, скрипение подошв на мерзлых гнущихся досках. От дыхания людей поднимались клубы пара.
Жора попросил подождать, пока он найдет Фомина и тот выпишет пропуск. В проходной появился Иван Ожигалов; кепка из толстого сукна откинута на затылок, ворот застегнут, шарф засунут в наружный карман драпового неказистого пальтишка.
- Чуть-чуть не опоздал! - Ожигалов поздоровался с Жорой, потом протянул руку Бурлакову. - Будем знакомы, догадываюсь, Настенька проинформировала.
- Мой корешок, - сказал Квасов.
- Корешок? Твой? Ну, ну, Жора, сильно берешь. Может быть, только веточка? - Ожигалов всмотрелся в смущенное лицо Квасова своими коричневыми, с хитринкой, глазами.
Была в этих глазах не только приветливость, а и сила. Положение в коллективе, что ли, вырабатывает этот надежный эликсир или природные свойства характера? Только почувствовал Николай облегчение от одного присутствия этого человека. Появился он, и узкий мир стал просторней.
- Товарища пропустите со мной! -сказал Ожигалов дежурному. - Жора, не хмурься, разреши мне позаботиться о твоей веточке.
- Почему именно ты? Он еще беспартийный. Рабочий класс и сам не растеряется.
- Поделим заботы, Жора. - Ожигалов подморгнул. - Все же партия наиболее передовая и дальновидная часть класса.
Квасов отмахнулся.
- Ладно. Грамотные... Учти только, Ваня: мы к тебе не прибегали и не припадали. Могли без тебя обойтись.
Шуточки на этом закончились. Квасов пошел в цех. Ожигалов провел Бурлакова в заводоуправление, и по темной ксилолитовой лестнице они поднялись на второй этаж и очутились в комнатушке с единственным окном, выходившим на глухую стену жилого дома.
- Имей в виду, - сказал Ожигалов, - рабочие нам нужны. Поступив к нам, ты идешь навстречу фабрике.
- Но от ворот вы не берете...
- От ворот не берем. Верно... - Ожигалов присел на краешек стола и взял телефонную трубку. Кепку он не снял, из-под козырька спускались нечесаные волосы. Валенки стоптаны, штаны на нем суконные, черные, тоже давным-давно служат своему хозяину. Матросская блуза. В другом месте можно и не заметить этого обычнейшего человека. Не подходил да и только Ваня Ожигалов по внешнему своему виду под сложившееся представление о партийных работниках. Нет у него сапог с голенищами по коленные чашечки, наглухо застегнутого френча о четырех карманах, диагоналевого галифе и "политпрически". Нет наигранной важности и каменного выражения на лице, говорящего о сосредоточенности мысли. Лицо Вани Ожигалова было подвижное. Попадись в свое время такой боец аккуратному Бурлакову, пришлось бы серьезно воспитывать его, добиваться стандартной выправки. Вот сидит Ваня на столе, разговаривает с кем-то непринужденно, без всякой начальнической строгости или глубокомысленных междометий. Партийной организации повезло с секретарем. Так думал Бурлаков, прислушиваясь к телефонному разговору своего добровольного шефа.
Закончив, Ожигалов попросил Николая зайти в отдел кадров и оформиться.
- Только не благодари, мы же условились. - Ожигалов подтолкнул его к двери и напутственно похлопал по спине.
Кадровик, артиллерист, судя по фуражке, висевшей на гвоздике, душевно принял Бурлакова и, будто невзначай, заставил ответить на десяток вопросов. Только прощупав, и промяв его со всех сторон, кадровик поставил на куценьком заявлении бывшего отделкома свою длинную и тщательно отработанную подпись.
- У нас специфическое производство. - Кадровик мягко улыбнулся, не спуская глаз с обескураженного молодого человека. - Сами понимаете, в условиях капиталистического окружения и внутреннего положения страны...
Дальше последовала популярная лекция, позволявшая убедиться, что подбор кадров на "специфическом производстве" находится в надежных руках.
- Безусловно, рекомендация товарища Ожигалова... - сказал кадровик и тут же высоко отозвался о секретаре партийной организации. После этого он коснулся щекотливого вопроса - о жилье.
- Сам ючусь невесть где, - признался кадровик, и длинные руки его сделали несколько резких движений. - Если бы вы прибыли из Тюрингии, к примеру, ну, тогда, как говорится, другая мануфактура...
- Я определюсь как-нибудь.
- Вопросов не задаю. Пока примем и без прописки. В какой части служили?
Бурлаков назвал дивизию, командира.
- Красивая дивизия, а комдив ваш в анналы записанный! В анналы революции и гражданской войны. Итак, поздравляю, сегодня оформляйтесь, а завтра - к гудку. Военный, комсомольский учет, как и положено. Понимаете?
- Разберусь... Спасибо...