- Не могу я этого видеть, - сними! Вынести этого не могу!.. И точно не офицер даже, а какой-то переодетый немец, черт его дери!.. Спрячь, Митя!
У огромного Дерябина стали вдруг умоляющие, немного капризные, детские глаза.
- Ведь тебе это ровно ничего не стоит, а мне… а меня это… по рукам-ногам вяжет, бесит! - страдальчески выкрикнул Дерябин и отвернулся.
Кашнев представил, как позапрошлой ночью в двух шагах в Дерябина стрелял студент, и понял что-то; пожал плечами и медленно отстегнул значок, повертел его в руках и положил в боковой карман.
- Друг! Митя! - заорал Дерябин. - У тебя ж сердце!.. Господи, - это ведь с первого взгляда видно!.. С одного взгляда!.. Со взгляда!..
И опять Кашневу стало тесно, трудно и жарко, и еще было ощущение такое, как будто кого-то он предал; но тут же прошло это. Было немного пьяно, перед глазами мутно. Скрипел и трещал спицами какаду.
IV
- Я - дворянин, милый мой! И горжусь своим дворянством, и своим офицерским чином, и своей службой в полиции! - клубился голос пристава, как дым кадильный.
Дерябин пил много и много ел, и теперь лицо его как-то начало отвисать книзу; и двойной подбородок, и толстая нижняя губа, и верхние веки, и короткие косички волос, прилипшие к потному лбу, - все как-то спустилось вниз.
- Я ведь тоже в гимназии был, а в университет не пошел… почему? - не хотел; пошел по военной службе. Что? Плохо я сделал? Не то?.. А я себя ломать не хотел, милый мо-ой! Любил скачки, охоту, песни, танцы, черт их дери, - женщин! Люблю женщин! Не одну какую-нибудь, а всех вообще… вот! Против натуры не хотел идти… В пограничной страже служил против Галиции на австрийской границе… А-ах, служба ж была занятная!.. Контрабандисты! Шельмы народ! Двутавровые волки! Ухачи!.. Из-за одного меня со службы турнули… Кутили мы там на фольварке у одного панка, польский мед пили, а тут взводный, дурак, мне: "Контрабандиста задержали, ваш-бродь, - что прикажете из им делать?.." Нет, ты вот рассуди, - не дурак? Что "из им" можно делать? Ну, отложи его куда-нибудь до утра, а то ночь, и мед этот чертов, и я пьян… "Повесить!" - говорю. "Слушаю", - и ушел. Так минут через двадцать приходит, - а у нас пьянство своим чередом, - в притолку уперся: "Так точно, говорит, повесили…" Что? Кого повесили?.. Мы уж и думать забыли!.. Как смели?.. Идем смотреть с фонарем. Висит действительно, факт! Какой-то, лет двадцати, глаза навыкат, зубы ощерены… Конец. Тты, черт! Преступление. Превышение власти. А уж утром тут из местечка родные этого прискакали… Что? Суда ждать?.. Я взял сам по начальству на себя донес. Сколько-то там дней, - от командующего войсками телеграмма: "Контрабандиста предать погребению, офицера увольнению, эпизод забвению". Я и подал в отставку.
- Этот анекдот я, кажется, слышал, - сказал Кашнев.
- Со мной случилось, а не анекдот! Факт, я вам говорю, - нахмурил безволосые брови пристав. - Но-о демократов, - этих я ненавижу!.. Своей службы в полиции не стыжусь, нет! А демократа, - я его знаю! Вполне-с!.. Он… корноухий (Дерябин хитро завернул пальцем правое ухо), у него что ни зуб, то щербина, оба глаза косят… хрромой!.. ррвотой через день страдает… регулярно, черт его дери! Он когда из маузера в упор в стенку стреляет, и то норовит не попасть… факт! Нет, ты если с носовым платочком идешь, так платочек этот чтоб чистенький, беленький, чтоб кружевами обшит, - ты! Ты его духами спрысни, чтоб пахло!.. Ты, если слабость, так без наряда ты, черт тебя дери, на улицу и носу не суй, если ты слабость, а то живо тебе хвост грязными сапожищами отомнут. Ты не вопи на перекрестке, - ты! Ты, черт тебя дери, человеком будь!
- Что ты? Что ты? Дикарь ты! Не то! - махнул рукою Кашнев и улыбнулся длинно. Он никогда не пил много водки и теперь размяк, одряхлел, и появилось в нем что-то женское.
- Не то? - крикнул Дерябин. - Плохо я говорю? Окончательно не то или не окончательно? А?.. Милый мо-ой! Ты себе представить не можешь, какая все в общем слякоть, дрянь! Ни тоски, ни радости, - так, дрянь одна!.. Ты вот… этого студента я… ты меня извини… примял немного… и не то чтобы я это… в пылу битвы, а так, - уж очень мерзко стало: из такого револьвера не попасть в двух шагах… Что я? Копейка? - черт его дери! Суется в волки, а хвост поросячий!.. В меня один цыган-конокрад стрелял на скаку - кокарду сшиб! Волосок бы еще, - и мое вам почтение, - свистульку в череп!.. На скаку! Двух урядников калеками сделал, пока самого убили… факт! Прошлым летом было… Митя, ты не юрист? - перебил вдруг себя Дерябин.
- Юрист, - ответил Кашнев, все больше хмелея.
- Правда? Юриста, брат, сразу видно: у него вид легкомысленный!.. Это я шутя, прошу простить и к сердцу не принимать. А в хиромантию ты веришь?.. Мне, брат, одна немка мои линии читала (Дерябин вытянул над столом здоровенную ладонь)… где она тут какую-то линию жизни нашла?.. С перерывами, говорит, - но-о… длины страшной. Однако отправить, иде же несть болезнь, всегда могут, со всякой линией… А перерывы, - это вот именно - огнестрельные раны… факт… Митя, а ты женщинами увлекался? Не так, чтобы прохладно, для развлечения, а чтобы труба, утоп? Нет? По глазам вижу, что нет. Смотри, ладанка.
И, быстро расстегнув тужурку, снял с себя Дерябин золотой медальон, щелкнул и открыл портрет какой-то молодой женщины.
- Командира нашего корпусного, - отдельного корпуса пограничной стражи безграничной кражи… Нашего, - а это десять лет назад дело было… Бал был… Я ее с бала увез! Понял, что это значит?.. За это и со службы долой.
- Давеча ты сказал, кажется… - начал было Кашнев, но не докончил и улыбнулся. С медальона смотрело конфеточное лицо в кудряшках, и он точно подумал о ней вслух: - Должно быть, располнела теперь, за десять лет, а лицо стало в желтых пятнах… Кудряшки мелкие, жесткие, зубы позеленели… почему-то иногда зеленеют спереди…
- Митька! - крикнул пристав. Стал перед ним и смотрел на него с каким-то ужасом и шипел сдавленно, наклоняясь: - Возьми назад!.. Сейчас же назад!.. Сейчас же возьми назад!.. - Даже побледнел Дерябин, и жила на лбу надулась.
И сконфуженный, отрезвевший Кашнев пробормотал растерянно:
- Я пошутил. Сознаюсь - неловко. Прости.
А Дерябин, пряча медальон и застегивая пуговицы тужурки, все глядел на него недоумевающим, почти испуганным и жестким взглядом больших близоруких белесых глаз, и так неловко стало Кашневу, что он поднялся даже, стал близко к Дерябину, протянул ему руку и сказал запинаясь:
- Вижу, что обидел, очень обидел… Извини, голубчик! - и пожал крепко прочную руку Дерябина, поданную медленно, сдержанно и молчаливо.
А в это время в напряженной неловкой тишине комнаты вдруг резко и картаво неприлично выругался попугай.
V
- Митя, а ты против рожна прал? - спросил пристав, когда успокоился, выпил хинной водки и закусил заливным из судака. - Не понял, о чем говорю, или понял? - добавил он, заметив, что глаза у Кашнева далекие.
Но Кашнев понял.
- Случалось иногда, прал, - ответил он улыбнувшись.
- Но… не очень? До большого у тебя, видно, не доходило, нет?.. Иначе мы не имели бы удовольствия сидеть за одним столом… так? - прищурился пристав.
- До большого? Да нет.
- Не рисковал шкурой так, чтобы за други живот! Хвалю. Незачем. Прокурором со временем будешь… Россия - полицейское государство, если ты хочешь знать… А пристав - это позвоночный столб, - факт! Его только вынь, попробуй, - сразу кисель!.. Милый мо-ой! Что тебя красавчиком мать родила - в этом заслуги особой нет! Ты вот из урода процвети, тогда я к тебе приду и свечку тебе поставлю… А то полиция. Полиция работает, ночей не спит, только от полиции и порядок. Ты его в красный угол на почетное место, полицейского, а у нас он в том углу, где ночные горшки ставят… Ты вот у меня в гостях почему? Потому что ты не в гостях, а в наряде… а без этой оказии погнушаешься и не зайдешь - факт!
- Отчего не зайду? - спросил Кашнев потому только, что Дерябин смотрел на него в упор и ждал именно этого.
- А ты собственно зачем же зайдешь? - Дерябин не улыбнулся, когда добавил: - Если бумажник украдут, пожалуй, зайдешь… заявить.
- Нет, отчего же, именно в гости и зайду, - серьезно ответил Кашнев.
- Зачем же? Говорить тебе со мною… о чем? А угощение это не мое, мне ничего не стоит, - даром дано. Сказал - пришлите кулек, - прислали кулек. Сто зубов против них имею, и они это отлично знают! А вот почему они так не делают, чтобы я к ним ни одного зуба? Невыгодно. Подлец на подлеце! Мошенник на мошеннике… Не полиция - подлец, народ - подлец! Факт!.. Мне сослуживец мой, мой помощник, старше меня и чином и годами, старик, и души большой, - из исправников сместили за слабость… иногда говорит мне: "Ваня! От тебя в десяти шагах стоять, - и то жарко: до того ты горяч". А я потому для него и горяч, что сам он - зубами ляскает. Так человека запугали, что теперь с перепугу только и делает, что водку цедит. Держу, черт его дери, а пользы от него, - почеши затылок! Заберется с ногами куда-нибудь в поганый трактир и сидит, как пуля в дубу… Прямо как влюбленная баба стал: что ни начнет делать, двадцать раз прибежит спросить, так он сделал или не так сделал… Пошлешь его в ярок на пчельник, да сам сделаешь… И ведь случаев всяких - их тьма темная, а нужно всегда что? Нужно сразу и точно знать, что тебе сделать, сразу и точно… и всегда. И колебаний никаких, ни боже мой, - потому что власть!.. Понял? Что? Плохо я говорю? Не то?
- Хорошо говоришь, - сказал Кашнев.
- То-то… Как же он смел мне сказать: палач?
И, говоря это, Дерябин вскочил вдруг и закричал, поводя налитыми кровью глазами (глаза были влажные, и показалось Кашневу, точно красные слезы в них стояли).
- Да он знает, что такое палач! Ах, корноухий! Самое подлое слово, какое в человеческом языке есть, - каналья он!.. Ведь я по нем, по его дверям залп мог бы дать, а я на рожон полез, сам полез, чтобы он жив был, - стало быть, я не палач!.. Я!.. Я когда становым был, - мужицкие самовары за недоимки продавал, - да, продавал - овец, коров, самовары… Я с мошенников взятки беру - да, беру взятки - с воров, с мошенников!.. Да ведь всех воров и мошенников судить, - их у нас не пересудишь: вор на воре, мошенник на мошеннике… Все - воры! Всякий - вор! Честным у нас еще никто не умер, - чуда такого не было. Факт!.. Ты - честный? Ты пока еще так себе, молочко… Еще не жил; поживи-ка, - украдешь. За час до смерти, если случая не было, последнюю портянку у денщика украдешь, - так и знай! Так с портянкой в головах и помрешь, - факт, я вам говорю!
Засмеялся Кашнев. Смотрел на ярого пристава с дрожащими губами и раздувшимся носом и не мог удержаться, смеялся по-детски.
- Ты… что? - тихо спросил Дерябин.
Но Кашнев смеялся, как смеются школьники, когда им запретил уже это учитель: отвернулся как-то набок и фыркнул.
- Нет, ты что? Ты пьян? - сказал недоуменно Дерябин.
И опять, как в первый раз, когда увидел пристава, Кашнев ощутил как-то остро всего себя, свое молодое, тонкое двадцатитрехлетнее тело, свои, пожалуй, бледные теперь овальные щеки, чистые, красивые глаза, немного узкий лоб, мягкие темные волосы. А смеялся он как-то так, даже и объяснить не мог бы почему. Просто, казался смешным пристав, и даже не совсем ясен был он: то расширялся весь - и нос и губы, то вытягивался и слоился.
- Нет, откуда же пьян? - нетвердо спросил он Дерябина.
- Ты больше не пей, - сказал Дерябин и отодвинул от него рюмки.
Кашнев огляделся кругом, увидел опять стену, всю увешанную оружием; неугомонного белого попугая, который все качался и грыз спицы клетки; пасти окон, закрытых ставнями снаружи; фикус с обвисшими листьями.
- Нет, я не пьян, - сказал он громко, - мне только смешно показалось, как это я портянку солдатскую украду!..
И вдруг он вспомнил, что с ним случилось сегодня утром, и показалось ему, что вот сейчас он должен сказать это Дерябину, сказать, что не только не украл ничего солдатского, а даже…
- Ваня! - сказал он ласково, чуть восторженно, и лицо у него загорелось. - Вот ты сейчас до солдатской портянки дошел, а ты и не знаешь…
Он положил руку на плечо Дерябина, удобно широкое, как конское седло, посмотрел в его все еще подозрительные белесые глаза и, вспоминая то, что случилось, почувствовал неловкость.
- Ты, должно быть, страшно силен, а? - неожиданно для себя застенчиво спросил он.
Дерябин кашлянул глухо, как-то одним ртом, покосился на него и сказал хрипло:
- Так себе… Пять пудов выжимаю.
- Здорово! - качнул головою Кашнев.
- Да. Вот, - буркнул Дерябин. - А тебе стыдно! В твои годы я понятия никакого об усталости не имел… Факт! Тебе на войну если, - не бойся, ни одна пуля не заденет. Японская пуля тонка, а ты еще тоньше… В России жить, дяденька, - ка-кой закал нужен! Ты… ты это помни! Выдержку нужно иметь!.. В Англии полиции - уважение и почет, а у нас - "пала-чи!" Пять пудов выжимаю, а кто это видит?.. Вот видишь знак? - Дерябин проворно спустил рукав тужурки и показал белый длинный широкий шрам. - Мерзавец, вор один - ножом сапожным; кровищи сколько вышло; зажило, как на собаке… Друг! Да, чтобы быть русским человеком, колоссальное здоровье для этого надо иметь… Факт, я вам говорю!
VI
В двенадцать часов пристав поднялся и сказал:
- Погуляем… Я им вчера поднес дулю с перцем, этим новобранцам драным, теперь они уж вряд ли… Но все-таки… Культяпый!
И, должно быть, уже дремавший где-то Культяпый прибежал, маленький, седенький, жмурый, и привычно помогал Дерябину одеваться.
Хорошая была ночь: безветренная, месячная, теплая. Приятно было, что дома тихие и небольшие и что от дома к дому идут невысокие заборы, теперь какие-то резиново-упругие на вид. А кое-где попадались старые белые хаты под камышом, и хороши были на палевых стенах синевато-черные резкие тени от нависших крыш.
Все шли медленно: и Дерябин с Кашневым и солдаты сзади. Под ногами был сырой песок, и от нестройного шага многих ног земля чуть-чуть бунела. Пахло палыми листьями акаций, а деревья, голые, стояли сквозными рядами вдоль улицы, и тени от них были чернее, чем они сами.
Дерябин говорил вполголоса:
- Я им вчера показал, будут помнить!.. Сразу теперь не тот коленкор. Вчера мы их, как в капканы, мерзавцев, ловили… Ты, Митя, охоту любишь?
- Охотился когда-то… мало: местность была такая, что, кроме сорок, ничего.
- Вот я поохотился на своем веку, - гос-споди, спаси благочестивые! Люблю это дело. И вот на крупную рыбу тоже. Я ведь с Оки, сомятник! У нас сомы такие - гусей глотают. У меня, когда я еще мальчишкой, патрон был по рыбной ловле, Завьялов, чиновничек… пьянюга, старикашка Черномор, сухонький этакий, маленький, черный, как жучок, глазастый, а жена - высокая дылда, смирнейшего звания баба, так он ее - так не достанет - с табурета по щекам лупил, факт! Пойдем с ним на зорю в ночь, как начнет возле костра рассказывать, черт его дери! Чего с ним только не было!.. Теперь-то понимаю, что врал, а тогда как опишет!.. "Сомы, говорит, какие теперь сомы! В два пуда поймают, - ох, сомина велик! А вот мы раз, - я еще в уездном учился, - так поймали в омуте сома - шишнадцать пудов одни зебры!" Тамбовец был, а у них, тамбовцев, шишнадцать кругом… И как его везли четверней и как народ шарахался - живо описывал… И ведь я ему, Черномору, верил, черт его дери!..
Засмеялся Кашнев, и Дерябин захохотал насколько мог тихо.
- Сомы так на полпуда, они даже вкусные, если их жарить, - ты едал? А вот посмотри, - перебил себя Дерябин, направив руку куда-то над крышами домов, - или это у меня очки запотели, - видишь над трубами свет?
- Светится, - сказал, присмотревшись, Кашнев.
И не только над трубами: и над коньками, и на ребрах крыш, и на деревьях вдали колдовал лунный свет, все делал уверенно легким, убедительно призрачным. Должно быть, к утру готовился подняться туман, и потому так как-то особенно теперь все светилось.
Пристав шел легко. Форменная тонкая круглая шапка делала его, тучного, остроконечным, и у Кашнева появилась четкая строевая походка.
- Сам я - рязанец, - говорил Дерябин. - На Оку попал, - было мне лет десять тогда. Утро было и туман, а через Оку - на пароме нужно. Подъехали мы на тройке, - другого берега не видать. Ширина такая оказалась, - волосы поднялись. Море! Море я на картинках видел, и вот, значит, теперь Ока… море! Хожу по берегу колесом. Въехали на паром, честь честью… Не пойму ничего: куда едем, как едем… Спросил еще, сколько дней будем плыть? А мужичок такой один мне: "Минут десять, минут десять…" Шут-ник!.. Скрип-скрип, скрип-скрип, - взяли да и ткнулись в берег. Берег, все как следует: кусты и песок, и кулики свистят! Ревел я тогда: обидели мальчишку! Думал, море, вышел - туман… Стой, что это? Кричат или так?
Остановился пристав, и Кашнев, и солдаты.
Прислушались направо, налево, - нет, было тихо.
- То-то, родимые! Я знал, что уймутся, черт их дери! - сказал Дерябин, взяв под локоть Кашнева, и добавил: - Ну-ка, пойдем сюда, недалеко, - угостят нас вином бессарабским.
- Куда еще? Да и поздно, - остановился Кашнев. - А солдаты?
- Подождут. Эй, старший, - обернулся Дерябин. - Улицы обойти. Через час на этом месте, чтоб… Ма-арш!
Усиленно затопали и пропали за углом солдаты, а Дерябин перелез через какой-то полуразобранный тын, сильно захрустел раздавленным хворостом и скомандовал Кашневу:
- Гоп!
Потом пошли огородом, заросшим лопухами, потом были какие-то безлистые деревья, - кажется, груши, и около длинного, низкого, грязного - и луна не могла отмыть - дома остановились.
Дом спал. Наружные ставни были заперты болтами. Черепичная крыша с угла обилась, - чернели впадины.
Постучал в двери пристав, кашлянул во всю грудь.
В щели ставней мелькнули желтые полоски и тут же потухли, потом опять мелькнули кое-где и опять потухли.
- Отсырели у анафемы спички, - буркнул Дерябин.
Женский голос робко спросил за дверью:
- Кто это?
- Я! - крикнул в нос пристав.
Женский голос визгнул протяжно.
- Ну, завизжала! - Дерябин нагнулся к двери и недовольно проговорил отчетливо: - Мадам Пильмейстер, не пугайтесь, - это я, пристав.
- Нехорошо… Спали люди, а мы булгачим, - сказал было Кашнев, но тут же поспешно отворилась дверь, и женский голос был уже преувеличенно радостный, когда кричал кому-то внутри дома:
- Роза! Мотя! Не бойтесь, пожалуйста, - это сам наш господин пристав!.. Ведь я же знала, честное слово, знала, господин пристав, чтобы мне на свете не жить, знала, что вы придете!