Возвращаясь к скамьям, Клебе был готов встретить взгляды всех присутствующих. Но на него почти никто не глядел. Лица были чужды. Чтобы увериться, что к нему нет неприязни, Клебе стал смотреть на всех по очереди со скорбной дружелюбностью. Никто не отозвался ему. И вдруг он столкнулся с сумрачным прищуренным взглядом и тотчас узнал его: майор Пашич глядел укоризненно сквозь свое узенькое пенсне.
Клебе сбился с ноги. В первый момент он даже не мог понять, что за чувство в нем поднялось. Он обернулся лицом к гробу и занял место на передней скамейке. Потом он понял, что кровно обижен, и ему стало душно, и слезы навернулись на глаза. Он поднял голову, стараясь проглотить застрявшую в горле слюну, и оттого, что пастор стал плачущим голосом читать молитвы, а проглотить все не удавалось, слезы потекли по щекам Клебе.
На стене свода, под которым помещался гроб, была написана картина, изображающая ангелов. Произведение было в духе декаданса - неясные дымчато-лиловые облака уплывали вдаль и ввысь, и на эти облака молитвенно смотрели коленопреклоненные ангелы в тех же лиловых тонах. Ангелы обращались туда же, куда обращались все молящиеся, то есть вперед, и поэтому лиц их не было видно, а видны были только локоны до плеч, спины и ступни. И так как ступни находились ближе всего к глазам молящихся, то они были большие, сильно освещенные, все в тех же лиловых тонах, и пятки были светло-фиолетовые. Но чтобы пяток было не слишком много, художник натянул на некоторые ступни подолы ангельских хитонов или прикрыл их клочьями неясных облаков. Все же пятки можно было легко сосчитать, голые, под хитонами и в облаках, - и вот доктор Клебе пересчитывал эти пятки, подняв голову, слушая надгробные молитвы пастора и чувствуя непроходящую обиду.
Майор возвратился из Локарно назад. Надо было ожидать. Покорный солдат судьбы, он принадлежал Давосу и не мог никуда уйти. Но это слишком скоро случилось и имело вид, будто майор подстроил свою поездку лишь затем, чтобы выехать из Арктура. К несчастьям, переживаемым Клебе, майор добавлял оскорбление: каким-то обманным путем переехал в другой санаторий. Блажь пенсионера, которому все равно, где проживать деньги, обращена была против человека, так сердечно к нему относившегося и - Клебе вспомнил - посвятившего его в свою болезнь, в свои страдания. Таков человек, таковы люди. И Клебе не хотел остановить катившиеся горчайшие слезы.
Пастор прочитал последнюю молитву, сторож, похожий на канцелярского служителя, снял с гроба цветы, веночек, и гроб начал опускаться под пол.
Клебе обернулся к выходу с заплаканными глазами и не вытирая их, чтобы все видели.
Когда вышли из крематория, остановились, и сам собою образовался кружок - все стали лицом друг к другу. Клебе сделал общий поклон. Никто не заговаривал.
Левшин поглядел на башню крематория, которая оканчивалась закопченными прорезями трубы, чуть-чуть дышавшей бледным струившимся испарением. Следом за Левшиным все подняли глаза на башню, увидели в синем небе это испарение и, наверно, подумали о нем что-то схожее, потому что сразу затем переглянулись с таким подавленным выражением, будто хотели сказать: да, да, вон там и конец, в том дымке.
- Господин майор, - поджав губы, проговорил Клебе.
- Господин доктор, - буркнул майор и отвел прищуренные глаза вбок.
- Отлично сделали, что возвратились. Я всегда считал, что переселение вниз для вас не менее опасно, чем оказалось для нашей бедной фрейлейн Кречмар.
И Клебе сокрушенно покосился на трубу крематория.
- Интересно чисто медицински: вы сразу почувствовали себя хуже, как только спустились вниз?
- Я чувствовал себя, как всегда.
- Однако…
- Я вернулся, потому что мне здесь спокойнее.
Майор достал темные очки, лоскутик замши и занялся протиранием стекол.
- И вы, вероятно, нашли гораздо более располагающий и экономный санаторий, чем Арктур?
- Совершенно верно.
- Долго ли вы, собственно, пробыли в Локарно? - вкрадчиво и явно желая задеть, спросил Клебе.
- Я успел купить роман "Волшебная гора", который вы обещали покойной фрейлейн Кречмар, но не выполнили обещания.
- Какое счастье, что она не отведала этого моря пессимизма!
Вдруг неподвижно стоявший доктор Штум сделал шаг назад, обошел вокруг всех и остановился позади Клебе.
- Мне надо с вами поговорить, господин доктор, - сказал он насупленно.
С открытой головой, в черном: костюме, без пальто, он казался складнее всех, но походка тяжелила его, - переваливаясь, он словно отклеивал подошвы от земли. Он простился, заложил руки в карманы и двинулся но дороге в город. Клебе поспешил за ним дробными шажками, наклонив голову в знак того, что готов слушать. С привычной, по виду застенчивой, прямотою, за которую его не любили, Штум сказал:
- Прошу вас больше не считать меня врачом Арктура.
Клебе слегка дернулся и поднял голову, потом весь его корпус пришел в окостенение, и только ноги продолжали выщелкивать налаженные шажки.
- И, пожалуйста, вычеркните мое имя из ваших проспектов.
- Но Арктур, - прошептал Клебе, отчаянно сбрасывая с себя мучительную связанность, - Арктур еще не прекращает свою деятельность.
- Недостатка во врачах нет.
- Но ваше имя - я им так дорожу…
- Вот, вот, я тоже.
- Разве хоть когда-нибудь я бросил на него тень? Неужели эта несчастная смерть…
- Я ее лечил, я, вы понимаете это? - неожиданно останавливаясь, перебил Штум.
Он глядел на Клебе исподлобья, упрямая тупость выказалась в больших и сильных чертах его лица, нависшие на рот усы вздрагивали.
- Я, а не вы, - продолжал он хрипло. - А я не дал вам права ее отпустить.
- Помилуйте! Ведь мы имеем дело с фактом ослушания. А вы, врач, обвиняете врача!
Клебе стоял поникший, тихий, и, может быть, облик его больше, чем слова, подействовал на Штума, который смолчал и так же внезапно, как остановился, зашагал вперед.
Но Клебе видел, что он недоступен никаким доводам, что решение его неколебимо, что именно желание настоять на своем так затупило его черты. И Клебе оставалось только защитить свое достоинство. Шаги его покрупнели, он встряхнулся, ему стало свободнее идти. Он сказал:
- Может быть, эта смерть для вас особенно огорчительна. Я не вдаюсь. Но почему же, господин доктор, она должна влиять на отношение к Арктуру? Ведь у вас, наверху, люди умирают каждую неделю, и вы не уходите из своего санатория.
- Я отвечаю за то, что у меня происходит, господин доктор.
- Ах, что вы! Как можно отвечать за смерть?
- Надо отвечать за жизнь, а не за смерть, - сказал Штум п подал руку. - Я пойду быстрее.
- Может быть, вы еще подумаете? - спохватываясь, крикнул ему вдогонку Клебе.
Но Штум затряс головой. Он повернул на тропинку и пошел в гору, раскачиваясь, веской, устойчивой поступью.
И вот Клебе вернулся в Арктур, в новый Арктур, о котором уже нельзя было сказать: здесь лечит доктор Штум, - в Арктур без Штума. Конечно, Клебе пригласит уважаемого, почтенного врача, каких немало и каких даже ценят пациенты, так сказать, за характер, но налет исключительности, позолота, наведенная на Арктур Штумом, лечившим, кроме своего известного санатория, только у Клебе, эта позолота сойдет навсегда.
Ну, что же, и с этим примирится Клебе, если судьба пошлет пациентов, если дела поправятся хотя бы настолько, что можно будет думать о своем здоровье, - ведь Клебе и не мечтает о богатстве, о роскоши, об автомобилях, которые были в прошлом, о вилле на Лаго-Маджоре, которая, казалось, могла быть в будущем. К чему все это? Клебе нуждается в умном враче, - ведь он тяжело больной, больше ничего. А это эгоистическое создание Штум, грубое, как горный пастух, - он должен был бы взглянуть на последний рентгеновский снимок с легких Клебе: что делать с открытыми кавернами в легких Клебе, господин доктор Штум, что делать? Вот в чем вопрос, а не в формальных спорах о пациентах, обреченных самим роком.
- Да, господин доктор, - бормотал Клебе, - если говорить об ответственности за жизнь, то вот извольте, извольте.
Стоя перед окном, он держал на свет свой рентген. Белая тень под правой ключицей была видна ясно, да и вся картина, легко поддававшаяся чтению опытного глаза, оставляла тяжелый осадок на душе Клебе, Он все бормотал, адресуясь к раздражающему воспоминанию о Штуме и просматривая накопившиеся формуляры плохих анализов. Стараясь успокоиться, он лег в постель и начал дремать, с трепетным, пугающим чувством, что каждый день приносит несчастье за несчастьем, и почти не осталось ничего обнадеживающего, и жизнь, еле теплясь, ведет Клебе под руку, как старца, в чужой, бедный пансион, где его из жалости кладут на нечистую койку в томном углу, и он там выхаркивает свои легкие.
Он очнулся, кашляя, у него вспотели плечи, голова, он долго не мог отдохнуть от тягучей боли в суставах. Поднявшись, он отыскал в столе давно заброшенную карманную плевательницу синего стекла и, водрузив ее у кровати, кивнул и ухмыльнулся ей, как старому знакомому, которого больше не думал встретить.
Он включил радио, в первых тактах пойманной волны узнал Грига и стал слушать давно знакомую и пережитую музыку смертной тоски. Прошлое хлынуло на Клебе с сладкой и ужасающей невозвратностью, и жалость к себе, и ненависть к тому ничтожеству, какое обступало его со всех сторон и грубо пересиливало, брало верх, - все это стеснило его горло до рыданий. Но когда потухли последние такты музыки, он не захотел расстаться с нею, он выключил радио, бросился к полке с книгами и нотами, и в листах нот, отвыкших от прикосновений, принялся искать Грига. Шел час прогулок, в доме никого не было слышно, в солнце уже появилась предзакатная смягченность. Клебе решил пойти в гостиную к роялю, сыграть Грига.
И когда, волнуясь и торопясь, Клебе перебирал холодно-скользкие вперемежку с чуть шершавыми от пыли листы нот, он услышал за дверью голос Карла, сразу напомнивший, как в смежной комнате, тогда, вечером, сидела Инга с окровавленной тряпкой в руке.
- Господин доктор!
- Войдите, - бодрясь, нарочно громко крикнул Клебе и вздрогнул от своего крика.
Первой вошла Лизль, за нею - Карл.
- Извините, господин доктор, можно? - сказала Лизль бойко. - Мы вам помешали? Мы хотели вам заявить…
- Одну минуту, - прервал Клебе, - я не знаю, кто такие - мы?
- Это вот мы, я и Карл.
Она показала пальцем на себя и на Карла и той же рукой, с размаху, очень женственно, поправила свои обильные черные волосы.
- Мне неизвестен такой феномен - мы. Я знаю Карла, знаю вас, Лизль. Говорите каждый за себя.
- Мы хотим сделать заявление, - опять начала Лизль.
- Я сказал, чтобы вы говорили за себя! - вскрикнул Клебе. - Я нанимал вас в отдельности, а не вместе!
- Карл, говори, - мотнула головой Лизль.
- Я прошу расчет, господин доктор, - сказал Карл со своей счастливой улыбкой.
- А… я понимаю, - сказал Клебе, заставляя себя успокоиться. - То есть в каком смысле? Вы хотите…
- Я ухожу из Арктура, господин доктор.
- Но что вы, Карл! Когда кругом такая безработица!
- Он уже нашел другую работу, - сказала Лизль. - Он идет мостить дорогу, - тут строится, в нашем кантоне. И гораздо больше выходит, чем у вас, и без задержек. Я тоже ухожу с ним, и, пожалуйста, примите наше заявление.
- Отлично, - сказал Клебе, - придите завтра в контору во время занятий.
- И чтобы то, что вы нам должны… что вы не заплатили…
- Я сказал - завтра! - опять, не удержавшись, крикнул Клебе.
- Карл, господин доктор на меня орет, а ты что?
- Господин доктор волнуется, - деликатно сказал Карл.
- Завтра, - повторил Клебе.
- Но мы хотим, чтобы заявление считалось с нынешнего дня, - сказала Лизль.
- Подите вон, - задыхаясь, негромко выговорил Клебе.
- Видишь? - толкнула Карла Лизль. - Господин доктор меня гонит. Этак господин доктор оскорбит меня как девушку, а ты что?
- Молчать, поломойка!
Клебе насилу стоял, держась за нагроможденную кипу нот, его начало трясти, он слышал стук зубов.
- Господин доктор, вы, пожалуйста, не очень, - на этот раз воинственно, поправляя волосы, сказала Лизль. - Когда вы ко мне приставали, я была не поломойка. Вы думаете, никому не известно, что вы ко мне лезли, в мой чулан? Карл об этом великолепно знает. Что ты молчишь, Карл? Эх ты! У тебя нет расы!
Клебе рванул с полки ноты, кипа рухнула, тетрадки, скользя, раскинулись по полу огромной колодой карт, и на них попадали книги. Он стоял бледный, трясущийся, кашель рвался у него из груди.
- Извините, господин доктор, - сказал Карл, выпроваживая Лизль и отступая следом за нею. Его зеленые прозрачные глаза стали серьезны, он даже не попытался собрать упавшие ноты и книги, а только сочувственно и понимающе передернул плечами.
- Женское кокетство, господин доктор, - мигнул он на Лизль, исчезая.
Доктора Клебе трясло. Это не был знакомый озноб болезни. В беспомощном дрожании рук и головы Клебе почудилось страшное подобие трясучего паралича. Ему было немыслимо двинуться с места - вдруг это и правда паралич? Он ждал, когда пройдет отвратительная пляска. О музыке он забыл. У него явилось необоримое желание скрыться, спрятаться в недосягаемую щелку, скататься в клубок и так залечь, чтобы никто не нашел. Его терзало, что вот сейчас опять отворится дверь и снова повлачат его на какое-нибудь унижение. Он все стоял. С пола глядела на него выхоленная, довольная, раскрашенная физиономия, рядом с ней - другая, совершенно ее повторяющая, потом третья, четвертая: это высыпались с полки романы Уоллэса, и преуспевающий автор улыбался со своих обложек, счастливый, как Карл. Клебе попробовал шагнуть. Ноги вяло повиновались. Он наступил на ноты, потом прямо на Уоллэса, попирая его улыбку. Он метнулся из угла в угол, решил принять успокоительное лекарство и пошел в медицинский кабинет. Раскрыв аптечку, он выбрал маленький, темно-желтый флакон, спрятал его в карман, задумался, шагнул к стерилизатору и достал шприц.
Он вернулся к себе, положил шприц на столик, отставив прочь плевательницу, подошел к книжной полке, вытянул за корешок "Фармакологию" и, найдя нужный раздел, внимательно почитал стоя.
Ему казалось - он успокоился, хотя руки еще тряслись. Он глянул в зеркало. Щеки и лоб были покрыты сеткой тоненьких розоватых жилок, точно от холода, и он назвал это про себя врачебным термином - мраморностью кожи. Лицо не понравилось ему.
Он быстро сел за стол, взял почтовую бумагу с маркой Арктура в верхнем уголке, отвинтил наконечник пера и, навалившись на локоть, чтобы не дрожала рука, стал писать.
15
Карл чистил мебель В холле, когда пришел почтальон - пожилой низенький толстячок с усами кольцом, уже сколько лет носивший в Арктур почту. Они поздоровались.
- Шеф спит? - спросил почтальон.
- Еще не выходил.
- Придется потревожить: ему деньги телеграфом.
- Э, это как раз то, чего нам не хватает, - просиял Карл, - ступайте прямо к нему.
Через минуту почтальон вернулся к Карлу.
- Господин доктор не отзывается. Я стучал как следует.
- Это он надевает смокинг, чтобы встретить вас тостом, - весело сказал Карл. - Пойдемте.
- Раньше в таких случаях он подносил мне наперсточек киршвассера, - сказал почтальон.
- А теперь, умирай от жажды, не поднесет стакана воды, - сказал Карл.
Он постучал в дверь, прислушался и сказал тихо:
- Раньше все, что мельче франка, он не считал за деньги.
Он опять постучал и послушал.
- Да нет, я стучал, - с досадой сказал почтальон.
- Как он платил жалованье! - прислушиваясь, говорил Карл, - Не надо было смотреть в календарь.
- Может, он куда вышел? - сказал почтальон, поддав коленом оттягивавшую плечо битком набитую сумку.
- Господин доктор, - крикнул Карл, - вам деньги!
- Чего кричать? - недовольно сказал почтальон. - Может, там никого нет. Дверь-то заперта?
Карл нажал на ручку, дверь была не замкнута, он чуть отворил ее и неуверенно ступил на порог. Он стоял не двигаясь одно мгновенье, потом вдруг попятился, захлопнул дверь, обернулся и прижал створку спиною.
- Постой, - дохнул он, - может… может, нужен свидетель. Не уходи. Я сейчас.
Он побежал, точно на улице, высоко вскидывая ноги, по коридору, по лестнице, скачками через несколько ступеней, на самый верх и бросился к комнате Гофман. Никто не ответил на его отчаянный, поплывший по дому стук, он кинулся назад, и тут из ванной вышла Гофман.
- Фрейлейн доктор… господин доктор!
Он не мог сдержать дыхание и махал руками.
Не спрашивая, она поняла, что нужно, так же как Карл, бежать, мчаться, нестись. Но на ней был купальный халат.
- Сейчас оденусь. Что случилось?
Карл загородил ей дорогу.
- Господин доктор Клебе, я думаю, что ех, - шепнул он, страшась этого непонятного, знахарского слова.
Они побежали вниз.
У кабинета, как на карауле, стоял почтальон, подперев стулом свою сумку! Гофман вошла первой.
Клебе был бледно-желт и так спокоен, как будто ничего особенного не случилось. Тело его было прикрыто смятой простыней.
Гофман стала так, чтобы ее лицо не видел Карл: она зажмурилась, потому что не могла смотреть на Клебе. Она хотела нащупать его пульс, но ощутила холод окоченелости и незаметно отдернула руку. Она откашлялась и, не поворачиваясь, сказала на одной ноте:
- Это случилось несколько часов назад.
- Он мертв? - спросил из дверей почтальон.
- Я сразу определил, - сказал Карл.
Гофман увидела на столике шприц и пустой желтый флакон.
- Смерть последовала, вероятно, от морфия, - по-больничному сказала она, нагнувшись к флакону.
- Ага, - сказал почтальон. - наложил на себя руки. У меня это второй такой случай.
- Надо сообщить полиции, я знаю порядок, - сказал Карл.
Он оправился от испуга, но его еще лихорадила потребность действовать.
Гофман испытывала страшную перемену, совершавшуюся в эту минуту в мире, прежде всего - в ее мире, вокруг нее. Доктор Клебе, все время живо пребывавший в ее сознании, в один миг непостижимо заменился трупом под смятой простыней. Мгновение назад жизнь как будто не требовала к себе никакого внимания, подразумевалось, что ход ее не только не нуждается во вмешательстве, но еще сам подталкивает человека. А тут она вдруг вцепилась в человека, словно в ужасе, что ход ее сейчас же остановится, и Гофман слышала ее панический вопль: "Толкай мой ход, двигай, сильнее, скорее, а то, видишь?.. Посмотри на кровать, взгляни, взгляни!" И нельзя было не двигаться. Из Арктура оказалась вывернутой ось, ее надо было заменить. И Гофман в первый же миг, как только увидела смерть, поняла, что сделалась теперь главной, старшей в Арктуре, и ей, так же как Карлу, захотелось действовать и решать. Но ее непрерывно поташнивало, и она боялась, что упадет.
Рука поискала инструменты, не потому, что они были нужны, а как спасительную соломинку, но, коснувшись мохнатого купального халата, растерянно повисла в воздухе. Затем, будто найдясь, Гофман щелкнула пальцами, на мужской лад.
- Карл, - сказала она, - принесите мой халат из лаборатории.
Он в два скачка слетал за халатом, помог ей одеться, и она, застегнувшись на все пуговицы, сразу будто прислонилась к устойчивым подпоркам.
- А почему это валяется? - спросил почтальон, внушительно показывая на книги и ноты, рассыпанные по полу.