- Разрешите узнать ваше уважаемое имя? - в самом любезном тоне спросил доктор.
- Инга Кречмар.
- Итак, фрейлейн Кречмар, я вам скажу: вы сделали весьма благоразумный выбор. Вы, наверно, сейчас же пожелаете умыться, я покажу вам ванну. Вот тут, около кровати, звонок: один раз - горничная, два - посыльный. Утром и вечером к вам будут приходить за поручениями в город. Сегодня я вас попрошу спуститься к обеду в столовую. После обеда вам надо будет лечь, у нас такой обычай. О нет, ненадолго, на два-три дня… пустяки…
- Могу ли я видеть доктора Штума? У меня к нему письмо.
- О, конечно! Вы желаете, чтобы вас пользовал доктор Штум? Это наш лечащий врач - очень почтенный, высокоинтеллигентный господин. Вы позволите, я передам письмо.
- Разве он не в Арктуре?
- Ну конечно, да! Он ведет очень многих пациентов Арктура. Просто он в данную минуту… в настоящий момент находится не в Арктуре. Разрешите…
- И потом еще просьба, - сказала приезжая, - у меня с собою чек… я не знаю, как лучше…
- Чек в марках?
- В фунтах.
- Я полагал бы… лучше всего…
Она расстегнула сумку, он увидел маленький кожаный бумажник, украшенный фотографическим видом какой-то нафуфыренной, вероятно берлинской, аллеи, потом - голубоватый чек с английской прописью: "Сто фунтов стерлингов".
- Лучше всего я попрошу моего знакомого банкира прислать к вам сюда прокуриста, и у вас не будет никаких забот: вам все сделают. А сейчас я скажу, чтобы принесли ваш багаж. Вещи вы будете любезны держать в шкафу, чемоданы у нас сохраняются на чердаке. В целях гигиены.
Доктор Клебе отвесил поклон, в то же время ободряюще взмахивая рукою - с мужской энергией, но без фамильярности.
Он бегом скатился во второй этаж, его возбужденное откашливание взрывом ахнуло в лестничном пролете, он забежал в лабораторию.
- Вы уже кончаете, фрейлейн доктор?
- Да, скоро.
- Что-нибудь новое?
- У майора бациллы.
- Разве это ново?
- Два раза не было.
- Случайность.
Он взглянул на штатив со стеклянными трубками, наполненными кровью.
- Чья?
- Левшина.
- Ну, как?
- Хорошо.
- Я всегда говорил: Штум - счастливец, ему ворожит бабушка. Помните, что он сказал, когда первый раз посмотрел этого Левшина? Он сказал: от Давоса все еще ждут чудес - присылают такие случаи. Я тогда подумал: это ты хитришь, - если чуда не будет, ты скажешь, что, мол, сразу понял, что случай безнадежный. Но смотрите, как ему повезло даже с безнадежным случаем.
Клебе нагнулся над микроскопом, лицо его сморщилось, он небрежно повертел зубчатку.
- Отвратительный окуляр, - вздохнул он, разгибаясь. - Как только кончится мизера, я выкуплю наш большой микроскоп, и вы, фрейлейн доктор, можете тогда поставить эту старую дудку на шкаф. Мне кажется, острый момент прошел, скоро у нас будут пациенты.
Он помолчал.
- Уже сегодня к нам поступила молодая особа… Ах, вы не знаете? Как же! Очень, о-очень милая молодая особа, и, кажется, тяжелый случай. Насколько я понимаю - весьма обеспечена, да. Она спустится к обеду. Я прошу вас навестить ее, как только вы освободитесь. Ей будет чрезвычайно полезно ваше участие. Очень славная особа!
Клебе озабоченно побежал в нижний этаж. В холле он встретил почтальона. Среди писем пациентам вспыхнул огненно-желтый конверт, адресованный Арктуру. Доктор Клебе с нетерпением вспорол его ногтем. Писала старуха венгерка - давнишняя богатая пациентка Арктура, капризная, сварливая, рассорившаяся с Клебе по прихоти. Ей снова понадобился курс горного лечения, она готова была забыть ссору, снисходительно звала к тому же доктора и объявляла свой приезд па ближайшие дни.
Проглотив письмо одним духом, Клебе выхватил из жилета перо и, отвинчивая наконечник, бросился в контору.
В дверях топтался майор. Он был в полной амуниции осторожного больного: в темных очках, в шарфе, в высоких шерстяных ботиках на застежках, с палкой. Обдумывая и рассчитывая движения, он отряхивался от снега и обрывисто, с присвистом дышал.
- Что хорошего, господин майор? У вас сегодня отличный вид.
- Что у вас, господин доктор?
- Много работы. К нам приехала новая пациентка, молодая особа.
- Молодая особа?
- О-очень приятная молодая особа. И потом, вы, наверно, знакомы с госпожой Риваш? Известная миллионерша! О, она долго жила у меня и необычайно привязана к Арктуру. Она опять приезжает, я тороплюсь ей ответить.
Он взмахнул огненно-желтым конвертом и с размаху открыл дверь конторы. Ему удалось набросать только вступительные строки письма: "Глубокоуважаемая госпожа Риваш! Могу ли я помнить какие-либо недоразумения перед лицом почетного долга сберечь Ваше здоровье! Лучшая южная комната Арктура уже с сегодняшнего числа ожидает Вашего приезда…" - как вдруг Клебе расслышал позади себя стук, фырканье, завывание мотора. Обернувшись к окну, он увидел, что в садик Арктура въехал крошечный двухместный автомобиль, из которого по очереди, сгибая под острым углом колени, вылезли мужчина с женщиной. Клебе тотчас понял: англичане - и бросил писать.
Здороваясь и совершенно не интересуясь, понимает ли его доктор Клебе, смуглый, с седыми висками, темноглазый человек говорил по-английски:
- В данный момент нельзя получить комнату в английском санатории. Мне понравилось местоположение вашего дома. Есть ли у вас хорошая комната? Покажите. Где я могу ставить авто - в вашем гараже? Верно ли, что наверху уже запрещена на зиму автомобильная езда?
Доктор Клебе ответил на все без промедления и утвердительно. Втроем они поднялись наверх. Выбрав комнату, англичанин обратился за санкцией к своей даме, и она сказала:
- Примиримся.
Они решили поселиться вечером и тотчас уехали, надымив и нашумев неподатливым мотором.
Доктор Клебе сел за стол, но писать не мог. Дым ширился перед глазами, шум переполнял голову. Начиналась явно другая, давно жданная и, наверно, красивая жизнь. Арктур будет полностью занят пациентами. Долги будут уплачены, администрация - снята. Клебе приобретет авто новейшей модели, вновь свободно поедет по Европе, из города в город, будет слушать музыку, встречаться с женщинами, покупать книги. В Арктуре он обновит оборудование, поднимет цены, увеличит персонал, возьмется: за научную работу: ведь накоплен большой материал по пережиганию плевральных спаек - в этом деле с Клебе может поспорить только доктор Штум. Потом он примется за музыку: пригласит педагога, будет сидеть за роялем каждый вечер по два часа.
Доктор Клебе завинтил наконечник пера и выбежал из конторы. Больные уже собирались в холле, ожидая приглашения к обеду.
Карл, с засученными выше локтей рукавами, в зеленом фартуке бильярдного сукна, широко маршировал на кухню. Клебе остановил его:
- Прошу вас, Карл, не показываться пациентам без униформы.
- Понимаю, господин доктор. Я смазываю подъемник, - ответил Карл, выпячивая почерневшие от масла руки.
- Все равно. Вы служите в первоклассном санатории.
- Понимаю, господин доктор, - повторил Карл, сияя улыбкой, как будто выслушал не внушение, а похвалу.
Широкие, быстрые шаги, курчавость, зеленые глаза, горевшие подобно пуговицам его униформы, румянец и эта неутомимая сияющая улыбка составляли существо, называвшееся Карлом. Именно улыбка, ничем не истребимая приветливость нервировала Клебе в тяжелые минуты. Но если дела поправлялись, Каря был очень уместен. Клебе с удовольствием посмотрел ему в здоровую ровную спину и сам расправил плечи.
- Фрейлейн доктор, - сказал он значительно. - Я советую вам распределить занятия в лаборатории более строго. Для крови надо выделить один день в неделю, скажем - вторник. Реакция осаждения и формула. Среда - мокрота. Четверг - все остальные анализы. Затем: понедельник и пятница - количественное измерение мокроты. Суббота - общий осмотр, взвешивание пациентов. Тогда на каждый день остаются только инъекции. За мною рентген, и я возьму на себя спринцевание горла. Иначе вы не справитесь.
- Но ведь до сего дня я справлялась, господин доктор?
- Ожидается большой наплыв пациентов, - проговорил Клебе, и от него дунуло свежестью. - Я прошу вас привести сюда фрейлейн Кречмар.
Больные Арктура стояли кучкой, когда в холле появилась новая пациентка. Доктор Клебе представил ее довольно торжественно. Минута прошла в молчании. В Ингу всматривались, она не знала, что сказать. Неужели это больные, подумала она. У некоторых была завидная внешность: обветренные лица, с давнишним загаром. Майор напомнил ей какого-то борца. Но тут же она нашла в нем, да и во всех других, что-то надломленное, чего в ней самой не было, нет, не могло быть никогда! Ей сделалось жарко, и она хотела уйти, потому что молчание разглядывавших ее новых знакомых было неделикатно, но один из них, невысокий, изящный, с красным лицом, наконец спросил:
- Вы впервые здесь, наверху?
- Да.
- Надолго?
- Наверно, на всю зиму.
- Ах, вон что…
- А вы давно здесь?
Ей все заулыбались, как взрослые ребенку.
- Вы какой справляете юбилей? - спросил кто-то у майора.
- Десятилетний, - ответил он, и нельзя было понять: в шутку или серьезно.
- Но патриарх у нас вы, - обратился он к изящному человеку с красным лицом.
- Да, иногда мне кажется, что это было в девятнадцатом веке. Я приехал сюда до войны.
- Вам, вероятно, очень нравится здесь? - спросила Инга.
Все засмеялись, и веснушчатая, похожая на мышку, единственная среди больных дама сказала с удовольствием:
- Вам тоже понравится здесь!
Все продолжали разглядывать Ингу. Она была из тех светловолосых женщин, которые без особого повода вспыхивают и прикрывают свое смущение улыбкой или смехом. Левшину показалось, что ее легко довести до слез и что она, мигая, словно защищается тяжелыми веками с загнутыми вверх ресницами. У нее вздергивалась кожа на лбу, приподымая брови, и это движение придавало ее лицу пугливость. Она совсем смешалась от слов дамы, похожей на мышку.
- Никаких правил не существует, иначе все было бы слишком просто, - вдруг сказал Левшин. - Одни живут здесь долго, другие коротко.
- Вы - долго? - быстро спросила Инга.
- Около года.
- И поправились?
Больные глядели на Левшина, точно экзаменаторы.
- Поправляюсь, - сказал он уверенно.
В этот момент ударили в гонг. Все пошли в столовую, по пути еще обстоятельнее изучая Ингу.
4
Доктор Штум председательствовал в обществе врачей на сообщении о новых приемах в хирургическом пользовании костного туберкулеза. Заседание происходило под вечер, в кургаузе, в комнате над рестораном, откуда изредка чуть слышна была качкая музыка новоизобретенного танца - румбы. Наблюдения докладчика были положительны, между прочим, в той части, где говорилось о влиянии горных условий на хирургический туберкулез. После сообщения один из врачей выступил с похвалой докладчику и просил его непременно опубликовать свой научный труд, особенно подчеркнув (что, собственно, и следует из доклада) пользу горных, то есть давосских, условий в лечении костного туберкулеза. Собрание стало оживленным. Каждый последующий оратор хвалил докладчика все щедрее, признавая наиболее важной, центральной идеей доклада доказательства исключительности Давоса для лечения костного туберкулеза. Наконец последовало предложение не только опубликовать доклад в научной прессе, но также издать брошюрой, удобной для рассылки по почте. Разумеется, докладу следовало придать соответственную редакцию, поставив во главу целебность давосского курорта, условия которого только и делают по-настоящему действенным хирургический метод лечения костного туберкулеза. Именно это заслуживает особенного одобрения в выдающемся труде докладчика, именно это объясняет его успех.
Таким путем был отыскан нужный язык, все стало ясно, и доктор Штум, поблагодарив коллегу за интересный доклад, закрыл собрание.
Расходясь по домам, врачи намотали на ус, что председатель ограничился тем, что признал доклад интересным, тогда как всем хотелось чем-нибудь подновить деловые перспективы в такое трудное для курорта время.
Доктор Клебе, узнав о докладе, воскликнул:
- Ну конечно! Я тоже всегда говорил, что костный туберкулез нигде так чудесно не излечивается, как в Давосе! И потом, ведь это самые благодарные пациенты - с туберкулезом костей: они лежат с утра до ночи не вставая, и лежат год, два… Я совершенно солидаризуюсь с докладчиком!
А что касалось доктора Штума, признавшего доклад лишь интересным, то Клебе пожал плечами. Доктор Штум любил оригинальничать. О курортных врачах, например, он сказал, что это - копилки в пиджаках и черных шляпах. Недаром после доклада коллеги поторопились распрощаться с ним, и, как всегда, он остался один.
Он остался один. Шел к концу тот последний час вечера, который долеживали на балконах свыкшиеся с горным воздухом больные. Было тихо, всходила полная луна, звенел под ногами снег. Его сверкание было необычайно: далеко по дороге, в открытых дворах и альпийских садиках горела россыпь сияющих кристаллов. Доктор Штум нагнулся над - сугробом. Выпавшая с утра легчайшая пороша лежала в неприкосновенной чистоте. Огромные - в ноготь - снежинки отражали беглый вспыхивающий блеск. Штум брал их на ладонь, - секунду они мерцали, потом гасли, чудесный узор их мигом пропадал. Штум вытер мокрую ладонь, снял шляпу. Опять зазвенел под ногами утоптанный снег.
Взбираясь к себе вверх, Штум оглянулся на город, тянувшийся полосою в долине. Разбросанные по склону дома в полном согласии были обращены на юг квадратами балконов, которые светились оранжево-желтыми огнями, и по сочетаниям этих квадратов Штум угадывал в полутьме знакомые санатории. Его глаза нашли Арктур.
Он тотчас вспомнил новую пациентку, осмотренную поутру. Едва он вынул из ушей трубки фонендоскопа и памятью продолжал еще слышать тона вдохов и выдохов, он неожиданно увидел в пациентке сходство со своей женою - со своей умершею женою - в том, как скользнул острый локоть девушки под узенькую лямку вздернутой сорочки, как в тот же миг обернулась к нему голова и пытливый взлет брови спросил: к чему пойдет разговор - к хорошему или плохому? Как потом в простодушном вопросе - ничего особенного, господин доктор? - было показано совершенное пренебрежение какой-нибудь опасностью и как готовно он, Штум, уступил скрытой этим пренебрежением просьбе: отнестись к вещам с юмором, - словно опять просила жена о том же, об одном и том же: не напоминай, не говори о болезни.
Он сказал:
- Давайте чиниться, фрейлейн Кречмар, - и, улыбаясь, протянул ей руку. - Посмотрим, как вы будете себя вести. Полежите. Я вас скоро навещу.
Она с удовольствием, немного на мужской лад, пожала ему руку, тряхнула спутанными от раздеванья волосами и вышла быстро.
Штум сказал ассистентам:
- Достаточно ясно.
Они слушали ее сразу втроем: Штум начал с груди, Клебе - с правой лопатки, Гофман - с левой, и обходили ее кругом, последовательно сменяя друг друга на каждом поле торакса, так что первым обошел полный круг Штум, за ним Клебе, за ним, с поспешностью, фрейлейн доктор.
Штум еще раз шагнул к экрану, зажег свет и посмотрел на рентгеновский снимок. Очертив пальцем расплывчатые белые пятна каверн, Штум сказал:
- Отличный снимок.
- Немного резок, - ответил Клебе.
Штум все еще видел жену.
Когда он понял, что спасти ее могут только крайние меры, он потребовал от нее согласия на операцию. Она сказала, что предпочитает пожить еще недолго, чем волочить изуродованное тело несколько скучных лет, и если он хочет, чтобы она немедленно ушла от него, то ему довольно заговорить еще только раз об операции. Он но говорил больше об операции, не говорил о болезни, даже тогда, когда жена уже не вставала, он лить облегчал ее муки, насколько был в силах. Она была все время слегка наркотизована повышенными дозами лекарств, которые даются для притупления чувствительности, так и умерев под наркозом. Штуму казалось, что он ускорил конец, но он был убежден, что не мог бы сберечь больше страданий, чем в этом случае с женой. Он винил себя в ее смерти. С тысячами больных он поступал по подсказке своего опыта, подчиняя себе их волю. Среди этих тысяч он и нашел ее - она была его пациенткой и перестала быть ею, сделавшись его женой. Такие "случаи", ее "случай", как он выражался, лежали тут же рядом, на балконах сана-тория, и Штум справлялся с ними почти без промаха. Ее "случай" оказался вне воздействия, перестал существовать как "случай". С момента неблагоприятного предсказания, сделанного им самим, он наблюдал во всех мелочах течение процесса. Но вместо того чтобы сломить ее счастливое, наивное, пренебрежительное легкомыслие, он покорялся ему. Она говорила:
- Ты мне возлюбленный, а вовсе не доктор медицины.
Потому, что она очень дорожила каждым жизненным фактом и во всяком явлении открывала что-нибудь новое, Штум никогда не жил так насыщенно, как с ней. В этом чувственном переполнении он и пробыл до ее гибели, и ее гибель была для него концом всякой жизни. Только год спустя Штум понял, почему он жив, когда все кончилось: его спас неудержимый разбег навыков, привычек, дисциплины того самого доктора медицины, которого они умышленно выключили из своей жизни. И в постоянных воспоминаниях о жене пережитое с ней чудилось ему какой-то первой елкой детства, о которой не скажешь - помнишь ли ты о ней или знаешь только по чьим-то рассказам.
В письме, привезенном Ингой, знакомый Штуму врач писал, что эту юную, неуравновешенную, недостаточно серьезную, но, впрочем, славную девушку, по его мнению, можно спасти. Он особенно надеется на это, посылая ее Штуму, и просит уважаемого талантливого коллегу внушить больной необходимые правила. Он просит его и от имени отца Инги - своего давнего знакомого, инженера, готового на всякие жертвы для дочери и, по безработице, занимающегося сейчас неблагодарным трудом конторщика.
Спустя неделю накопились первые клинические наблюдения, и, навестив Ингу в ее голубой с цветочками комнате, Штум опять сильнее всего почувствовал желание пациентки избежать разговора о болезни. Он снова поддался и ушел из Арктура недовольный и взволнованный.
Глядя с горы на заснеженную крышу Арктура, Штум думал одновременно о докладе, прослушанном в обществе врачей, и об Инге Кречмар и, проверяя себя, подтвердил вслух основу своих убеждений:
- Лечит сознание опасности.
Ему стало холодно, он надел шляпу и зашагал вверх валкою горной походкой…
Его новый визит к Инге состоялся в неурочное время - в воскресенье, перед обедом. Клебе ввел его в комнату с таким видом, точно поднес нарочно припасенный подарок, и, потерев руки, поулыбавшись, ушел. Почти сейчас же после его ухода подали вермут с высокими синими, похожими на перевернутые колокольца, рюмками. Это было нарушением всех правил, и Штум сказал:
- Беру грех на себя.
Столик, за которым Инга, полулежа, обедала, повеселел от прозрачных красок вина и посуды, от вспышек ее граней.
- Когда же, доктор, я буду вставать? Говорили, полежу несколько дней, потом - еще несколько дней, потом еще. И вот уж минуло целых три недели, а я все лежу…
- Да, безусловно, три недели - это порядочно, - строго сказал Штум. - Но, видите ли, сударыня, температуру-то вы не снижаете?