Содержание:
ПИЕТРИ 1
ЭЙНО 5
ДРУЗЬЯ 11
ТЕМНЫЕ ЕЛИ 17
СТАРЫЙ УЙТ 25
ВОЗВРАЩЕННАЯ СЕМЬЯ 30
ПОСЛЕДНИЙ СТОГ СЕНА 32
ЛЕППЯЛЕХТИ 39
Примечания 48
Эльмар Грин
Рассказы
ПИЕТРИ
Большой двор давно покрылся жидкой грязью от крупного весеннего дождя. А дождь все лил в эту грязь, делая ее еще жиже и еще глубже. Ему не было никакого дела до того, что посреди этой грязи один маленький человек бил другого маленького человека.
И ветру тоже не было до этого никакого дела. Он помогал дождю разбрызгивать водяную пыль. Ветер совсем сошел с ума в этот вечер. Он метался между постройками, расшвыривая по двору все, что попадалось под его пьяные руки. Он хватал с крыш пучки соломы, мокрые дранки, подбрасывал их высоко вверх и хлестал клочьями дождя на все четыре стороны.
Но два человека посреди двора не обращали на него внимания. Они были слишком заняты друг другом. Один человек бил кулаком по мокрому лицу другого, державшего в руках охапку дров. А тот выл от боли, склоняя лицо к дровам и пачкая их кровью, капавшей из носа.
Ему, видимо, не хотелось выпускать дров из рук. Но когда он получил удар ногой в живот, он выпустил дрова в жидкую грязь и скорчился.
Это был жестокий удар. Он вызвал угрожающий звук из горла человека, получившего этот удар. И этот человек так решительно шагнул вперед, что другой оторопел сначала и отпрыгнул назад, но потом схватил полено и крикнул: "Убью!"
Он очень громко и пронзительно крикнул это слово. И он был так страшен в своей ярости, которую не могли погасить холодные потоки дождя, и так решительно замахнулся поленом, что человек, выронивший дрова, испугался и побежал прочь.
Он побежал через весь двор, скользя в жидкой грязи на своих кривых ногах. А за ним гнался человек с поленом.
Они одновременно вбежали в маленькое строение, стоявшее в конце двора.
Внутри этого строения вечерние сумерки уже скопились настолько густо, что даже огонь, разведенный под большим котлом, вмазанным в печь, не мог разогнать эти сумерки.
Но все же свинья с поросятами из своего жилища видела сквозь щель в стене, как при розовых отблесках огня один маленький человек подымал над головой кусок дерева и опускал его очень часто на голову другого маленького человека. А тот корчился, зарываясь головой в пустые картофельные мешки. Свинья вопросительно хрюкнула и ткнула рылом в дверцу, через которую обычно выливалась к ней пища.
Тогда один человек вышел из маленького закопченного строения, потрясая кулаками и извлекая из горла визгливые и угрожающие звуки.
А другой полежал еще немного, прижимая руки к голове, потом встал, покачнулся в сторону огня, поддал ногой догоравшие под котлом поленья и тоже медленно вышел на двор.
Через минуты три он вернулся и бросил охапку грязных, мокрых дров на земляной пол у двери. Выбрав несколько поленьев, он сунул их под котел и сел перед огнем на пустые картофельные мешки.
Пламя окрасило его тусклые глаза в розовый цвет. Человек плакал, и прозрачные слезы его блестели. А из горла его вырывались звуки, выражавшие горькую обиду. Такие звуки можно услышать от некормленого пса, мокнущего под крыльцом. За стеной еще раз хрюкнула свинья, ожидавшая ужина. По шуму и запаху, доносившемуся из кухни, она вообразила, что пришло время услышать скрип раскрывающейся дверцы и шлепанье жидкой пищи о корыто. Но ни скрипа, ни шлепанья не последовало. Она еще раз хрюкнула с недоумением. Она знала, что пришло время пополнить запасы соков, высосанных из нее поросятами. Но делать нечего. Человек, сидевший у огня, оставался глух к ее намекам. Пришлось опять зарыться в солому. Она сделала это осторожно, чтобы не раздавить розовые визжащие комочки, бегавшие у ее сосцов. И на всякий случай она выставила из соломы одно ухо, чтобы не прозевать приятного скрипа дверцы.
Человек вслух изливал свою горечь, ковыряя ногою в горящих поленьях. Он размазывал мокрым рукавом кровь по мокрому лицу и силился понять что-то очень важное, пристально глядя на огонь.
Но огонь только бросал отблески на черные стены и отражался в тусклых глазах, не давая никаких объяснений. Дождь барабанил по дранкам крыши, и выл ветер над потолком.
В большом котле что-то закипало. Оттуда в щель деревянной крышки забили струйки пара. В кухне запахло вареным картофелем и капустой.
А он смотрел на огонь и силился понять что-то очень важное.
Но он, наверно, ничего не мог понять.
Никто не говорил о Пиетри Ойнас, что он плохой парень. Нельзя было этого про него сказать. Все знали, что у него была очень добрая душа и тихий нрав.
Только иногда он вел себя как-то странно. Он умолкал вдруг среди разговора и смотрел прямо перед собой своим тусклым взглядом, хлопая белыми ресницами. При этом руки его слегка поднимались и протягивались вперед, шевеля пальцами, словно они хотели схватить что-то, стиснуть, может быть смять, стереть в порошок. Потом он падал вперед лицом, не сгибая колен, и начинал бить ногами и головой обо что попало. Губы его покрывались пеной и издавали хриплые звуки, похожие на икоту. А тело перелетало с одного места на другое с такой легкостью, словно две большие невидимые руки перекладывали его с места на место, ударяя о землю то боком, то лицом, то коленями.
Иногда эти руки сгибали его в дугу и ставили на голову и ноги, наподобие арки; потом опять бросали о землю.
Люди отодвигались от Пиетри в этот момент, потому что пальцы его беспрерывно шевелились, хватая воздух. Это были толстые крючковатые пальцы, которые сжимали очень сильно.
Даже сам старый Уйт не мог разжать эти пальцы. Он мог бы переломить у Пиетри хребет одним ударом своей руки, но он не мог разжать эти пальцы. Люди отодвигались от Пиетри в этот момент и смотрели на него с опасением и жалостью. А потом он опять затихал, вставал на дрожащие ноги и шел прямо, не разбирая дороги.
Если его не останавливали в этот момент, то он уходил далеко в лес или на болото и потом долго разыскивал дорогу домой.
Его нужно было останавливать в этот момент. После припадка он был слаб, как ребенок, и не был опасен.
И никогда припадок не случался с ним два раза подряд.
Люди жалели его и удивлялись, почему о нем никто не заботится, почему никто не старается его вылечить? Неужели парень так и пропадет? Разве он не работает, как лошадь? Почему он получает побои вместо благодарности? Этого никто не мог понять.
Пиетри тоже напрасно силился понять это, глядя на огонь. Огонь разгорался, озаряя заплаканное, вымазанное в крови лицо, но ответа не давал.
Пиетри не знал своей фамилии. Старый Ойнас говорил, что у него никогда не было фамилии. Старый Ойнас добавлял к этому, что он и имя-то получил по ошибке, что такому ублюдку не следовало давать человеческое имя.
Но когда представитель рабочкома, обходя хутора, заглянул к старому Ойнасу и спросил его о Пиетри, то Ойнас ответил, что Пиетри - его приемный сын и что фамилия Пиетри - тоже Ойнас. Вот тут нужно было что-то хорошенько понять и решить. Но Пиетри ничего не мог понять и решить. Он очень мало знал о своем детстве.
Он не знал, что в молодости у высокой жены маленького Ойнаса очень долго не было детей, что это очень удручало обоих и они взяли из приюта в Нарве годовалого ребенка по имени Пиетри.
Жизнь Ойнаса сложилась не легко. Он так же, как и Уйт, приехал из Эстонии в царскую Россию и так же откупил у жителей русского Запада дешевые участки лесов и болот.
Но сильный Уйт один, без чужой помощи, натаскал бревен и сложил избу, а он не мог это сделать. Уйт был очень большой, и у него было много жесткого мяса на широких костях. Он мог один поставить бревно стоймя, а потом втащить его на самый высокий сруб. А Юхан Ойнас не мог этого сделать.
Правда, и его мясо было жестко, как дерево, и могло сокращаться в работе целые сутки, не отдыхая, но оно весило вместе с коротким скелетом всего четыре пуда. Поэтому Юхан Ойнас не мог один таскать огромные бревна.
Ему помогали это делать русские плотники. Они два года стучали на его земле топорами и звенели пилами. Постепенно вырос дом, потом конюшня, хлев, сарай и другие постройки, а кругом шумели высокие ели и выползал туман из болота.
Он отгородился от всего мира заборами и частоколами, и никто не мешал ему надрываться. Жена надрывалась вместе с ним. Леса и болота бедны жирными соками, и нужно вложить в них много горячего пота и проклятий, чтобы получить в обмен зерно, молоко и свиное сало.
Жена каждую неделю стирала рубахи, заскорузлые и затвердевшие от засохшего пота и грязи, как еловая кора.
На маленького Пиетри оба смотрели с надеждой и называли его милым, дорогим сыночком. Но маленький Пиетри молчал почти до четырех лет, а потом заговорил так несуразно, что Ойнас треснул его со злости по голове.
Но это не помогло. Пиетри продолжал говорить все так же несуразно или же молчал целыми днями. Обманутый в надеждах, Ойнас терял терпение. Его кулак стал чаще прикасаться к неразумной голове приемного сына. Но маленький Пиетри оставался таким же глупым.
Только к десяти годам он стал понимать, что дом есть дом, что корова есть корова и хлеб есть хлеб.
Тогда Ойнас начал вколачивать в него понятие, что работа есть работа. Он стал брать его в поле, и в лес, и на болото.
И к стирке жены Ойнаса прибавилась еще одна заскорузлая от пота рубашка.
Ойнас начал надеяться. В речи Пиетри появились проблески разума, и в работе он показывал чортову силу.
Но однажды он упал на пол и начал дрыгать ногами, выпуская пену изо рта.
И Ойнас перестал надеяться.
Он стал бить его без всякого сожаления и без всякой причины в любое время дня и ночи: и в будни и в праздники. Он мстил ему за потерянные надежды.
И когда неожиданно у печальной супруги Ойнаса родился настоящий сын, то Пиетри перестал быть человеком, перестал быть членом семьи, перестал жить на свете. Он только работал и ел и падал на землю там, где его бросали две большие невидимые руки. Он бился на пашне, глотая в холодной борозде глинистую землю, бился среди ярких цветов и жирной травы заливных лугов, бился в болоте, зарывая горячее лицо в прохладу влажного мха. Счастливый Ойнас больше не злился на него и бил только по привычке - лениво и нехотя.
Но когда Пиетри однажды огрызнулся и хотел дать сдачи, Ойнас весь как-то подтянулся, по-новому взглянул на Пиетри и молча жестоко избил его до потери сознания.
В тусклых глазах Пиетри Ойнас увидел смерть для себя, и он, дрожа от страха, пытался отогнать эту смерть. Он знал, какая сила таится в руках у Пиетри. Он даже боялся представить, что может произойти, если эти страшные руки вдруг выйдут из повиновения и потянутся к его горлу... Нет! Его нужно бить и бить, чтобы он не думал, что на Ойнаса можно безнаказанно замахиваться. И где только уродился такой зверь? Хоть бы его в солдаты взяли! Но никто не хотел взять его в солдаты. Даже в гражданскую войну от него отказались и белые и красные.
И вот он жил и работал, как лошадь, и наводил тайный страх на Ойнаса.
...А Пиетри не знал этого и напрасно смотрел вопрошающим взглядом на разгоревшийся огонь. Разве огонь мог дать ответ на что-нибудь? Он мог только бросать мягкие отблески на черные стены и отражаться в каплях слез. Правда, он мог еще натолкнуть на воспоминания. Пиетри вспомнил, например, как в прошлую осень он после очередного припадка обнаружил себя на чужом гумне. Как он попал туда, он, конечно, не помнил. Гумно принадлежало Отти Карьямаа. В риге перед ярким огнем сидел мальчик. Он поправлял огонь и морщился от дыма. Увидев Пиетри, он вышел из риги и вопросительно с опаской взглянул на него. Пиетри смущенно улыбнулся.
- Я... я... прямо не знаю, как это я сегодня... - сказал он по-русски. - Я возил снопы и... вот заболел... я упал около нижней ляды, а зашел вот куда... не знаю - лошадь как...
- А-а, - сказал облегченно мальчик. - Ну ничего. Лошадь не уйдет. Ты присядь, отдохни. У тебя ноги дрожат.
Пиетри сел на молотильный каток, смущенно хлопая белыми ресницами. Мальчик молчал.
Он был какой-то странный, этот мальчик. Он всегда молчал. Кто знает, откуда он забрел сюда, к братьям Карьямаа. Его язык отличался от языка других русских, живших в деревнях. Может быть, поэтому он так мало говорил! Кто его знает. Но сегодня он почему-то все же разговорился.
- Это у тебя кровь? - спросил мальчик, указывая на свежую ссадину у левого уха Пиетри.
- Да... - ответил Пиетри, потрогав ссадину. - И вот тут тоже... и здесь... Это все батька, - добавил он.
- Да... плохо тебе живется.
Они помолчали немного.
- Хуже, чем работнику, - продолжал мальчик. - Работник может плюнуть и уйти.
- Да... - сказал Пиетри.
- Ты бы заключил договор и работал как нанятый...
- А... он меня тогда совсем... выгонит...
- Да. Совсем плохо твое дело.
Они вновь помолчали.
- Так... значит я... что же... совсем пропадать... и у меня ведь никого... один совсем. Ни товарища, никого... - В голосе Пиетри были слезы.
- Тебе и не нужно никого. Ты только сам себе можешь помочь. Больше никто. Ты в три раза сильнее его. Не давай себя бить, вот и все.
Мальчик замолчал и ушел в ригу.
Пиетри хорошо запомнил его слова. Он даже пытался следовать его совету, - но что получилось? Пиетри осторожно пощупал окровавленную голову. Лучше и не пытаться следовать этому совету, иначе злой старик убьет совсем.
Пиетри вытер слезы и кровь на лице и встал. Он снял с котла деревянную крышку и начал размешивать палкой картофель и капусту.
Низенькая дверь скрипнула, и в кухню вошла вся мокрая Сальми Уйт. Она сказала:
- К вам не забегала наша телка? Вот уже целый час ищу и нигде не могу найти.
- Нет... не забегала... - сказал Пиетри.
- Прямо беда! - сказала Сальми. - Не знаю, где и искать. Я вся замерзла и промокла.
Она подошла к печурке и выставила перед огнем толстые босые ноги.
- Ноги озябли, - сказала она и улыбнулась ему, придерживая руками юбку на уровне колен.
Большой котел клокотал, и Пиетри молча тыкал в него палкой, искоса поглядывая на ее босые ноги, розовые от огня.
Сальми было двадцать пять лет, а ему двадцать два года. Она, присев на корточки и поправляя огонь, спросила:
- Ты скоро женишься, Пиетри?
Он растерянно заморгал белыми ресницами и, заикаясь, ответил:
- Кто? Я? А-а... а какая же... а кто же за меня пойдет?
- Ну вот еще: "кто пойдет", - передразнила она. - Какую выберешь, та и пойдет.
Он опять растерянно улыбнулся и, не зная, что ответить, только ожесточеннее ткнул палкой в кипящее варево.
Ей было двадцать пять, а ему двадцать два года.
Она была здоровая, рослая девка с пышными грудями, над которыми едва сходилась кофточка.
А он был невысокий, кряжистый и крепкий, как тот чугунный котел, в котором он варил ужин для свиньи.
Она помолчала немного. Потом сказала:
- Прибавь дров, а то огонь совсем погаснет.
Он прибавил дров и при этом нечаянно толкнул одно из ее оголенных колен. А может быть, и колено толкнуло его. Это трудно было бы решить. Но Сальми ойкнула и, потерев ушибленное колено, сказала:
- Фу ты, чорт, как ты толкаешься! - и ударила его ладонью по спине.
Он, растерянно улыбаясь, схватил ее за голую ногу. И рука и нога были горячи от близости огня.
Ей было двадцать пять лет. Ей давно было пора выйти замуж, но она как-то не успела выйти замуж, она очень много работала, и ей некогда было выйти замуж. А самый близкий сосед был маленький крикливый Ойнас.
От прикосновения горячей руки она задрожала слегка и, смеясь, потянула Пиетри за лохматые белые волосы.
Ему было двадцать два года. Он никогда не думал о том, чтобы жениться. Да и кто пойдет за него? А самым близким соседом был молчаливый старый Уйт.
Пиетри еще растеряннее улыбнулся и схватил ее за вторую горячую, толстую ногу. И вышло так, что он повалил ее (а может быть, и сама она упала) на пустые картофельные мешки.
Картофель с капустой клокотали, бурлили и пенились в большом котле, прилипая друг к другу.
Когда Сальми Уйт уходила, она сказала, что на днях перенесет свою кровать в маленький амбарчик у сада и будет спать там все лето; там не жарко...
Она ушла, и Пиетри вышел вслед за ней в темноту весеннего вечера.
Была очень хорошая погода!
Землю всю кругом давно развезло грязью, а веселый прохладный дождь все лил в эту грязь, делая ее еще жиже и еще глубже. И ветер, сумасшедший ветер, помогал ему хлестать крупными каплями на все четыре стороны. Он просто бесился от какой-то радости, этот ветер, и то забивал грудь прохладным, плотным воздухом, то хлестал мокрыми клочьями по разгоряченному лицу. Все кругом выло, трещало и звенело от этой буйной веселой пляски ветра и дождя. Из большого сада слышалось шуршание деревьев, что-то лукаво шептавших друг другу. А вдали сплошным веселым гулом заливался лес, укрывшийся во мрак. Никогда раньше Пиетри не видал такой славной погоды!
Целый месяц после этого Пиетри жил в каком-то тумане, не различая дня и ночи. Дверь маленького амбарчика у большого сада старого Уйта открывалась для него каждую ночь, и жизнь походила на сплошную бурную пляску пьяного ветра и пьяного дождя.
А потом случилось то, что, конечно, должно было случиться и чего так боялся Пиетри.
Это случилось в такой день, когда погода была совсем скверная, небо было чистое и вместо веселого ветра стояла такая унылая тишина, что хотелось бросить все и завалиться спать на мягкие кочки.
Назойливое солнце грело так, словно хотело заглянуть в самую душу земли. Даже в том лесу, где работал Пиетри, яркие лучи пролезли в самую гущу молчаливых деревьев, заставляя блестеть и трепетать часть ветвей, в то время как остальные еще глубже уходили в темнозеленый мрак. Да зачем-то еще драли свои глотки разные птицы там, наверху. Откуда-то пахло муравьями, медом и смолой. Где-то вверху гудели пчелы. Это от них пахло медом. Наверно, дикий улей в дупле. Но запах меда был очень слаб. Его легко вытесняли запахи прелого моха и ранних, водянистых грибов.
Лес полон запахов. Все они переплетаются вместе. Каждый ствол, в который Пиетри вонзал топор, имел свой запах; каждый куст ольхи и вереска, вырванный им с корнем, имел свой отчетливый запах. Все расчищенное им место, все кучки сучьев и дров, наваленные им за день, переплетались самыми причудливыми запахами.
Пиетри так увлекся своей работой, что забыл про окружающее, и только когда позади него совсем близко раздались шаги, он оглянулся.
- А я хотела подойти незаметно и напугать тебя, - засмеялась Сальми Уйт, кидая на землю две ременные уздечки.
Топор Пиетри глубоко воткнулся в ствол дерева и долго сиротливо торчал так.
Лесная зелень звенела от птичьего стона, и весенние запахи плотно сплетались в самые причудливые узоры.