Первый раз Эйно улыбнулся много лет назад. Он тогда в пьяном виде вспомнил своего любимого двоюродного брата Роберта Карьямаа и решил немедленно отомстить за его смерть. Он уже подступал с кулаками к бедному Пиетри, задушившему Роберта нечаянно во время припадка, и Пиетри, растерянно улыбаясь и моргая белыми ресницами, пятился назад, как вдруг Эльмар Уйт схватил Эйно сзади и бросил его на землю. Эйно хотел сразу вскочить, но Эльмар наложил на него свою большую руку и не пустил никуда. И сколько Эйно ни бился, он ничего не мог поделать с этой рукой. Рука лежала на нем до тех пор, пока он не успокоился. Тогда только он мог встать и, быстро улыбнувшись, уйти прочь. Сердиться ведь было не на что.
Второй раз он улыбнулся много лет спустя. Он тогда уже два года был в партии, окончил эстонский рабфак, куда так легко было попасть каждому эстонцу. Он уже поступил на краткие курсы совпартшколы, чтобы получить основательные политические знания, но бросил эти курсы и занялся боксом.
Конечно, ему пришлось туго без стипендии, и он очень много требовал денег от отца. Но, во-первых, он решил непременно вернуть в будущем эти деньги отцу, а во-вторых, он получил такую крепкую боевую закалку, что через полтора года выступил против сильнейшего боксера Ленинграда. Ленинградский боксер целых два раунда швырял его, как мешок с опилками, на веревки ринга, а на третьем раунде вышиб из него сознание.
Когда сознание вернулось к Эйно, он не заметил дружески протянутой к нему в перчатке руки противника. Он в это время смотрел противнику в лицо. А потом, быстро и неуловимо улыбнувшись, вышел. Наверное, он улыбнулся потому, что вспомнил свою забавную возню с Уйтом. Может быть, он даже на миг представил на месте лица русского боксера большое лицо Эльмара Уйта...
Через три месяца Эйно встретился с другим сильным боксером. Через него он думал пробить себе дальнейший путь в спортивном мире. Но боксер уложил его на втором раунде.
Потом Эйно решил поступить в вуз. С образованием нигде не пропадешь. Это не то что торчать, например, за токарным станком по семь часов ежедневно. В вуз было трудно, даже почти невозможно попасть. Но если человек очень сильно к чему-нибудь стремится, то он добьется этого непременно или умрет. Эйно не умер. Он поступил в вуз.
Но через год в вузе навели точные справки об его отце, узнали, что он получает от отца деньги, и хотели сразу исключить его из партии и из вуза.
С большим трудом он доказал, что отца он уже давно не считает отцом и что тот шлет деньги против его воли. Он даже улыбнулся, разъясняя это. Ведь все так просто. Сын проникнут идеями революции и ненавидит хищника-отца. Ведь это обычное явление в наше время. Ничего нет в этом удивительного. Это нужно приветствовать, не правда ли? А если у кого-либо есть сомнение, то пусть пошлют его куда угодно и на какую угодно революционную борьбу. Эйно никак не хотел расставаться с вузом. Ведь для него так важно углубить и расширить свои знания. Но с деньгами отца ему тоже не хотелось расставаться. Ему нехватало стипендии. Он удивлялся, как это другие живут на эту стипендию. И потом, он ведь непременно решил возвратить эти деньги отцу в будущем. И он условился получать деньги через Лизу. Кроме того, он собирался съездить к отцу и заставить его отказаться от хищнического способа наживы, а если тот окажется неисправим, то расстаться с ним навсегда. Коммунист не должен терпеть в своей родне кулаков, и вуз должен быть окончен.
От старого Отти через Лизу часто приходили тревожные письма, полные жалоб. Но Эйно, читая, только улыбался. Вообще, товарищи стали чаще замечать на его худощавом лице краткую, мимолетную улыбку.
В таком бодром состоянии он приехал в деревню, где повел яростную атаку против отца. В конце концов он взял от отца обещание, что тот держит работников только до осени, а потом увольняет их, продает лишний скот и машины, оставляет себе только двух коров и двух лошадей, сокращает посев и начинает жить своим трудом.
В эти дни по эстонским хуторам ходил какой-то невысокий человек с озабоченным лицом. Он был прислан из районного комитета партии. Ему поручили обойти эстонцев, еще не вошедших в колхоз, и попытаться вовлечь их.
Он обходил и разговаривал подолгу с каждым.
У маленького злого Юхана Ойнаса он ничего не добился, но, устало улыбаясь, обещал зайти еще раз. За калиткой он спросил дорогу на хутор Пютсипа, но Ойнас был раздражен. Он сказал:
- Не знаю я никакого Пютсипа! Ищи сам Пютсипа! Вот там Пютсип! - и он показал ему дорогу на хутора братьев Карьямаа.
Таким образом, невысокий человек с усталым лицом пришел на хутор старого Отти.
Семья Отти уже пообедала. Митька ушел пахать землю для озимых посевов. Фрося ушла жать озимую рожь. А трое мужчин задержались немного за столом и докуривали свои папиросы, пока старая, рыхлая Элла убирала со стола посуду.
Человек, войдя, приподнял кепку и сказал:
- Здравствуйте!
- Здравствуй, здравствуй! - ответила ему по-русски хозяйка, гремя посудой у плиты.
Мужчины за столом тоже кивнули головами.
Человек подошел к ним и остановился.
Он ждал приглашения сесть, но не дождался и молча стоял перед ними целую минуту с какой-то затаенной мыслью в глазах.
Потом он решительно сел перед ними за стол и обратился к старому Отти:
- Что же вы, товарищ Пютсип, отстаете от своих соседей? - сказал он. - Нехорошо. Мы считали вас передовым человеком. Вы такой культурный хозяин...
Человек приостановился немного и прислушался к странной, напряженной тишине, воцарившейся в комнате. Три мужских лица смотрели на него, не разжимая губ: одно лицо - поросшее седой щетиной, второе - поросшее рыжей щетиной, и третье - гладко выбритое лицо одетого по-городскому человека.
Даже старая Элла перестала на минуту греметь посудой и повернула к ним свое полное, дряблое лицо, посреди которого торчал нос, такой же маленький и острый, как у Эйно.
- Почему вы так отмахиваетесь от колхозов, товарищ Пютсип? - продолжал человек. - У вас, наверно, неясное представление о колхозах. Кто-нибудь наплел вам небылицы. Вы поймите, что...
- Я не Пютсип, - мрачно прервал его старый Отти.
- То есть как? - спросил человек. - Вы не Пютсип? А кто же Пютсип? - он вопросительно посмотрел на три угрюмых лица, обращенных к нему.
- Ах да! Понимаю, - весело хлопнул он себя по лбу. - Просто я не туда попал! Ошибся? Пютсип живет там, дальше, правильно?
- Нет, - сказал старый Отти, - там дальше Иоганес Карьямаа.
- Иоганес Карьямаа? А-а!.. А дальше?
- Дальше Яков Карьямаа.
- А потом?
- А потом лес. Сорок верст лес.
- Ах так, - протянул человек. - Вот оно что! Я, оказывается, не в ту сторону забрел, - он усмехнулся. - Бывают в жизни шутки. Это ваш сосед Ойнас надул меня, представьте себе. Такой чудак!.. Ну, а вы кто же будете?
- Я Отти Карьямаа.
Человек вдруг сразу стал серьезным и медленно поднялся с табуретки. В глазах его мелькнула затаенная тревога.
- Ах, вы Отти Карьямаа. Так-так, - сказал он, внимательно вглядываясь в лицо хозяина.
- Какого чорта ему нужно? - проворчал Михкель по-эстонски.
- А чорт его знает! Мало ли их, дармоедов, шляется, - ответил ему отец.
- Нет, уж вы, пожалуйста, говорите по-русски, - попросил человек.
- Куда же вы так спешите? - спросил Михкель. - Посидите, разве вы с нами не хотите поговорить о колхозах?
Человек пошевелил губами.
- С вами - нет! - ответил он и стал еще серьезнее.
- Почему же? - спросил Михкель и попробовал изобразить улыбку на своем рыжем лице. - Разве мы недостойны?
- Не знаю... Но думаю, что вам... вообще не придется быть в колхозе.
- Не придется? Значит, вечные единоличники?
И Михкель опять изобразил улыбку среди своей рыжей щетины.
- Нет, зачем же... вас просто, может быть... попросят отсюда...
- Как попросят? Кто попросит?
- Об этом спросите лучше своих бывших батраков. - И он повернулся, чтобы итти. Но Отти остановил его.
- Как это попросят? - Старый Отти даже привстал за столом. Он весь подался вперед, упираясь длинными руками о край стола так, что плечи поднялись вверх до самых ушей. - Кто попросит? Ну зачем говорить глупости? Не может этого быть.
Нет, он никак не хотел верить этим слухам. Пусть говорят что угодно, он будет смеяться над ними. Этого не может быть. Это только шутки. И он усмехнулся, сложив складками щетинистую кожу на щеках. У Михкеля глаза превратились в узкие щели и на рыжих щеках вздулись бугры. Он сказал по-эстонски:
- Если эта чортова душа сейчас не уберется отсюда, я брошу его об стенку и раздавлю ногой! - и он громко выкрикнул последние слова.
- Михкель, не смей! - взвизгнула испуганно старая Элла и схватилась за свое больное, сердце. Она не могла переносить слишком больших волнений.
Человек беспокойно оглянулся на нее.
В это время Эйно двинул в сторону тяжелый стол, и тогда комната наполнилась шумом и криками.
- Убью-ю паразита! - заревел Михкель и схватил человека за грудь так, что все складки на его одежде стянулись к одному месту, словно лучи. - Кто дал вам право выселять? Попробуй только сунуться в мой дом! Я не для того дрался за советскую власть, чтобы теперь мне не давали жить, как я хочу. Убью, сволочь! - И он тряс человека, точно ком тряпья.
Эйно засунул руки в карманы и спокойно смотрел на действия брата. Старый Отти вплотную придвинулся к двум сцепившимся людям, не зная, что предпринять, и нервно потирал рукой подбородок. Элла не могла вынести этого зрелища. Она судорожно раскрыла рот и оседала вдоль плиты, пока не уткнулась в кучу дров.
И тогда человек открыл бледный рот.
- Как вы смеете меня бить? - спросил он. Но его никто не услышал. Он спросил это тихим голосом, а Михкель производил много шума, тяжело топая ногами и крича о том, что вытряхнет из него все кишки. Человек хотел громче повторить свой вопрос, но не мог: Михкель уже успел растрясти ему грудь. Бледное лицо его покрылось пятнами румянца от напряжения.
А Михкель, чувствуя за собой молчаливое одобрение брата и отца, крепче сдавил складки одежды гостя и размахнулся свободным кулаком, нацеливаясь в бескровные губы.
- Как вы смеете трогать меня? - еще раз спросил человек, приблизившись к лицу Михкеля, и в сдавленном голосе прозвучало такое искреннее изумление, что даже Михкель приостановил свой кулак и, поморгав глазами, мысленно задал себе тот же вопрос.
- Прочь руки! - сказал человек и попробовал оторвать от своей груди руку Михкеля. Но слабость его пальцев снова приободрила Михкеля, и он, стиснув челюсти, опять взмахнул кулаком.
- Я теперь знаю вас, Михкель Карьямаа, - прошептал человек, глядя прямо в глаза Михкеля. - Я слыхал, как вы воевали за советскую власть...
И Михкель опять опустил кулак. Человек приблизил свои глаза совсем близко к его лицу, и в них теперь почему-то не было тревоги. В них даже мелькнуло что-то похожее на насмешку.
- Вы действительно пролили много крови за советскую власть, - прошептал он, усмехаясь. - Вы два раза резали себе руку, чтобы не попасть на фронт. Вот как вы дрались за советскую власть. И потом, на ваше счастье, вы заболели тифом и вернулись домой.
Михкель больше не взмахивал кулаком, он слушал. Все трое мужчин хмуро тянули шеи к дрожащему от напряжения человеку.
- Как вы смеете заявлять о своем праве жить здесь? Чем вы докажете это право? Вы жили тут сорок лет, но в то время как вы богатели сорок лет, другие люди вокруг вас не вылезали сорок лет из нищеты, на которую вы их обрекали. Так разве это заслуга ваша? Разве это заслуга - уметь жить богато среди чужой нищеты? Убивать нужно за такую заслугу!
Человек гневно взглянул снизу вверх на угрожающие лица людей, собравшихся его бить.
- Но мы не собираемся вас убивать! - милостиво сжалился он над ними. - Нам до вас дела нет. Мы бьем то зло, которое вызывается вашим присутствием. Вы мешаете нам сделать всех людей счастливыми. Неужели вы этого не понимаете?
Человеку все еще удавалось сдерживать то, что рвалось из груди и душило горло, хотя голос его стал еще глуше и тише.
- Неужели вы надеетесь, что мы все оставим по-прежнему? Нет, не бывать этому! Прочь свои грязные руки, Михкель Карьямаа, или это не пройдет тебе даром, слышишь? Вы все жестоко ответите за это.
Его сдавленный, напряженный голос внезапно прервался, словно лопнула нить, не выдержавшая напряжения.
Назад! - сказал Эйно Михкелю. - Отпусти!
- Ну! - и, видя, что брат не отпускает, он ударил ребром ладони по его руке, и тот, зашипев от боли, отдернул руку.
- Успокойтесь, - сказал Эйно. - Никто вас пальцем не тронет. Я не позволю. Я сам чужой в этой компании. Вы напрасно ругаете нас всех огульно. Надо разбираться!
Человек внимательно посмотрел на Эйно и ничего не ответил, доставая из кармана платок. Четыре человека стояли близко друг к другу и молчали, тяжело дыша. И каждый из них думал о чем-то своем.
Потом человек изогнулся и наконец судорожно закашлялся, прижимая к губам платок. Он кашлял целых четыре минуты с таким усилием, что красные пятна на его бледных щеках стали еще ярче и на лбу под кепкой выступили крупные капли пота. А трое рослых мужчин и одна расслабленная женщина смотрели на него и молчали.
Потом человек взглянул на свой платок, пропитавшийся кровью, хотел что-то еще сказать, но снова закашлялся и так, кашляя, вышел из комнаты.
После этого случая Эйно больше не разговаривал с отцом, и старый Отти понял, что сын для него потерян окончательно. Теперь ясно определилось, на чьей стороне сын, и не было никакой надежды вернуть его обратно. Старый Отти тоже не искал разговоров с сыном. Все равно разговаривать было бесполезно. Он ходил пасмурный и тяжело вздыхал.
Однажды вечером Эйно сказал ему:
- Завтра разбудите меня в девять и запрягите лошадь... на станцию.
- Хорошо, - тихо ответил старик, - хорошо.
Он знал, что у Эйно было еще две недели свободных, но раз он уезжает, значит все понятно. Да и не могло быть иначе. Ну что ж! Пускай едет. Без него можно будет снова взять поденщиков. Луга нужно выкосить, хлеб нужно, убрать, лен нужно выдергать и обработать. Чорт их подери! Пусть грозят и говорят что хотят, но его хозяйство должно жить, и крепнуть, и расти. Вот и все.
Вечером Эйно в последний раз прошелся по родным полям. Он прощался с ними. Ведь он покидал их навсегда. Остановившись у сада, он прислонился плечом к забору и долго смотрел на запад, облитый яркими красками.
В это время к нему подошла Фрося в своем полинялом синем платье.
Она, видимо, только что вымылась, потому что из-под платка торчали мокрые темные пряди и загорелые щеки были покрыты особенно ярким, даже блестящим румянцем. Она взглянула на него снизу вверх своими большими глазами и тихо спросила:
- Уезжаете, Эйно Осипович?
Эйно мельком оглянулся на нее и снова повернулся к умирающему закату.
- Да, - ответил он, - приходится. Ничего не поделаешь - дела.
- Еще бы, - сказала она, - у вас там совсем другая жизнь. Делов, поди, столько, что и нас не вспомяните...
Эйно ничего не ответил.
- А почему так долго не приходили, Эйно Осипович? - прошептала она.
Он откачнулся от забора и нахмурился.
- Нельзя же без конца заниматься глупостями. Всему свое время. Пошалили - и хватит... - он глубоко засунул руки в карманы и всем своим видом показал, что ему пора итти.
- Я вас не увижу больше, Эйно Осипович... жать пойду завтра рано...
Она подняла к лицу вздрагивающую руку. Она не знала, что делать с этой рукой, и, раскрыв губы, стала водить ногтем дрожавшего мизинца по своим стиснутым белым зубам. При этом глаза ее, смотревшие на запад, постепенно наполнялись влагой, отражая в себе отблески заката.
Эйно, подумав немного, вынул одну руку из кармана и тронул Фросю за локоть.
- Ну, прощай, - сказал он, не глядя на нее. - Ты… хорошая девушка... Добрая. Увидимся ведь еще... когда-нибудь. Я даже напишу... если удастся...
И он ушел.
Ведь нельзя же так легко отдавать себя во власть мелочам, когда впереди столько суровой борьбы.
На другой день утром Эйно навалил свои чемоданы на повозку, обнял мать и сказал отцу:
- Ты мне не пиши...
- Хорошо, - сказал отец, - хорошо. - И он долго смотрел вслед сыну, которого терял навсегда.
Пока повозка катилась к проселочной дороге, Эйно, сидя рядом с Михкелем, обозревал поля, залитые солнечным светом. Все эти шуршащие зрелые колосья ржи, желтеющие ячменные и овсяные поля были теперь совсем чужие ему. Горох не манил своими сочными стручками, и даже красные мохнатые цветы еще нескошенного, жирного клевера не трогали его своим ароматом. Все это было чужое, и он не собирался сюда возвращаться никогда.
Они уже выехали на проселочную дорогу и проехали по ней около полкилометра, когда услыхали чей-то зовущий голос. Они посмотрели в ту сторону и увидели маленькую белую фигурку, бежавшую к ним из-за бугра между посевами льна и овса. Это был Митька. Он пахал за бугром озимый пар с утра и не успел попрощаться с Эйно. Эйно помахал ему рукой и снова погрузился в свои думы. Но Митька все бежал. Он бросился наперерез через картофельное поле, проскочил сквозь придорожные кусты, прыгнул через канаву и очутился на дороге в сорока шагах позади повозки. Тогда Эйно слез на дорогу и сказал Михкелю:
- Надо попрощаться. Ты поезжай. Я догоню у ручья. - И стал ждать Митьку.
Тот приблизился к нему в своей полотняной застиранной одежде, шлепая босыми ногами по серой дорожной пыли. На его худеньком, полудетском лице была широкая улыбка. Ведь он боялся, что не успеет попрощаться со своим учителем, который так и не научил его приемам нападения. Он боялся, что тот уедет и не скажет ему ни одного слова на прощанье, а теперь он видел, что тот задержался ради него на дороге, отпустив брата далеко вперед, и это очень радовало и трогало его. Он остановился перед Эйно, доверчивый и сияющий, ожидая теплого прощального слова.
Эйно целую минуту молча смотрел на него своими странными глазами, похожими на осколки льда. Он смотрел прямо в лицо Митьки, но казалось, что он смотрит мимо или не видит этого лица, или видит вместо него чье-то другое лицо.
Чье же другое лицо он мог видеть? Может быть, это было лицо упрямого демидовского бегуна, способного догнать его в сапогах, без всякой тренировки? Или это было лицо Кольки Жимина, способного избить любого опытного боксера без всякого знания бокса? Или, может быть, это было крупное, веселое лицо Эльмара Уйта? Того самого Эльмара Уйта, в чьем лице, быть может, воплотилось все враждебное для Эйно? Кто знает, что видел в лице Митьки странный, холодноглазый Эйно. Может быть, он просто вспомнил крепкую и уверенную защитную стойку Митьки и его многообещающие кулаки... Трудно ответить на все это.
Но он целую минуту смотрел на Митьку своими двумя осколками льда и потом улыбнулся своей мимолетной улыбкой, и холод пробежал по мокрой спине Митьки от этой улыбки. Он в первый раз видел эту улыбку так близко, при ярком дневном свете. Так вот какая была эта улыбка!.. Нет, это не было улыбкой. Это была страшная смесь из непримиримой ненависти, ярости и злобы, которая на короткий миг опускала вниз зрачки белых глаз, раздвигала в сторону губы, выбрасывала нижнюю челюсть и снова со скрежетом ставила ее на место.