- Ну, не знаешь. Что же, я за тебя такие сурьезные вопросы решать должон? Ты на ком бы хотел жениться? На вдовице или на дивчине?
- На дивчине, - шмыгнул носом Павлик.
- Правильно толкуешь, - удовлетворенно отметил Платон Гордеевич. Стало быть, я женюсь на вдове какой-нибудь, а тебя женю… На ком бы тебя женить?.. На Вере Евграфовой!
- Не-е, она меня бить будет! - зябко передернув худыми плечиками, заерзал в сене Павлик. - Я вчера камнем в ее хате окно выбил.
- Э-эх, дурья голова! Кто же в стекла камни швыряет? Тогда пошлем сватов… к кому бы послать?
Разговор продолжили в хате, при зажженной керосиновой лампе. Хлебали из глиняной миски кислое молоко, закусывая черствым ржаным хлебом.
- Ну, а как ты, Павло Платонович, смотришь на Варьку?
- У-у… - отрицательно замотал головой Павлик; полный рот хлеба и кисляка не позволял ему быть многословным.
- Не по нраву?
- У-гу. - Павлик будто услышал визгливый голос Варьки, каким она скликает кур, и недовольно поморщил нос.
- Привередливый ты парубок, - покачал головой Платон Гордеевич. Весь в меня. И я, брат, не могу присмотреть в своем селе подходящей женщины. Языкастые все, брехливые… Борща толком не сварят. Придется мотнуться по соседним селам… И ты по-времени, приглядись к девчатам, может, и понравится какая. Добре?
- Добре.
- Ну, быть посему! Первым женюсь я… Ведь пока ты будешь холостяковать, мать тебе нужна, верно?
Павлик, перестав жевать, поднял на отца глаза.
- Трудно ж нам без мамы… Хочешь, чтобы у тебя была мама?
Павлик не успел ответить. Донесся чей-то настойчивый стук в ворота, послышался мужской голос:
- Платон! Пора на собрание!
- Иду, - высунув голову в окно, ответил Платон Гордеевич. - А задержусь малость, так и без меня смелется.
Павлик, положив на стол круглую деревянную ложку и отодвинув хлеб, испуганно смотрел на отца. Тот, захлопнув окно, за которым сумерки казались вязкими и черными как деготь, покосился на Павлика, вздохнул. Сел на топчан, потянулся ложкой к кисляку, но тут же приставил ее к краю миски.
- Ты знаешь, что такое ТСОЗ? - неожиданно спросил у сынишки Платон Гордеевич.
- Не-е, - замотал головой Павлик, густо засопев.
- И я толком не ведаю. Знаю только, что на полях все межи полетят к едреной бабушке. Коней, кажется, придется держать на одном базу. - Платон Гордеевич помолчал, раздумчиво уставив в темный угол глаза, сделавшиеся вдруг недобрыми. Потом вздохнул и продолжил: - А скотина - она тоже с понятием. Скажем, наш Карько: продал я его в чужие руки и спать по ночам не мог. Он же, сердешный, томился по мне, скучал по моему голосу, даже по кнуту моему… Как же я его опять уведу со двора?.. Так что, Павлушка, надо тебе все-таки остаться одному. Пойду я на собрание…
Платон Гордеевич заметил одичалые, налитые слезой глаза сынишки, виновато крякнул, туго сдвинул выцветшие густые брови и с притворной бодрецой зарокотал:
- О-о… Павлик! Ты ж собрался жениться - и плачешь.
- Я боюсь… - Светлые горошины слез пробороздили на немытом лице мальчишки влажные следы. - Я с вами пойду, тату-у…
- Павлик… Ну… Ты же храбрый, ничего не боишься.
- Боюсь! - уже откровенно заревел Павлик, уловив в голосе отца неуверенность.
- Вот какой ты! - Платон Гордеевич в досаде сморщил лицо, растерянно потирая узловатыми пальцами лоб. Вдруг что-то вспомнил, и глаза его оживились, блеснули смешком. - Ну что ж, придется вооружить тебя винтовкой. Всамделишной!
Павлик стал плакать с паузами, расчетливо приглушая голос, чтоб расслышать слова отца, и кося при этом на него загоревшийся любопытством глаз.
- Да не плачь же ты! Никакой черт-дьявол не подступится к тебе, ежели ты с оружием боевым. Вот погоди.
По-бычьи изогнув жилистую, темную шею, Платон Гордеевич дробными шажками выбежал из комнаты в сени, загремел там лестницей. Павлик вскоре услышал, как заскрипели потолочные балки у него над головой, и подивился храбрости отца, не побоявшегося ночью лезть на чердак. Жадное любопытство окончательно завладело мальчиком, и он умолк, старательно вытирая шершавым рукавом слезы.
Отец возвратился в комнату с ружьем в руках. Самым настоящим! Маленьким, двуствольным, с двумя курками из красной меди, запыленным, захватанным паутиной и от этого еще более загадочным, желанным.
- На, держи. - Отец взвел курки и щелкнул обоими сразу.
Павлик дрожащими руками ухватился за драгоценную вещь.
- Только чтоб ни один чужой глаз не видел! - наставлял Павлика Платон Гордеевич. - Знаешь, что бывает за хранение оружия? Не знаешь? Тюрьма, брат. Ты еще не сидел в тюрьме? Ну и слава богу. Это, брат, яма с железной решеткой. Неба и то, говорят, только краюшка видна из нее…
Отец ушел на собрание, а Павлик, сидя на топчане, до одури щелкал курками невиданного ружьишка, по очереди прицеливаясь в горшки, миски, образа святой богородицы, Ильи-пророка, в портрет Тараса Шевченко. Ничего теперь он больше не боялся!
2
Через улицу, напротив Платонова двора, жил Захарко Дубчак. Фамилию "Дубчак" Захарко выхлопотал себе после революции. А до этого он по всем документам значился как Захарко Ловиблох. И хотя в губернской газете было напечатано объявление, что крестьянин Ловиблох Захарий Семенович, проживающий в селе Кохановке Брацлавского уезда Подольской губернии, меняет фамилию на Дубчак, его по-прежнему земляки величали Ловиблохом.
Захарко невысок ростом, но кряжистый, крепкий, будто из одних сучков скручен. Сейчас ему под пятьдесят, а он может взять любую лошадь за передние ноги и легко приподнять ее.
У Захарка два женатых сына и дочь на выданье. Все живут в одной хате, одной семьей, при одном хозяйстве. А хозяйство крепенькое у Захарка: двенадцать десятин земли, пара коней и пара быков, две коровы. Но если разделить все это на души, то не так уж и густо. Ведь три семьи в одной пятистенке. У сыновей - по двое детишек.
Многолюдная хата Дубчаков-Ловиблохов славилась в Кохановке тем, что нигде так шумно, как в ней, не праздновали пасху, рождество или троицу. Любили здесь попировать с веселым куражом и таким песенным ревом, что даже в соседнем селе собаки гавкали.
Но празднества в этом доме не были в убыток хозяйству. Захарко умел вести счет копейкам, знал, что и когда продать, когда купить. И никому из семьи не давал бездельничать ни одного буднего дня. Зимой с сыновьями ходил на лесозаготовки или на посменную работу на сахарный завод. А как только исчезал снег, начинал возить в поле навоз. В позапрошлом году нигде не уродилась сахарная свекла, кроме клина Захарка. После прорывки свеклы ударили дожди, потом так пригрело солнце, что земля покрылась глянцевой коркой. А затем опять пошел дождь, и на полях блюдцами засеребрились лужи. Земля не впитывала воду. Свекла гибла. Но не такой Захарко человек, чтоб пасовать перед бедой. Вывел он в поле все семейство: жинку, сыновей, дочь, двух невесток, малолетних внуков. Каждому дал в руки остро затесанную палку и велел протыкать "блюдца", чтоб вода уходила в землю. И нигде потом так ровно и буйно не зеленела свекла, как у него…
Из года в год все прочнее становилось на ноги хозяйство Захарка. Но сам он заметно сдавал, укрощалась его веселая забубенность. Еще лет пять назад, если Захарко возвращался с воронцовского базара, его песни издалека оповещали об этом Кохановку. И сельская детвора наперегонки мчалась за село встречать дядьку Ловиблоха, зная, что коль он горланит "Черноморец, матинко…", то бездонные карманы его наверняка набиты цукерками пахучими разноцветными леденцами.
Увидев мальчишек, окруживших подводу, Захарко хитро щурил узкие глаза, щедро, будто сеял горох, бросал в дорожную пыль леденцы и закатывался блаженно-пьяным смехом:
- Угощайтесь, хлопчики! Дядька Захарко гуляет! - И новая горсть леденцов, как градины, вздымала на дороге облачка пыли.
Однажды Захарко вернулся с ярмарки особенно оживленным. Причиной тому был случайный разговор с одним старым кузнецом из соседнего местечка Вороновица. Кузнец уверял Захарка, что помогал строить самому Можайскому, который жил некоторое время в Вороновице, первый аэроплан и видел, как тот аэроплан поднимался с Ганского поля над землей.
В тот день Захарко выгодно продал старого вола и на радостях выпил лишку. Еще за селом, когда одаривал мальчишек цукерками, с веселой загадочностью объявил им:
- Хлопчики-соколики! Сегодня дядька Захарко полетит на ероплане в гости к господу богу!
В Кохановке всегда с нетерпением ждали очередной потешной выходки Захарка. И разнесенная мальчишками весть о предстоящем его "вознесении" на небо, как и следовало ожидать, вызвала поток любопытных к подворью Захарка.
А Захарко к этому времени уже смастерил "самолет" и, взобравшись на соломенную крышу своей хаты, втаскивал его за собой. Это было огромное корыто, из которого поили у криницы скот. К днищу корыта и к его верхним закраинам Захарко приколотил крылья - две широкие сквозные доски, а вместо рулей управления привязал обыкновенные веревочные вожжи.
- Не плачь, дура! - кричал он с крыши на голосившую в хате Лизавету, яростно проклинавшую мужа-пьяницу. - Сейчас Захарий Дубчак полетит к господу богу и попросит у него чарку небесной горилки!
На улице же, у подворья Дубчака, людей как во время свадьбы. Будто и в самом деле ждали чуда. Смеялись, снисходительно шутили, давали веселые советы разгулявшемуся Захарку.
Наконец все было готово к "полету". Корыто поставлено поперек крыши. В него с искусством акробата-балансера уселся Захарко и обратился к толпе с речью:
- Граждане! У кого богато грехов, подавайте их сюда. Все грехи свезу на небо, чтоб списали!.. Пилип, ты здесь? Кайся, что с наймитов шкуры дерешь! Не хочешь? Пожалеешь!.. Сознавайтесь, кто у Платона Ярчука украл с поля копу жита!.. Бог милостив!..
Корыто зашаталось, и Захарко испуганно умолк. Переждал порыв ветра и продолжил:
- Сейчас Захарий Дубчак натянет правую вожжу и полетит до хмар! Прощайте, люди добрые!
Осенил себя крестом, взял в руки вожжи, качнул корыто и… загремел вниз.
Корыто торчком врезалось в землю, и из него выпал Захарко. Поднялся, отряхнулся и так заржал, будто оставил в дураках всех, кто прибежал к его подворью.
- Не за ту вожжу потянул, едрена вошь! - сквозь смех объяснил он причину аварии. - Треба было за правую, а я за левую…
Больше года прошло, как Захарко совсем бросил выпивать. На этот счет в Кохановке ходили разные толки. Одни утверждали, что Лизавета - жинка Захарка - по рецепту знахарки Оляны дала ему на опохмелье горилки, смешанной с потом белого коня, и будто ту горилку купила Лизавета за гроши, которые три дня хранила в лесу под костью лошадиной головы. Другие полагали, что Захарко распрощался с зеленым змием после того, как угодил в больницу из-за пьянки. В позапрошлые рождественские праздники Захарко заночевал в соседнем селе у своего родича. Родич уложил совсем одуревшего от горилки Захарка на печь, не рассчитав, что она топилась целый день и была изрядно накалена. А тут еще Захарко в хмельном беспамятстве вышиб ногами окошко, которым смотрела хата родича с печи на огород, и выставил их на трескучий мороз. И в одночасье спек себе Захарко живот и обморозил ноги…
Давно откричали полночь первые петухи, а сходка в клубе продолжалась. Казалось, уже все обговорено. Представитель из района - быстрый на острое слово мужчина в синем, военного покроя костюме - убедил кохановчан, что есть им полный смысл объединиться к будущей весне в товарищество по совместной обработке земли. Весна еще далеко, и селяне одобрительно гудели, согласно кивали головами, надеясь в глубине души, что до ТСОЗа дело не дойдет.
Но когда Лелеко (такую фамилию носил районный представитель) напомнил, что этим же летом надо создать общественный семенной фонд, слово вдруг взял Захарко Дубчак. На сцену, где за столом, покрытым красной материей, сидел президиум, подняться он отказался. Стал в проходе между рядами скамеек, оглядел хитрым смеющимся взглядом знакомые лица мужиков и заговорил:
- Бабы все утекли до дому. Так я буду балакать без церемоний…
В зале засмеялись, зная, что Захарко и при женщинах не утруждает себя выбором деликатных слов.
- Есть у меня соседи, Левко и Гапка, - продолжал Захарко. - На сходку они не пришли все по той же причине, по которой часто сидят без хлеба, по своей дремучей лености. Так эта Гапка часто прибегает к моей Лизавете и просит: "Дайте, титко, кусочек шкурки от сала. Левко занозил пятку, и у нас немае чем размягчить". А у того Левка, или Ленька, как его все зовут, пятка что конское копыто: ее и гвоздем с молотком не проткнешь… Думаете, шкурка нужна Гапке? Надеется, что при шкурке будет трошечки сала, чтоб им борщ заправить… В каморе у Левка, кроме вони от подохших с голоду мышей, ничего. Огород весь в таком бурьяне, что, ей-богу, волки уже там развелись!.. Имеют две десятины земли - в аренду сдают. Ленятся сами работать. Левко, едри его в катушку, целое лето сидит с удочками на речке и смотрит на поплавки, как кот на мышиную дырку. Зимою с печи не слазят и все мастерят детей, которые, не будь дураками, не хотят рожаться у таких голопузых хозяев… Так я вас, дорогие граждане, спрашиваю: на кой хрен нужно мне такое товарищество, где будут Левко с Гапкой и многие другие, подобные им леньки, какими Кохановку господь бог не обидел?
Сходка заволновалась. Из разных углов зала послышались одобрительные выкрики.
Захарко переждал шум и заключил:
- Я у себя в хозяйстве сколотил уже товарищество по совместной работе. Два сына в нем с семьями и я с бабой и дочкой. Приму еще желающих, только чтоб земли, тягла и инвентаря было у них не меньше, чем у меня. А насчет работы - уже и не говорю. Работать заставлю столько, сколько и сам буду! - И Захарко направился к своему месту, сопровождаемый гулом множества мужских голосов.
Поднялся Платон Гордеевич.
Зал притих: к Платону Ярчуку кохановчане относились с почтением, как к человеку бывалому и мудрому.
- Захарко Семенович, - начал Платон, - сказал здесь сущую и чистую правду. А правда - не дым, глаза от нее не вылезут. Поэтому дозвольте и мне сказать правду, хоть, может, у кого-нибудь от нее засвербит в носу… Советская власть никого не обделила землей. Мерило было твердое: количество душ в семье. Но как могло случиться, что одни, имея ту же самую землю, стали зажиточными селянами, а другие и по сей день бедные, аж синие? Загадки тут никакой нема. Все дело в том, в какие руки попала земля. Есть селянин хозяин. А есть не хозяин… Бывает, держишь коней в одном стойле, кормишь одинаковыми корцами овса, а начнешь пахать - один конь надрывается, плуг тянет, а второй постромки по земле волочит…
- О чем вы говорите, Платон Гордеевич? - с горестным упреком тихо спросил из президиума районный представитель Лелеко.
Платон осекся. Удивился, что незнакомый человек назвал его по имени и отчеству. И смутился: глаза Лелеко смотрели на него с какой-то болью, словно на неразумного ребенка.
- Простите меня, я вас перебью только на одну минутку. - Лелеко поднялся за столом и обвел притихших людей укоряющим взглядом. Лицо у него было простое, с лестничкой складок на широком лбу, с паутиной морщинок у глубоких глаз. Поражало и располагало к нему его уверенное спокойствие. Я хуже вас знаю селянскую беду. Я рабочий. Партия послала меня в село помогать вам строить новую жизнь. Но понять вас мне никак не удается, товарищ Ярчук. Вы говорите, что есть селянин хозяин и есть не хозяин. Это правда. У нас тоже есть рабочие с золотыми руками, а есть такие, что еле выполняют план. Так мы посылаем отстающих рабочих на выучку к передовым. А у вас что получается? Захар Семенович Дубчак придумал, как спасти свеклу. Хорошо придумал. И тайком вывел свою семью в поле. А если бы он объявил всем селянам, как надо бороться с "блюдцами"? Вот и судите, почему, кроме хозяйства Дубчака, все хозяйства, и не только кохановские, понесли убытки от погибшей свеклы.
И еще два слова. Вы, Платон Гордеевич, объясняете бедность многих семейств только их нерадивостью. Но неужели вы позабыли, сколько в Кохановке вдов, чьи мужья сложили головы за советскую власть, ту самую власть, которая дала вам не только землю! Почему же вы хотите жить особняком от них? Их хозяйства, конечно, маломощные. А семья селькора Алексея Решетняка, зверски убитого врагами, тоже вам не подходит для ТСОЗа? Это бедная семья… Подумайте и о тех нынешних бедняках, которые, получив землю, не имели тягловой силы, плуга, бороны. Легко им было встать на ноги? Что вы на все это скажете, товарищ Ярчук? И что вы мне ответите на такой вопрос: кто из крестьян шел рука об руку с пролетариатом во время революции? Не бедняки ли? Кто первым стал рядом с рабочими под знамена Красной Армии? А роль комбедов на селе после революции? Неужели вы обо всем забыли? Или вас так ослепила кулацкая агитация? - И Лелеко сел на свое место, уставив на Платона Гордеевича ожидающие и негодующие глаза.
Платон растерялся. Ничего он не мог возразить рабочему. Метнул свирепый и беспомощный взгляд на Захарка, и тот в замешательстве потупился. А в зале - звенящая тишина. Казалось, люди даже перестали дышать.
Платон прокашлялся, виновато глянул на Лелеко и заговорил, с трудом подбирая слова:
- Зачем же так?.. "Кулацкая агитация"… "ослепила"… Да, мы тут с Захарком, кажется, поднаплели ерунды. Забыли, что и он и я до революции голым задом светили от бедности… Конечно, многие сегодня мыкают горе не по своей вине. И я не против, чтобы таких бедняков принимать в товарищество. И Захарко, наверное, не против.
- Да, я не против… - смущенно откликнулся Захарко.
Сходка закончилась тем, что было принято решение: организовать в Кохановке ТСОЗ и после жнив начать сбор семенного фонда.
Платон Гордеевич возвращался домой вместе с Захарком. Стояла та ночная пора, когда в дремотной тишине постепенно блекла, обретая пепельный цвет, темень. Под ногами мягко чмокала пыль. Молчали. Думали об одном и том же. Платон испытывал неловкость оттого, что так непродуманно выступил на сходке и, рассуждая о крестьянской жизни, был посрамлен человеком, который, казалось, этой жизни не знает вовсе.
На прощание Захарко сказал:
- А рабочий-то, едрена вошь, башковитый!.. Но в ТСОЗ я все равно не ходок.
- Мда-а, - неопределенно промычал Платон.
Захарко заскрипел калиткой, затем звякнул клямкой двери. А Платон присел на лавочке у своего подворья. Курил, размышляя о сходке, слушал, как над головой в листве ясеней стрекотали цикады.
В кухонном окне хаты Захарка горел свет, и было видно, как Лизавета хлопотала у столика, за которым сидел и о чем-то говорил, глядя на жену, Захарко.
В сердце Платона шевельнулась зависть: хорошо живет его сосед. А ему, Платону, и домой не хочется идти…
Близился рассвет. Гасли в небе звезды.