17
Кузьма Грицай был знаменит в Кохановке тем, что страдал загадочной, непривычно-страшной болезнью - лунатизмом. Его так и звали в селе: Кузьма Лунатик. Не раз видели соседи дядьки Кузьмы, как в светлые лунные ночи он в одном исподнем, босой вскарабкивался на соломенную крышу своей хаты и медленно бродил по гребню или неподвижно стоял на уголке конька, выделяясь на вороненом фоне звездного неба жутким светлым пятном.
Кузьма с затаенной гордостью не раз объяснял мужикам:
- В такую минуту меня не тревожь - ни словесами, ни, оборони бог, камнем. Проснусь и сразу или от страху врежу дуба, или загремлю вниз головой и сломаю шею.
В свои сорок лет Кузьма имел истинно дьявольский лик: он до самых глаз зарос аспидно-черными курчавыми волосами.
Хата Кузьмы Лунатика стояла недалеко от подворья Платона Ярчука, на берегу Бужанки. Не бедно жил он в ней со своей Харитиной, или Кузьмихой, как звали ее в селе, и с сынишкой Серегой. И все было бы хорошо, если б не страшная хворь Кузьмы, от которой не находилось лекарства ни у врачей, ни у бабок-знахарок.
Как-то Кузьма, крепко подвыпив (за ним это водилось), пошел в лавку не столько за покупками, сколько для куражу. Был воскресный день, и на крыльце лавки сидели, дымя самокрутками, лениво переговариваясь, мужики. Среди них сидел и Андрон Ярчук. В империалистическую войну он был на фронте санитаром и теперь слыл в Кохановке знатоком медицины.
Андрон Ярчук выделялся среди мужиков тем, что по субботам брил бороду, а в праздники одевался хоть и не богато, но без малого по-городскому. Был он высок, строен, немногословен. В загрубелом, но не мужицком лице его проглядывало что-то грустно-загадочное, в глазах светился цепкий ум и притушенное чувство собственного достоинства.
Кузьма, подойдя к крыльцу лавки, стал здороваться со всеми за руку. А когда очередь дошла до Андрона, он с пренебрежением обошел его и едко заметил:
- С докторами я не ручкаюсь. Толку от них, что от прошлогоднего снега.
Мужики неодобрительно загудели, а Андрон насмешливо спросил:
- Чем же я тебе, Кузьма Иванович, не догодил?
- Сам знаешь. Сколько мне еще лазать, как шкодливому коту, по крышам? Почему нужных лекарств твоя медицина не гонит из трав или из каких-нибудь козявок?
- А ты ко мне разве приходил за лекарствами? - удивился Андрон.
Кузьма, чуть отрезвев от такого вопроса, уставил мутные глаза на собеседника:
- Неужто имеешь лекарство?
- Лекарств нет, а средство против твоей болезни придумать можно. Пришли ко мне жинку.
- Жинку? Это для какой такой надобности?
- Расскажу ей, чем из тебя дурь вышибать…
На второй день, проспавшись, Кузьма позабыл о вчерашнем разговоре, но о нем прослышала от людей Харитина и немедля побежала к Андрону.
Андрон дал ей необыкновенно простой совет:
- На ночь клади на порог мокрый мешок или рядно. Будет Кузьма в приступе болезни выходить из хаты, наступит на мокрое и проснется.
Харитина не знала, как и благодарить Андрона. Да и сам Кузьма, избавившись от лунатизма, до того уверовал в Андронову мудрость, что стал ходить к нему за советами, ничего не имеющими общего с медициной.
Кузьма не спешил записываться в колхоз. Бывало, вызовет его Степан Григоренко в сельсовет и говорит:
- Кузьма Иванович, вроде вы и авторитетный человек в селе…
- Не отказываюсь, - охотно соглашался Кузьма.
- Честный, работящий, - продолжал Степан. - А сознательность вашу куры расклевали.
- Ты насчет колхоза?
- А то как же? Заканчивается коллективизация, а вы задних пасете. - И Степан начинал пространно, со знанием дела объяснять Кузьме, какие блага ждут его в колхозе и какие подстерегают беды при единоличном ведении хозяйства.
Кузьма терпеливо слушал, согласно кивая головой, и ерзал на табуретке, а потом отвечал одной и той же неизменной фразой:
- Человече добрый, я за колхоз всей душой, да вот жинка не хочет.
Степан опять принимался убеждать Кузьму, но, видя тщетность своих усилий, предлагал ему пересесть в угол на лавку и подумать.
Часа через два-три вспоминал о Кузьме:
- Ну как, не надумали?
- Давно надумал, но жинка не хочет.
- Подумайте еще, Кузьма Иванович.
- Да меня работа ждет, человече добрый!
- А Харитина? - притворно удивлялся Степан. - Раз она у вас такая хитрая, пусть сама и работает!
Много томительных вечеров просидел Кузьма в сельском Совете.
Однажды в его присутствии зашел в сельсовет приехавший из района представитель - высокий мужчина с сухощавым лицом и жесткими черными волосами Швырнув пухлый потертый портфель на стол, из-за которого поспешно поднялся Степан, он нервно зашагал по комнате, затем остановился перед столом и, негодующе глядя усталыми серыми глазами Степану в лицо, заговорил:
- Ты что, Григоренко, себе думаешь? Весь район позорит твоя Кохановка! Почему саботажников, которые срывают коллективизацию, в тюрьму не сажаешь? Или хочешь партбилет положить и сам сесть за решетку?
Кузьма, насмерть перепуганный, незаметно выскользнул за дверь…
А когда на второй день Степан опять вызвал его в сельсовет, он, не успев переступить порог, с самоотреченной готовностью выпалил:
- Записываюсь в колхоз!..
Но жинка Кузьмы Харитина по-прежнему и слышать не хотела о колхозе. Только Кузьма отведет свою кобылу на колхозную конюшню, Харитина тут же тащит ее за уздечку домой. Целую неделю потешалась Кохановка над состязанием Кузьмы и Харитины.
Кузьма, наконец, не выдержал и пошел к Андрону Ярчуку:
- Советуй, что делать, а то Харитину убью и себя кончу.
- Продай коняку, купи новую и с торговицы, чтоб не видела Харитина, веди прямо на конюшню, - не задумываясь, посоветовал мудрый Андрон.
Кузьма так и поступил. Безутешно плакала Харитина, разыскивая потом свою кобылу среди колхозных коней. А Кузьма хранил молчание, терпеливо снося ругань и проклятия жены.
Помиловала Харитина Кузьму только осенью, когда он привез из колхоза на заработанные трудодни столько зерна, сколько они не собирали со своих двух гектаров земли при самых больших урожаях.
Но следующий год принес разочарование: колхозники получили только небольшой "аванс" из заработанного хлеба, а основного расчета не дождались. Кохавовке дали дополнительное задание по хлебопоставкам, чтобы покрыть недобор в соседних артелях, собравших низкий урожай.
Как ни странно, вскоре после этого к Кузьме Грицаю возвратилась его загадочная болезнь. Соседи снова стали замечать белеющую фигуру на гребне крыши Грицаевой хаты. Нередко Кузьму встречали ночью бредущим в исподнем белье по задворкам села и в ужасе шарахались от него.
Болезнь заметно прогрессировала. Случалось, что и в безлунные ночи Кузьма появлялся в самых неожиданных местах. Побродив однажды возле стога колхозного сена, он нагнал такого страха на сторожа, что тот с воем убежал домой. Утром оказалось, что кто-то унес от стога несколько вязанок сена.
А то был случай, когда бригадир застукал Кузьму у колхозной каморы. Набрав мешок семенной пшеницы, Кузьма взвалил его на плечи и понес в направлении своего подворья. Бригадир окликнул Кузьму, но был не рад этому. Бросив на дорогу мешок с пшеницей, Кузьма так истошно завопил, что кохановские псы до утра не могли успокоиться. А Кузьма грохнулся на спину и, закатив глаза, стал молотить босыми ногами по земле, как подстреленный конь. Три дня отлеживался он потом дома в тяжелой лихорадке.
В селе стали посмеиваться, утверждая, будто Харитина, видя, что в сарае кончается сено или в сусеках мало зерна, нарочно забывает положить на порог хаты мокрый мешок.
Вскоре появился в Кохановке еще один лунатик - великовозрастный сын вдовы Семенихи, Юхим. Аистом простояв две ночи в подштанниках на крыше своей клуни, на третью ночь он уже бродил с ведром в руках по колхозной пасеке.
Лунатизм грозил Кохановке эпидемией, и за лунатиков взялся сельский Совет. Тем более что случаи хищения в колхозе зерна, овощей, сена, клевера стали частыми.
18
Старая Григоренчиха смилостивилась над сыном. Видя, что Степан совсем отбился от дома, замкнулся в себе, и наслышавшись сплетен о нем и Христе, сказала ему:
- Женись, антихрист, чтоб тебя болячка задавила!
Степан сидел за столом и хлебал зеленый приправленный молоком борщ из молодой крапивки и щавеля. Услышав эти слова, он поднял чубатую голову, и в его карих глазах под смоляными бровями полыхнула несмелая радость. Мать - высохшая, гнутая - гремела у печи чугунками, будто и не она произнесла сейчас слова, столкнувшие с его сердца давящий камень.
- На Христе? - еще не веря услышанному, переспросил он.
- А то на ком же? Бери изъезженную кобылу, раз не умеешь захомутать молодую!.. Иди на каторгу, шалопут, корми и пои чужих детей.
- Мамо, - Степан тихо засмеялся, - добровольная каторга - разве это каторга?
- Только чтоб свадьбу по-людски справил: в церкви венчаться будешь.
Степан хмыкнул и, захлебнувшись борщом, закашлялся. Отложил ложку, помолчал, обдумывая, как бы, не обидев мать, объяснить ей все. Поднялся и вышел из-за стола, задевая курчавым чубом белоглинный потолок. Мать несла к столу дымящуюся пшенную кашу. Степан на полпути перехватил мать, бережно обнял за сгорбленные, худощавые плечи. В тарелку упал сквозь подслеповатое окошко солнечный луч, и каша засветилась янтарем.
- Мамо, - вкрадчиво заговорил Степан, - нельзя мне в церковь…
- А бога гневить можно? Уже и так у тебя грехов, как у поганого котенка блох.
- Какой же тут грех? Грех - это зло делать, людей обижать, неправдой жить. Мой бог - это моя совесть, мамо. Плохое она не простит. - Степан забрал у матери миску с кашей и поставил на стол. Опять повернулся к ней, посмотрел в темное, морщинистое лицо, такое знакомое, родное. Глаза ее смотрели на него с любовью и бессильным укором, а сухие, скрюченные работой руки беспомощно теребили грязный фартук.
От острой жалости дрогнуло сердце Степана. Что мог он еще сказать матери, которая всю жизнь не разгибается в труде, молится, постится, безропотно принимает удары судьбы? Их же - этих ударов - ой как много было на ее веку! Скольких детей похоронила, мужа не дождалась с гражданской войны… Вся жизнь в заботах, в тяжкой работе, в слезах. А счастья - одни крохи. Какого еще пекла она боится на том свете?
Степан виновато улыбнулся и, снова присаживаясь к столу, заговорил:
- Мамо, я согласен на венчание. Только чтоб у нас в хате… А вместо попа - вы. И чтоб окна были завешаны… Любую молитву выслушаю, все сделаю, что вы скажете…
- Господи, прости ты его, темного и неразумного. - Григоренчиха перекрестилась на угол, где перед иконой горела лампадка, вздохнула и стала прибирать со стола.
Степан, обжигая рот, доедал кашу. Он знал, что мать еще что-то скажет, и терпеливо ждал. И Григоренчиха сказала:
- Не хочешь венчаться, тогда и свадьба тебе нужна как дырка в мосту. Распишитесь тихонько и живите по-людски.
- Конечно! Какая может быть свадьба! - обрадовался Степан. - Разопьем четверть горилки с вами, с дядькой Платоном, еще с двумя-тремя родичами вот и все веселье…
Через неделю после того как Степан зарегистрировал свой брак с Христей и перебрался жить в ее дом, старая Григоренчиха умерла. Два дня никто не знал об этом, пока соседям не надоел неумолчный визг изголодавшегося подсвинка в ее хлеву…
Похоронив мать, Степан заколотил досками окна своей старенькой, вросшей в землю хаты, закрыл на большой висячий замок дверь. Не догадывался он, что недалеко то время, когда ему придется отрывать прибитые доски и отпирать замок…
Случилось это вскоре после того, как бригадир поймал Кузьму Лунатика у колхозного склада с мешком вынесенного оттуда зерна. Степан вызвал Кузьму в сельсовет для разговора.
Испуганный Кузьма сидел на табуретке, мял в руках картуз и дьяволом смотрел из темной гущины покрывавших его лицо волос на прохаживавшегося по комнате Степана.
- Это же фактическое воровство, - негодовал Степан. - Будем передавать дело в суд.
- Побойся бога, человече добрый! - взмолился Кузьма. - Ни сном, ни духом не ведаю о зерне. Болезнь у меня такая проклятущая - что хочет, то и делает. Увидит зерно - зерно тащит, увидит сено - за сеном посылает. А мозги мои ничего не смыслят!
- А если ваша болезнь вздумает человека ухлопать?
- И ухлопает! За милую душу ухлопает! А с меня спросу никакого. Пусть доктора отвечают.
- Значит, тем более вас надо упрятать за решетку, как опасный элемент.
- Меня за решетку?! - возмутился вдруг Кузьма. - Вон кровопийцев-кулаков и то выпускают на волю! Или это ты по-родственному выхлопотал? А меня на ее место хочешь?
Степан в недоумении замер посреди комнаты:
- Что-то не уразумею, Кузьма Иванович… Ерунду какую-то городите.
- О теще твоей, об Оляне, толкую. Или еще не знаешь, что она там с Христей панихиду по Олексе справляет? Голосят обе, будто черти с них шкуру дерут.
Через минуту Степан бежал домой. Не знал, что и думать. Удрала Оляна? А если отпустили? Как же он, председатель сельсовета, коммунист, будет жить под одной крышей с кулачкой? Ему ведь не простили даже и того, что женился на кулацкой дочери. Скоро позовут на бюро райкома - наверняка погонят из председателей…
Подошел к подворью, посмотрел на беленькую хату в зеленом вишняке, на дощатые, с желтыми слезами смолы ворота и в злобной тоске почувствовал, что все здесь ему чужое. И о Христе подумал как о чужой, хотя утром еще, уходя в сельсовет, до одури, будто юнец, целовал ее бесстыдно-жадные, горячие губы и обнимал так, что хрустело в ее плечах.
Христя, увидев сквозь распахнутое окно Степана, выбежала на подворье. Ее спело-желтая коса разлохматилась, большие глаза сверкали влажным радостным блеском, и вся она была какая-то счастливо-потерянная. Это еще больше обозлило Степана. Но Христя, ошпаренная радостью оттого, что возвратилась мать, не замечала состояния мужа.
- Степушка, ты уже знаешь? - залепетала она.
- Знаю…
- Степа, нельзя, чтобы мама с нами жила. И она согласна.
- На что согласна? - Степан почувствовал, что злость его улетучилась, и он невольно залюбовался женой.
- Она согласна, чтоб жить отдельно от нас!
Вышла из хаты и Оляна - постаревшая за два с лишним года, с пробившейся сединой в смоляных волосах. Смотрела она на Степана с грустной приветливостью и затаенной тревогой.
Степан невольно глянул на улицу - не наблюдает ли кто за его встречей с тещей. Оляна поняла этот взгляд и нырнула в сени. Степан поспешил за ней.
Оляна стояла посреди хаты, дожидаясь его.
- Ну что ж, зятек, рад не рад, а я тут. Дай благословлю тебя на долгую и счастливую жизнь с моей дочкой: - И она, шагнув к Степану, осенила его крестом и, дотянувшись холодными исхудалыми руками до лица, притянула к себе и поцеловала в голову.
- Ни к чему это, - слабо сопротивляясь, со смущением проговорил Степан.
- По сей день не знала я, - продолжала Оляна, указывая на притихших в углу детей, - что осиротели они, а ты, дай тебе бог здоровья, такую добрую душу имеешь. До самой смерти молиться буду за тебя и каяться в грехе своем, что тогда еще не поженила вас с Христей… Ой, темнота наша, грехи наши, беды наши…
- Расскажите лучше, как вас отпустили, - грубовато перебил Оляну Степан, с неловкостью прохаживаясь по хате. - Да бумаги покажите. Я же все-таки власть.
- Вот бумаги! - Христя, стоявшая у порога, с готовностью кинулась к столу.
Степан присел к окну, неторопливо стал рассматривать документы. Все правильно в них. Учитывая возраст и состояние здоровья Оляны, ей разрешалось жить в родных местах без права избирательного голоса и без права на конфискованное имущество.
"Редкий случай, - подумал Степан. - Пожалели бабу". И поднял вопрошающие глаза на Оляну:
- Где жить думаете?
Обиженная холодным тоном зятя, Оляна молчала. Ей на помощь поспешила Христя:
- Степа, твоя же хата пустует…
- Согласен. - Степан махнул рукой и впервые улыбнулся доброй, мягкой, будто виноватой улыбкой.
19
Каждое село в любую пору года имеет свое неповторимое лицо. Это лицо меняется в зависимости от того, сытый ли дух витает над хатами, идет ли подготовка к новому году, к севу, жнивам, тревожит ли душу сельчан нехватка продуктов и кормов или только холодит людские сердца ожиданием лиха. И каждое село имеет приметы - явственные или угадываемые, мимо которых не пройдет зоркий глаз.
Ранняя осень 1932 года не была в Кохановке похожа на многие прежние осени. С плетней не свешивались на улицы тяжелые головы тыкв, не валялись долго на стежках палые яблоки и груши, не виднелись на жнивье в приусадебных участках брошенные на расклев курам колосья, не струился из печных труб разящий самогонной брагой дым. И многого другого не было заметно, что свидетельствовало бы о безмятежном течении жизни крестьян, о спокойном ожидании ими дремотной от благополучия зимы.
Жидкий урожай собрал в эти жнива кохановский колхоз. Уже закончилась молотьба хлеба, а план поставок еще далеко не был выполнен. Люди возвращались с работы угрюмыми. Некоторые с опаской стреляли глазами по сторонам, ощущая в карманах или на дне кошелок из-под еды тяжесть тайком прихваченного с тока зерна… Ничего нет страшнее для крестьянина, чем беспомощность перед угрозой голодной зимы…
Вчера за левадами скосили колхозную гречиху, а сегодня утром влажные покосы оказались с изрядными залысинами.
На бывшей Оляниной усадьбе, где раскинулся теперь колхозный двор, целый день Платон Гордеевич тесал балки для строящегося коровника. И сейчас, испытывая ноющую боль в пояснице, он неторопливо шагал домой. Когда поравнялся с сельсоветом, услышал, как позвал его в открытое окно Степан.
В кабинете Степана сидел у стола розовощекий молоденький милиционер. Его подпоясанная новым широким ремнем синяя гимнастерка была перечеркнута на груди скрипучими портупеями, поддерживавшими с правой стороны лоснящуюся желтизной кобуру с наганом, а с левой - толстую полевую сумку. Чувствовалось, что милиционер очень доволен своим грозным видом и тем впечатлением, которое производит на людей. Платон Гордеевич со сдержанной почтительностью поздоровался с милиционером и озадаченно спросил у Степана:
- Зачем звал, Степан Прокопович?
- Помощь ваша требуется, Платон Гордеевич.
- Какая и в чем?
- Лунатиков наших пора к рукам прибрать. Но есть и похитрее людишки. Крадут почем зря.
- Да, негоже. - Платон Гордеевич вздохнул и посмотрел на милиционера, не зная, говорить ли ему о том, что хотелось сказать. Решился: - Но люди они и есть люди. Одна чистая совесть, если жевать нечего, на белом свете их не продержит.
- Это как же понимать? - включился в разговор милиционер. Голос у него был тоже юношеский, ломкий, с нарочитой басинкой.
- Как понимать? - Молодость милиционера почему-то раздражала Платона Гордеевича. - Вот вы, товарищ, получаете хлеб и другие продукты по карточкам. Жалованье каждый месяц получаете, казенную одежду. А возьми да все это отрежь вам. Что будете делать?
- Воровать не пойду. - Милиционер, заскрипев ремнями, поднялся, прошелся по кабинету. - Да такого и быть не может.