- Садись напротив, чтобы я тебя видел, - пригласил он Цыганкова.
Короткими сильными пальцами Земцов развернул салфетку и повязал ее вокруг шеи, заткнул края за воротник офицерской тужурки. Появилась остроносенькая веснушчатая Фрося с белозубой улыбкой и ямочками на щеках.
- Ох, ты! - подмигнул ей Земцов. - Как мы сегодня принарядились! Это по какому же поводу?
На Фросе действительно было нарядное платье из тонкой лиловой шерсти с вырезом на груди и янтарная брошка в виде лепестков цветка.
- На танцы собралась, - призналась она просто, - в город, в Дом культуры.
- Добро, добро, - закивал лысой головой Земцов, - а мои мальчики тебя не обижают? Партнер на танцы есть?
- С Пальчиковым уговорились ехать.
- Смотри, он мужчина коварный, - рассмеялся Земцов. - Ну, а чем будешь сегодня кормить?
Фрося наизусть продиктовала меню. Земцов что-то заказывал и на первое, и на второе, и на третье, а Цыганков равнодушно смотрел по сторонам.
- Мне то же самое, - сказал он Фросе, вопросительно поглядевшей на него.
Когда Фрося вышла, Земцов взял небольшой кусочек черного хлеба, густо намазал его горчицей и стал жевать.
- По-студенчески, - улыбнулся он Григорию. - Чего же молчишь? Рассказывай о своих домашних неурядицах.
Цыганков нервно водил вилкой по скатерти. Спохватившись, положил ее на место.
- Слишком прозаическое дело, товарищ командир, не уживаемся.
- То есть как это "не уживаемся"? - переспросил подполковник. - Вы же еще и года не прожили вместе. Ты что, сутки, что ли, ее знал, прежде чем жениться? Сам же рассказывал, еще на школьной скамье вместе сидели. На свадьбе твоя жена на меня очень неплохое впечатление произвела. Разве только капризна несколько.
- Каприз капризу рознь, - возразил Григорий. - Как я себя могу чувствовать, если жена поставила категорическое условие: либо добивайся перевода из Энска, либо я сама уеду в Москву, в Энске жить не желаю. Здесь все серо: и дома, и люди, и жизнь…
Глаза Земцова становились все шире и шире. Фрося внесла поднос и, расставив на столе тарелки, бесшумно вышла.
- Энск ей надоел! - гневно воскликнул Земцов. - Простора захотелось. Столичных огней! А наш городок без Большого театра и Парка культуры и отдыха имени Горького - жалкая глухомань! И людишки, значит, у нас серые! Ах ты, птица перелетная! - подполковник в ярости хватил кулаком по столу так, что зазвенела посуда. - Да у наших людей ей бы учиться! Ума, житейской мудрости, да и скромности заодно набираться, а ей у нас тесно. Да, Гриша, невеселые у тебя дела, жить под таким ультиматумом не сладко. Верю!
Цыганков молчал. Сдвинутые брови придавали его лицу решимость, но глаза под этими бровями были странные: тоскливые, печальные, но не жестокие.
- Так что же ты надумал? - в упор спросил Земцов.
- Трудно так жить, товарищ командир, - едва разжимая челюсти, глухо заговорил старший лейтенант, - и мысль часто приходит: а может, разрубить все это?
Земцов отодвинул от себя тарелку.
- Постой, постой! Разрубить, говоришь… Ну, знаешь ли, секретарь партбюро, - повторил он еще раз, - чтобы разрубить, большие основания нужны, а у тебя… Девчонка тебя разлюбила, что ли, за четыре месяца после свадьбы? Другого, что ли, нашла? Говори!
- Нет, товарищ подполковник, - опешил под градом этих вопросов Цыганков.
- То-то же. Девчонка у тебя с норовом, ничего не скажешь, - продолжал он, - любит она тебя, но хочет сломать, подчинить своим прихотям. Ты учти, в семейной жизни, как в воздушном бою: кто-то навязывает свою волю другому. Когда эта воля хорошая, так это не страшно… У тебя положение трудное. - Земцов отставил в сторону стакан, вздохнул. - Ребеночка вам надо, вот что! - неожиданно закончил он и улыбнулся. - Станет семья настоящей, и все осложнения сгладятся. Вот спроси мою Веру Харитоновну, она так же думает. Мы с ней однажды обсуждали такой вопрос. Не удивляйся, Энск - городишко маленький, шила в мешке тут не утаишь. Словом, вывод мой таков, Гриша. Не все ты еще пути испробовал, чтобы навести порядок в семье. Так что не спеши с выводами. Все еще можно поправить.
- Я все время пытаюсь это сделать, - развел руками Григорий, - только ничего пока не выходит.
Земцов встал из-за стола и молча начал одеваться.
Давно уже погасли огни в домах, ни одного пешехода на улице Энска. Только в жарко натопленном маленьком кабинете подполковника Земцова горит лампа. В двух соседних комнатах спит семья. Командир полка сидит за письменным столом. Бойко бежит перо по разлинованному листу бумаги, губы Земцова повторяют каждое написанное слово, круглая голова то и дело кивает, будто одобряя каждую строчку.
"Уважаемый товарищ генерал! - пишет Земцов. - Лет пятнадцать назад мы служили с Вами в одной эскадрилье. Вы были командиром звена, я - рядовым летчиком. С тех пор воды утекло много. Сейчас я командир части. Вы мой старший, хотя и не непосредственный начальник.
Товарищ генерал, у Вас есть молодая дочь, судьбой которой Вы, бесспорно, очень дорожите и за которую отвечаете, как отец. У меня есть командир звена старший лейтенант Цыганков, отличный летчик, судьбой которого я тоже дорожу и за которого отвечаю, как командир части. Летчик Цыганков и Ваша дочь Валерия - супруги. Следовательно, нам обоим в одинаковой степени дороги их судьбы. Я убедился, что с некоторых пор в этой маленькой молодой семье появились серьезные разногласия. Первой моей мыслью было пригласить Валерию и откровенно поговорить с ней как старшему товарищу и начальнику ее мужа. Но я задумался: правильно ли поступлю, достаточно ли тактично. И я ответил - нет! Валерия молодая, самолюбивая женщина, и мое вмешательство вместо благожелательного исхода может лишь обострить их и без того натянутые отношения…"
Подполковник задумался, стряхнул с пера чернильную каплю и снова склонился над листом.
"Может быть, Вы рассердитесь на мое письмо, но, сообщая Вам обо всем этом, я повинуюсь голосу совести. Буду очень рад, если Вы сделаете попытку повлиять на дочь. Ваше родительское слово смогло бы принести огромную помощь и Валерии и моему подчиненному, офицеру Цыганкову".
Земцов решительно поставил точку, расписался и погасил лампу.
Письмо было отослано на другой же день. А ровно через пять суток прямо в штаб Земцову доставили телеграмму из Москвы. Разорвав бланк, командир прочел:
"Письмо получил. Очень благодарен. Привет. Свирский".
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Вечером Сергея Мочалова вызвал подполковник Оботов. Кабинет замполита помещался рядом с кабинетом командира полка. Маленькая, почти квадратная комната с окном на заснеженный аэродром, широкий письменный стол, заваленный газетами, журналами, письмами, книжный шкаф да плюшевый диван.
Когда Мочалов пришел, Оботов сидел и писал.
- Прошу прощения, - сказал он, протягивая майору руку, - займитесь свежими газетами, пока я закончу. Осталось немножко.
Мочалов сел, взял "Красную звезду", но только бегло взглянул на первую страницу, а читать не стал. "Интересно, зачем я понадобился? Вызвал, а сам сочинение какое-то строчит", - думал майор, разглядывая Оботова. Лицо у подполковника худое, доброе, и, если бы не следы ожогов, оно было бы даже красивым - таким его делали правильные линии рта, подбородка, очертания большого с поперечной складкой лба. Но бурый шрам от ожога прошел через всю щеку, от подбородка к виску.
Оботова любили в полку. Он умел разговаривать с людьми, подолгу просиживал с собеседником. Сам говорил мало, больше слушал, но человек, уходя, надолго запоминал его слова. Часто Оботов появлялся среди летчиков, техников, мотористов в тот момент, когда у них возникало что-нибудь важное, в чем следовало хорошо разобраться. Он скромно присаживался рядом, слушал, а потом вступал в беседу, отвечая на неясное, недоуменное. Все знали, что замполит - опытный, заслуженный истребитель и только тяжелая вынужденная посадка после воздушного боя, при которой он получил сотрясение мозга и ожоги, заставила его отказаться от летной работы. Было известно, что уход от полетов подполковник переживает болезненно, но никто не слышал от него жалоб по этому поводу.
- Извините, майор, - сказал Оботов, откладывая в сторону исписанный лист. - Просил обождать минутку, а затянул на десять. Увлекся, люблю переписку. Здесь у нас в части служил старшина Мамошин, как раз был механиком на той "единице", что передана вам. В прошлом году демобилизовался и уехал на строительство Волго-Дона. Прислал весточку о своих делах, пишет, что стал на шагающем экскаваторе работать… А я целую неделю не мог собраться с ответом…
Он помолчал и начал снова:
- Вашими первыми шагами командир части и я довольны. Первый разбор полетов вы провели вдумчиво и вопрос интересный - об элементе времени - поставили. Похвально, что и в казарму часто заходите. Кстати, у вас в эскадрильи произошел этот случай с пробкой бензобака… у механика Железкина?
- Да, да! - подтвердил Мочалов.
- Вы правильно сделали, что лично побеседовали с сержантом. Так и нужно поступать, а то мы иной раз человека ругаем, а в душу ему как следует не заглянем, почему плохой - не знаем. Железкину подполковник Земцов дает отпуск, пусть уладит домашние дела. - Оботов улыбнулся. - Это я ваши плюсы перечислил. Но есть у вас один минус, и нужно его срочно устранить.
- Какой, товарищ подполковник? - насторожился Мочалов.
- До сих пор не включились в пропагандистскую работу. Офицер вы энергичный, из академии прибыли со свежими знаниями, но используете их еще мало. Следует выступить перед народом. Тут я для вас темку интересную подобрал. - Оботов придвинул план партийно-политической работы, положил на него ладонь. - Вот здесь написано: "Провести беседу о боевых традициях". Я решил поручить ее вам.
- Трудновато будет, - неуверенно проговорил Мочалов. - Я в Энске меньше месяца, даже истории части как следует не знаю.
- А это не самое главное, - возразил Оботов. - Боевые традиции - понятие широкое. Они всей Советской Армией созданы. Примеры же из истории части потребуются, разумеется.
- Вот это и будет трудным, - усомнился Мочалов.
- А я помогу, - поспешил Оботов. - Хотите, даже сейчас, не заглядывая ни в какие, как говорится, анналы истории, освежу вашу память? Недавно я просматривал личное дело Героя Советского Союза капитана Ефимкова и набрел на короткую запись о том, что в середине 1943 года он совершил посадку на занятой врагом территории и взял на борт своего истребителя летчика со сбитого штурмовика… По-моему, вас, товарищ майор!
Сергей оживился:
- Было дело, товарищ подполковник. Я тогда еще летал на одноместном "Иле", без воздушного стрелка.
- Вот и превосходно! - воскликнул Оботов. - Какие же еще нужны примеры, позвольте спросить? Лучшего эпизода, чтобы раскрыть высокие моральные качества нашего советского летчика, трудно и придумать. За вами беседа, не отвертитесь.
Беседа была намечена на среду. Два дня Мочалов потратил на подбор литературы и составление тезисов. Давно не выступавший перед широкой аудиторией, он работал жадно, забывая о времени. Электрический свет за полночь горел в его комнате, несмотря на то, что рабочий день начинался с рассветом. Иногда он вскакивал и с конспектом в руках расхаживал по комнате, читая вслух написанное.
Кажется, он все продумал и предусмотрел. И все-таки, когда в среду вечером подполковник Земцов, одетый в новый, старательно отглаженный костюм, громко объявил со сцены в клубе, что "майор Мочалов сделает доклад на тему "Боевые традиции Военно-Воздушных Сил СССР", Сергей почувствовал, что волнуется и репетиции помогли мало. Он подошел к трибуне, положил на нее конспект и тревожно заглянул в зрительный зал, В первых рядах сидели летчики и техники его эскадрильи. Сергей Степанович увидел возвышающуюся над другими стриженную под "ежик" голову Ефимкова, опущенную низко на лоб светлую челку Пальчикова; смугловатое, с маленькими усиками лицо лейтенанта Карпова, глаза Спицына, устремленные на сцену… Мочалов откашлялся и заговорил. Его голос постепенно обрел необходимую твердость. Речь Сергея стала стройной, он уверенно перечислял даты, названия фронтов, приводил цитаты. Зал слушал, но без особенного оживления. Некоторые летчики смотрели мимо трибуны, перешептывались между собой. Шуршала кем-то развернутая газета. "Не гожусь я в ораторы", - с сердцем подумал Сергей.
Он подошел к самому важному, как ему казалось, разделу своего доклада. В конспекте было крупно выведено: "Изложить эпизод с Ефимковым". Не отрывая глаз от написанного, Сергей продолжал:
- Высокие моральные качества, присущие советским летчикам, делают крепким и нерушимым войсковое товарищество.
Дальше подготовленный текст кончался. Мочалов выпрямился и, отложив в сторону листы конспекта, руками оперся о трибуну.
- Товарищи, - обратился он к однополчанам, - сколько песен и легенд сложено о боевой дружбе советских воинов! Сколько хороших слов сказано о ней в книгах! Мне самому пришлось не раз испытать чистоту и крепость этого чувства. - Сергей удивился, откуда вдруг нахлынули хорошие, теплые слова. Ведь кончился заранее подготовленный текст, а он стал говорить совершенно свободно, не задумываясь, прозвучит ли гладко очередная фраза, не опасаясь сбиться. - Я расскажу вам, как был спасен товарищем во время одного из боевых вылетов…
Снова кто-то зашелестел газетой, но на этот раз ее сворачивали, чтобы отложить в сторону. Пальчиков перестал шептаться с соседом. Спицын изменил позу и сидел, подперев курчавую голову ладонями. И, весь охваченный воспоминаниями, Мочалов уже не различал лиц. Просто и плавно текла его речь, временами улыбкой освещалось лицо. Многое вспомнилось. Сергей, казалось, почувствовал запах весенних трав полевого аэродрома, увидел, как взлетели в тот день штурмовики, разбрызгивая грязь непросохших дождевых луж.
Шестеркой из-под низко нависшего над землей неба навалились они на вражеский аэродром. Сергей увидел в смотровую форточку крест бетонированных полос и длинные ряды самолетов. "Юнкерсы" и "мессершмитты" чернели на земле. На рулежных дорожках высились горы ящиков с боеприпасами. Сверху штурмовиков прикрывали истребители, готовые в любую секунду броситься на "мессеров", если те попытаются взлететь навстречу группе Мочалова. Но зеленые, тяжело нагруженные бомбами, "Ильюшины" появились столь внезапно, что ни один из гитлеровских самолетов не успел подняться. Стремительной была атака. Штурмовики ударили из пушек по самолетным стоянкам, сбросили бомбы на склад с боеприпасами.
- Еще заход! - скомандовал своим ведомым Моча-лов и первым спикировал на густо расставленные, подготовленные к дальнему полету "юнкерсы".
Навстречу блеснуло лохматое пламя зенитного орудия. Когда черная шапка разрыва возникает где-то поодаль, это значит, снаряд пролетел мимо. Но сейчас, после взблеска пламени, летчик не увидел черного клуба разрыва. Машину резко встряхнуло, Мочалов едва не ударился о приборную доску головой. Откуда-то хлынуло масло. Выводя самолет из пикирования, Сергей ощутил - штурвал стал тяжелым и машина слушается плохо. Стрелка прибора, показывающего давление масла, резко заколебалась. "Мотор!" - пронеслась тревожная мысль. Самолет может продержаться теперь считанные секунды. Первым намерением Мочалова было передать ведомым, чтобы "шли домой", но радиостанция не работала. Из передатчика торчали спутанные, оборванные провода. Впрочем, "Илы", израсходовав боекомплект, сами взяли обратный курс. Мочалов запомнил, как пронеслись они над его теряющей высоту машиной.
По счастливой случайности, самолет Сергея был подбит в то мгновение, когда шел курсом на восток и летчику не потребовалось делать разворота. Из последних сил Мочалов продолжал тянуть на себя штурвал, но машина тяжелела, кренилась вправо, и земля с каждой секундой неотвратимо надвигалась. "Только бы не на лес, только бы не на лес", - стучала в разгоряченном мозгу неотвязная мысль. Сергей боялся, что его планирующая машина, которую покидали последние признаки управляемости, пронесется над ровным и гладким полем и ткнется в маячивший впереди небольшой лесок. Все возможное сделал тогда Мочалов, чтобы укоротить полет смертельно раненного "Ила". Сквозь стекла очков видел он, как бежит под крылом теряющей скорость машины широкая степь. Промелькнул маленький хуторок, прилепившийся к шоссе. Сергей успел заметить, что от хуторка вслед за снижающимся штурмовиком, размахивая автоматами, бегут вражеские солдаты. Вероятно, фашисты решили взять советского летчика живым, потому что с земли по нему не было сделано ни одного выстрела. Не выпуская шасси, Сергей старался погасить скорость, сажая искалеченный самолет, и, когда увидел близко под собой землю, выдохнув полную грудь воздуха, выкрикнул: "Ну!" Звук резкого удара наполняет уши, звоном отдается в голове. Впереди возникает облако скрошенной в пыль земли, и сразу наступает тишина. "Жив!" Мочалов сильным толчком распахивает фонарь кабины и спрыгивает на землю… Он останавливается у разбитого, с болтающимися обрывками обшивки хвоста, выхватывает из кобуры пистолет. "Немедленно в лес! - решает Мочалов, услышав близкую автоматную очередь. - Живым не дамся!"
Вдруг небо наполняется знакомым звенящим гулом. Запрокинув голову, Сергей с болью смотрит на запад: с той стороны низко над степью идет четверка истребителей, тех, что сопровождали и охраняли "Ильюшиных" при штурмовке аэродрома. Горят красные звезды на плоскостях. Сейчас самолеты промчатся над головой и скроются за горизонтом, только гул моторов постоит еще несколько мгновений после их исчезновения. И снова будет тихо, и Мочалов останется здесь один, лицом к лицу с фашистами, чтобы принять свой первый и последний бой на земле…
Но что это? Один истребитель внезапно изменил курс и, снижаясь над степью, бьет из пушек по дороге, отрезая путь гитлеровским солдатам. Красные трассы рвут воздух. От взорвавшихся снарядов на дороге вздымаются фонтанчики пыли. Другой самолет в это время, срезав круг, идет прямо на Мочалова. Летчик уже выпустил колеса. Расстояние между ними и землей быстро сокращается. Что он хочет делать? Неужели садиться! Неужели? Но отвечать на этот вопрос поздно. Истребитель, подпрыгивая, бежит по полю. Летчик, не выключая мотора, разворачивается для обратного взлета. Он убавил обороты, и мотор почти не ревет, только винт яростно рубит воздух. Летчик высунулся из кабины и машет рукой. Нет, ему не нужно повторять этого призывного жеста. Мочалов уже рядом. Стоя у плоскости, он видит стянутый туго ремешок шлемофона на упрямом большом подбородке, загорелое лицо, огромные белки глаз.
- Какого черта разгуливаете! - сорванным голосом кричит незнакомый летчик. - Тут что - парк культуры и отдыха? В машину!
- Родной, спасибо! - взволнованно отвечает Сергей, пытаясь обхватить летчика за широкие плечи, но тот свирепо трясет головой.
- К черту! - исступленно обрывает летчик. - После войны придешь благодарить.
Мочалов с трудом умещается в одной кабине с ним. Истребитель долго бежит по степи, прежде чем отрывается от ее травянистого покрова.
…Сергей и сам не заметил, как подошел к завершению своего рассказа.