Генерал будто очнулся. Порывисто встряхнул головой, потрогал воротник кителя, словно тот стал внезапно тесным, и быстро заговорил:
- Послушайте, лейтенант, отец ведь у вас или мать где-то остались, а вы с такой легкостью говорите "врежусь".
Зернов пытливо посмотрел на летчика. Заметил, как вздрогнули у того губы и морщинки сеточкой собрались под глазами. Очевидно, Мочалов никак не ожидал таких слов. Он растерянно опустил глаза.
- Никого у меня теперь - ни отца, ни матери…
- Где же они?
- Их в Бобруйске… фашисты, - глухо уронил летчик, не поднимая глаз, и Зернов не стал задавать больше вопросов.
- Время полета на сколько рассчитано? - спросил он, помолчав.
- На час двадцать, - доложил Мочалов. - Вернемся в девятнадцать двадцать. - И, желая поскорее уйти, он еще раз спросил: - Разрешите быть свободным?
Лейтенант ушел, а генерал углубился в чтение оперативных сводок, обдумывая боевой приказ на следующий день. На время это отвлекло его от размышлений о предстоявшем ответственном полете на штурмовку переправы.
Когда Зернов взглянул на часы, было двадцать пять минут седьмого. И сразу завладела сознанием пара "Ильюшиных". "Сейчас самолеты, по-видимому, приближаются к переправе", - подумал он. Закрыв на мгновение глаза, Зернов представил, как два зеленых горбатых штурмовика идут высоко над землей, то взмывая вверх, то проваливаясь вниз, совершают обычный противозенитный маневр. С земли бьют вражеские батареи, окружая самолеты белыми дымками разрывов; то справа, то слева проносятся огненные трассы пулеметных очередей. Генерал постарался представить лицо Мочалова, его глаза: "Очевидно, прищурил их парнишка, губы закусил от напряжения…"
Тридцать пять минут седьмого. Два "Ильюшиных" уже мчатся к земле в крутом пике. Опять им навстречу вспышки зенитных орудий, опять за обшивкой фюзеляжа гудящий ветер, но уже нет силы, способной заставить летчика раньше определенного мгновения выровнять машину. Генерал знал по личному опыту, что означают для летчика эти секунды. Человек в кабине забывает обо всем: об опасности зенитного огня, о возможных атаках вражеских истребителей, он следит только за надвигающейся целью…
На часах без десяти семь. Сейчас оба летчика, если живы, отходят от цели. "Если живы", - повторил про себя генерал, и ему, привыкшему к неизбежным потерям, с какими связана опасная боевая работа летчиков-штурмовиков, с необычайной силой захотелось, чтобы этот юный лейтенант Мочалов возвратился невредимым.
До прихода штурмовиков оставалось полчаса. Зернов вызвал шофера и, накинув на плечи реглан, вышел из дому. Вездеход ожидал у дверей. Генерал распахнул дверцу и тяжело опустился на сиденье.
- К Василевичу!
Подпрыгивая на ухабах, вездеход помчался по широкой профилированной дороге, оставляя за собой непроницаемое облако пыли. Минут через пятнадцать сержант Оверко лихо свернул на проселок и скоро въехал на полевой аэродром. Миновав землянку командного пункта полка, над которой возвышалась тонкая радиомачта, Оверко убавил скорость и, вопросительно посмотрев на генерала, стал тормозить. Под скатами глухо зашуршал гравий.
- Стоп, Оверко! - крикнул Зернов. Выйдя из машины, он, прихрамывая, направился к взлетной полосе, где виднелась фигура командира полка.
- Ну как? - отрывисто спросил он подполковника.
Василевич отрапортовал и поглядел на ручные часы.
- Сейчас возвращаются. Через восемь минут, если все нормально, должны садиться.
- Вот именно, если все нормально, - придирчиво повторил Зернов. - А как по-вашему, Мочалов вернется?
Василевич поднял на командира дивизии узкие, восточного разреза глаза.
Если бы можно было написать на бумаге мысль, выраженную в этих глазах, она, вероятно, выглядела бы так: "Зачем вы спрашиваете, товарищ генерал! Вы не хуже меня знаете, что летчики посланы на опасное задание. Шансов на благополучное возвращение из ста только тридцать, если не меньше". Зернов прекрасно понял эту мысль и поэтому одобрительно кивнул головой, когда подполковник Василевич произнес совершенно другие слова:
- В Мочалова я верю, способный летчик. Правда, молод, но мастер атаки подлинный. Не каждый в нашем полку сравнится с ним по технике пилотирования. - Сделав небольшую паузу, Василевич спросил: - Кстати, знаете ли вы его историю, товарищ генерал? У парнишки тяжелое горе: фашисты расстреляли его родителей. С тех пор он и стал таким, вроде как мрачноватым немного. Молчит, своим горем почти не делится. А в бой рвется, не удержать.
- Может, это и хорошо, что не делится, - в раздумье произнес Зернов. - Большое горе человек вначале должен пережить один.
- А вообще вы не смотрите, что он молод, - продолжал командир полка, - этот вылет у него по счету восемьдесят пятый.
Генерал слушал подполковника рассеянно, но слова Василевича как-то сами собой укладывались в сознании. "Один, - думал Зернов, - погибла семья… Как все нелепо складывается иногда в жизни: у него родители, а у меня сын, единственный сын".
Он посмотрел на часы.
- Восемнадцать минут восьмого. Значит, до возвращения две минуты?
- Так точно, товарищ генерал.
Зернов напряженно всматривался в горизонт, тщетно отыскивая черные точки штурмовиков. Командир полка, волнуясь, расхаживал рядом. "Два захода под таким зенитным огнем делать они не могли, - решил про себя Василевич, - а если делали один и до сих пор не вернулись и даже по радио не связались с аэродромом, значит…"
- Где же самолеты? - сухо спросил Зернов. - Двадцать минут восьмого.
- Придут, товарищ генерал, - отрывисто ответил Василевич. - Придут.
И вдруг, уловив далекое, нарастающее с каждой секундой гудение моторов, он широко улыбнулся.
- Идут! По шуму моторов слышу, оба возвращаются.
Действительно, через минуту над верхушками зеленеющих сосен, окаймляющих с трех сторон фронтовой аэродром, низко-низко промчались два штурмовика. Один из них шел впереди на двести-триста метров и, сделав разворот, быстро сел на летное поле.
- Это не Мочалов! - почти крикнул Василевич. - Непонятно, почему ведомый садится раньше своего командира.
Самолет Мочалова с цифрой "11" на хвосте, не делая обычного круга, неожиданно для всех с прямой заходил на посадку. Заходил неправильно, поперек бетонированной полосы.
- Что это? - вырвалось у командира полка.
Рев мотора заглушил слова. Штурмовик коснулся колесами летного поля, но сразу же взмыл вверх и опять запрыгал, выкатываясь к окраине аэродрома.
- Летчик ранен! - раздался чей-то тревожный голос.
Люди бросились к самолету, далеко укатившемуся от посадочного знака. Зернов махнул водителю и, когда машина подъехала, вскочил в нее почти на ходу. Он первым очутился у плоскости штурмовика. По ее краям висели лохмотья обшивки, в центре зияла пробоина.
- Мочалов! - позвал генерал.
Почти не прихрамывая, он взобрался на крыло самолета как раз в ту минуту, когда летчик слабой рукой открывал фонарь кабины. Зернов увидел бледное лицо лейтенанта, ручейки крови, сползавшие по щекам, и глаза - большие, серые. В них застыла та самая решимость, какой они были наполнены в минуты разговора перед полетом. Увидев козырек генеральской фуражки, Мочалов попытался приподняться в кабине, но, угадав его намерение, командир дивизий тихо, почти шепотом сказал:
- Сиди, сиди, что ты!
- Товарищ генерал, - хрипло произнес лейтенант, кожаной перчаткой стирая с лица кровь, - переправа взорвана!
Мочалов смотрел на генерала широко открытыми ясными глазами, и они так походили на глаза погибшего Василия, что Зернов вздрогнул. Слишком внезапно пришло опять это сравнение. И было оно настолько сильным, что с неожиданной для всех теплотой генерал протянул руки и приподнял голову лейтенанта. Простые, горячие слова "сын… Вася…" чуть было не вырвались из уст Зернова. Он даже прошептал их, но так тихо, что никто не расслышал.
Это был короткий, внезапный порыв. А в следующую минуту Зернов соскочил с плоскости "Ильюшина", и все увидели его лицо и потеплевший взгляд серых глаз.
Ночью, сидя в домике, окна которого были задрапированы шторами, Зернов долго старался разобраться в своем неожиданно возникшем чувстве к молодому, малознакомому до этого летчику. Что это? Порыв души, вызванный случайно обнаруженным внешним сходством с сыном, или что-то более глубокое: потребность видеть человека, чем-то напоминающего погибшего Василия?
Мочалов, разумеется, ничего не знал об этих переживаниях командира дивизии.
Как-то вечером лейтенанта вызвали в штаб для вручения награды. Торжественная церемония длилась недолго. На глазах у командира дивизии Мочалов прикреплял к выгоревшей гимнастерке орден. Вряд ли заметил он, что обычно суховатый и сдержанный Зернов наблюдает за ним с доброй улыбкой, так преобразившей его лицо.
Мочалов решил, что сразу же уедет в деревушку, где размещались летчики, и на славу отпразднует награждение. И вдруг генерал, продолжая улыбаться, опустил на его плечо свою тяжелую руку.
- Ну что, небось спешите к товарищам обмыть орден?
Мочалов ответил с веселой откровенностью:
- Спешу, товарищ генерал. Нельзя нарушать традицию. Необмытый орден плохо носится.
- А может, записку в Военторг написать, чтобы пару бутылок вина выдали?
Предложение было таким неожиданным, что лейтенант смутился и покраснел. А генерал подошел к столу, вырвал из блокнота листок и быстро набросал на нем несколько слов.
- Записка вот, - сказал он, перестав улыбаться. - А теперь, лейтенант Мочалов, и у меня к вам есть просьба. Чарку за новый орден выпить с товарищами успеете и завтра. А сегодня останьтесь на чашку чаю со мной…
Они сидели в том же маленьком кабинете генерала, что служил ему и столовой и спальней. Адъютант принес на подносе стаканы с чаем, вазочку с вареньем, бутерброды и печенье в пачках. Сергей чувствовал себя скованно, не знал, куда девать от смущения глаза и руки. Всякий раз, поднимая голову, он встречался с внимательными серыми глазами командира дивизии и отводил взгляд.
Разговор завязывался трудно. Командир интересовался детством и юностью Мочалова, спрашивал, где тот родился и рос, чем хочет заняться после войны, хвалил за последний налет на переправу. Постепенно неловкость исчезала. С вопросов и ответов разговор перешел на связную, оживленную беседу. Отодвигая пустой стакан, Зернов неожиданно сказал:
- А ты меня растрогал, Мочалов. Сильно растрогал. Сына заставил вспомнить… Вот увидел я тебя раненого в кабине и, понимаешь… - генерал оборвал на полуслове, махнул рукой. Перейдя на простое, ласковое "ты", чего никогда не делал в отношениях с подчиненными, он поведал лейтенанту все, что знал о гибели своего сына. И у Мочалова сжалось сердце оттого, что этот большой, всегда сильный человек вдруг как-то осунулся, и в крупных чертах его лица проглянуло что-то рыхлое, старческое.
- Трудная жизнь выдалась нам, лейтенант Мочалов, - продолжал Зернов, помолчав. - Еще много предстоит потерять, прежде чем завоюем победу и простые человеческие радости для нашего народа… - Он посмотрел на огонь лампы, вздохнул. - Берегите себя, Мочалов. В каждом полете берегите. Не подумайте, что командир дивизии призывает вас к излишней осторожности. Рисковать надо, на то и война. Но всегда поступайте, как при штурмовке переправы. Вы тогда действовали в обстановке, из которой трудно возвратиться живым. Семь зенитных батарей, девятка "мессершмиттов"… А вы, по сути, мелкими царапинами отделались. Почему? Да потому, что творчески подошли к полету. Заход был блестящим, замысел и штурмовой удар тоже. И солнце при атаке учли хорошо… Вот видите, сидим сейчас и попиваем чаек, у вас на груди еще один орден, а не хватило бы вам летного мастерства, мне бы, старику, только вспоминать вас пришлось: что вот родился и прожил на нашей дорогой земле двадцать один год юноша с глазами, как у моего сына. - Зернов потер ладонью подбородок, задумался. - Буду верить, что дойдете до Берлина невредимым. После войны из вас хороший авиационный командир может вырасти, настоящий. Только получиться надо как следует. И еще одно запомните: всегда нужно советскому офицеру не этим золотом жить, - генерал выразительно прикоснулся к сверкавшим на груди у летчика орденам, - а вот этим, - тепло улыбнувшись, он дотронулся согнутым пальцем до лба Мочалова.
Было за полночь, когда они расстались. И молодой, привыкший за войну к удали и безграничному риску лейтенант унес много ценных советов… Зернова вскоре перевели на другой фронт с повышением, и больше они не виделись.
Об этом вспомнил Сергей Мочалов в первую ночь, которую проводил в Энске под гостеприимным кровом Кузьмы Петровича Ефимкова.
Лунный свет, проникающий в комнату, начал постепенно меркнуть. Негромко стучал на подоконнике будильник. "Наверное, скоро рассвет", - устало закрывая глаза, подумал майор. И сразу отступили воспоминания.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Хриплый звонок будильника разбудил Мочалова. Сергей неохотно открыл глаза. В предутреннем полумраке комната показалась незнакомой. Он высвободил из-под одеяла руки и сладко потянулся. Тотчас же донесся из темноты бас невидимого Ефимкова:
Рано утром на рассвете
Просыпаются мышата,
И котята, и утята,
И жучки, и паучки…
Майор привстал на диване и увидел: Кузьма в нижней рубахе около двери то нагибается, то распрямляется во весь свой двухметровый рост, подбрасывая на руках полного смеющегося мальчугана. Мальчик, взлетая вверх, старался коснуться рукой потолка, и когда это ему удавалось, звонко отсчитывал:
- И-и раз, и-и два, и-и три. Папка, ты обещал до десяти!
Ямочки дрожали на его улыбающемся лице.
- Это что еще за новое упражнение в утренней зарядке? - засмеялся Мочалов.
- Двойной жим, Сережа, - прогудел Кузьма. - Вовка в четыре года весит восемнадцать килограммов, что не так уж мало. Если по утрам приходит охота размяться, я его использую в качестве гири.
- Здорово! - одобрил майор, вскакивая с дивана и начиная одеваться. - Так это и есть тот самый Вовка, который, не дождавшись дяди, залег спать? А ну, подойди!
Ефимков опустил мальчика на пол, и тот сделал несколько шагов, неслышно ступая войлочными туфельками.
- А ты откуда меня знаешь, дядя? - Он смело рассматривал Сергея подвижными черными глазенками. - А я знаю: тебе папка про меня писал. Давай знакомиться. - Он протянул ручонку.
- Смотри, как принципиально ставит вопрос, - засмеялся Ефимков, продолжая заниматься гимнастикой. - Сразу виден мужчина во всех повадках.
- Ты приехал из Москвы, а зовут тебя дядей Сережей, - продолжал малыш.
- Верно, только почему говоришь взрослому дяде "ты", разве так можно?
- Можно, - убежденно заключил Вовка. - Мне папа сказал, что даже до пяти лет можно, а с пяти я всем буду "вы" говорить, и мне так будут.
- Безусловно, - кивнул головой майор, застегивая запонки на рукавах рубашки.
- А ты в Москве где жил, на Красной площади? - продолжал Вовка свой допрос, не без труда выговаривая букву "р". Несколько раз он все же сбился и, даже называя свой возраст, вместо "четыре" выговорил "четыле", но слова "Красная площадь" произнес старательно, без запинки. Мочалов, натягивая сапог, отрицательно покачал головой.
- Нет, Вовка, не там.
На лице мальчика отразилось разочарование.
- А я, если бы в Москве жил, то обязательно на Красной площади.
- Ну, конечно, для тебя там специальный дом строят.
- Конечно, - согласился Вовка. - Как только построят, мы с папой в Москву переедем.
- Вот это находчивость, - одобрил майор. - Оказывается, Кузьма, твой Вовка претендент на квартиру в столице. Ну, ладно, хлопец, получи игрушки. - Мочалов достал из чемодана заводной танк, красный мотоциклет с люлькой и лихо улыбающимся жестяным водителем и отдал мальчику. Вовка поблагодарил и убежал.
Ефимков беспокойно посмотрел на будильник, сложил губы буквой "о" и присвистнул:
- Нужно торопиться, Сережа. - Кузьма, чуть ссутулившись, проскользнул в соседнюю комнату. Дверь за собой он оставил неплотно притворенной, и Сергей услышал приглушенный голос Галины Сергеевны:
- Почему не разбудил?
- Галинка, милая, - громко зашептал Кузьма, - мы с Сережей в летной столовой позавтракаем.
Кузьма стал шептать тише. Мочалов с улыбкой подумал: "А ведь по-настоящему любит ее, чертяка!"
Возвратившись, Кузьма Петрович смущенно сказал Мочалову:
- Сережа, давай Галю извиним. Я уговорил ее утром ничего не затевать. У нее сегодня шесть уроков. Мы в столовой позавтракаем.
- Идет, - согласился Мочалов.
Через несколько минут они выходили из подъезда. Над Энском занималось запоздалое январское утро, и первое, что увидел Мочалов, был ярко-красный бок восходящего солнца между двумя домами на противоположной стороне улицы. Энск был маленьким военным городком, в двадцать пять - тридцать однотипных двухэтажных домов, сложенных из красного кирпича. Они составляли одну широкую улицу с небольшой аллеей посередине, так что движение транспорта было возможно только одностороннее. На торцовой стороне дома Сергей прочитал надпись на железной дощечке: улица Первомайская. Справа маячила водокачка из такого же красного кирпича, как и дома. Улица упиралась в занесенный снегом сад с широкими лохматыми соснами. Утро было морозное, дым из печных труб почти отвесно валил в небо. Над крышами зданий в морозной дымке проступали смутные очертания гор. Горы, насколько хватает взгляд, тянулись одной синеющей линией вечно холодного хребта. Линия эта была зыбкой и неровной, с провалами ущелий и острыми углами вершин. Ефимков повел рукой слева направо.
- Вот так и живем, Сережа: дома, видишь, один на другой, как братья-близнецы, похожи, да и горы как родные сестры… Еще насмотришься.
Мочалова вид Энска не удивил. Такие маленькие, похожие друг на друга военные городки он видел не раз.
- А штаб полка здесь? - спросил он.
Ефимков отрицательно покачал головой.
- На аэродроме. Полтора километра. Последняя машина скоро отойдет. У нас времени ровно, чтобы позавтракать.
У входа в столовую толпились летчики и техники, ожидающие машину. Мочалову они откозыряли с тем особенным старанием, с каким в маленьких гарнизонах козыряют незнакомому старшему в звании офицеру. Открывая тяжелую, со скрипучей пружиной дверь, он почувствовал на себе их любопытные взгляды.
В столовой было жарко натоплено. Сергея приятно порадовала и белизна скатертей и цветы на подоконниках, придававшие уют помещению. Не успели раздеться и сесть за стол, как подошла молодая девушка с лицом, густо покрытым веснушками.
- Фрося, ваш новый и постоянный клиент майор Мочалов, - представил ей Кузьма своего друга. - Прошу любить и жаловать.
- Очень приятно, - простодушно улыбнулась официантка, - мы каждому рады. Вот меню.
Завтракали торопливо. Закончив еду, Мочалов потянулся за салфеткой. Развернув ее, он рассмеялся от души:
- Кузьма, да на ней твоя фамилия вышита…
Капитан спокойно покосился на красные нитки букв.
- "Ефимков", - прочитал он и посмотрел на майора. - Это наши жены постарались каждому летчику именную салфетку приготовить. Мелочь будто, а хорошо! - оживился он вдруг. - Придешь усталый с полетов, и тут тебе кусочек домашнего уюта… это наш замполит, подполковник Оботов, придумал. Толковый он у нас мужик. Познакомишься - увидишь.