Но в эту минуту Светлана, которая точно в оцепенении, но с любопытством следила за нами, внезапно кинулась за мной и закричала Крамову:
- Прекратите! Сейчас же прекратите эти глупости, Николай Николаевич! Я требую!..
Крамов не останавливался. Светлана догнала его, забежала вперед и проговорила порывисто:
- Хорошо, купайтесь! Но подождите немного, мы с Андреем уйдем. А вы купайтесь. Идем, Андрей!
Какое-то мгновение мы стояли неподвижно. Потом Крамов повернулся к нам и сказал как ни в чем не бывало:
- Купание отменяется, друзья. В водопадах и горных речках очень холодная вода. Я об этом з-забыл. Купания не будет.
Мы медленно побрели к озеру, где нас ждал катер.
Прогулка была испорчена. Мы молча перешли на катер. Как часто это бывает после неприятного инцидента, о котором всем хочется позабыть, мы пробовали говорить о чем-то другом. Светлана раза два громко засмеялась. По все наши разговоры и смех как-то сразу обрывались, усиливая неловкость…
До пристани мы добрались часа в три ночи. Николая Николаевича ждала машина.
Он довез нас до дому и сказал на прощание:
- Вот что, друзья, я прошу меня извинить. Просто, как говорится, перебрал.
Он сказал это простым, искренним тоном, без всякой рисовки.
- Ну что вы, Николай Николаевич, - поспешно проговорил я, - прогулка была замечательная…
- Тем лучше, - невесело усмехнулся Крамов и, приветливо пожелав нам спокойной ночи, уехал.
Мы остались вдвоем. Что-то мешало нам расстаться. Думаю, у нас обоих была невысказанная, но настойчивая потребность сгладить неловкое впечатление от прогулки.
Я проводил Светлану до дверей ее домика.
- Что-то не узнаю Николая Николаевича, - сказал я, - Наверное, ему нельзя пить. Это бывает. Помнишь, на нашем этаже жил Володька Спирин? Такой спокойный, уравновешенный парень… А как выпьет - точно подменили человека.
Светлана молчала.
- Я тоже с чего-то взбеленился, - смущенно продолжал я. - Сначала этот нелепый тост, потом купание…
- Странный он человек, - медленно и задумчиво сказала Светлана.
Я был рад, что она нарушила молчание, ухватился за ее слова и продолжал:
- Да нет, что ж тут странного? Видишь ли, мы с тобой малые ребята перед ним. Он человек другого поколения, много видел, много испытал. С этим надо считаться. Что стоит за нами? Школа, институт. А за ним - построенные туннели, война, жизненный опыт…
- Не понимаю, при чем тут это?
- Ах, ну как ты не можешь понять! Мы не можем мерить Крамова на свой аршин. Может быть, ход его мыслей, ну, его ассоциации, что ли, не всегда нам понятны. Он может сказать не так, как сказали бы мы… Словом, нам трудно судить его. Не все, Светлана, укладывается в дважды два - четыре.
- В этом ты, пожалуй, прав, - раздумчиво сказала Светлана.
Я не понял, к чему относятся ее слова - к моим размышлениям о Крамове или к "дважды два".
И вдруг я почувствовал, что мне трудно говорить об этом со Светланой. Я никак не мог догадаться, о чем она думает сейчас. Вместе с тем невозможно было так просто проститься с ней, я чувствовал, что мы не должны разойтись сегодня, не сказав еще чего-то друг другу.
- Можно мне зайти к тебе? - спросил я.
- Да, конечно.
Мы вошли в ее маленькую комнатку. Светлана опустила штору и зажгла свет. Я сел на нары. Светлана стояла, прислонившись к стене. Я заметил, что она медленно переводит свой взгляд с дощатой ребристой стены на нары, где в беспорядке валялись ее платья, на висящий на гвозде пыльный комбинезон, на уже покоробившийся, пожелтевший от накала лампы абажур из бумаги.
Потом она откинула голову и стала смотреть на потолок. О чем она думала сейчас? О Москве? О горах, между которыми мы недавно плыли?
Внезапно всем сердцем, всем своим существом я почувствовал, что есть что-то, от чего мне надо немедленно, сейчас же, отвлечь Светлану, что она в эти минуты уходит, уходит от меня…
И то чувство покоя, уверенности в Светлане, в ее любви ко мне, уверенности в том, что все мои сомнения позади и ничто уже не может разлучить нас, оторвать друг от друга, это спокойное, радостное чувство вдруг исчезло. Я ощутил щемящую пустоту внутри себя.
Эту пустоту нужно было немедленно заполнить. Я не должен уходить из этой комнаты, не должен ни на миг расставаться со Светланой. С этой минуты мы должны быть вместе не только в мыслях, не только в ощущениях, но и физически быть вместе.
Сделав шаг к Светлане, я обнял ее. Сердце мое колотилось, я долго не мог произнести ни слова.
Светлана оставалась все такой же далекой от меня, отсутствующей. Правда, она положила руки на мои плечи, но мысли ее были далеко.
И вдруг она точно вернулась ко мне, вернулась из дальнего путешествия. Пальцы ее ожили на моих плечах. Она улыбнулась, притянула к себе мою голову, прижалась лицом к моей щеке.
- Светлана, Света, - говорил я, - давай отныне будем вместе. Давай никогда-никогда не расставаться. Будем жить здесь, в этой комнате. Вот сейчас, теперь… Я не уйду. Мы будем вместе всегда, всегда…
Она обхватила своими горячими руками мою голову и прижалась к моим губам… Потом чуть оттолкнула меня, села на нары и сказала:
- Сядь, успокойся. Давай посидим вот так, тихо-тихо…
Я сел рядом с ней.
- Андрюша, тебе надо идти, - убеждающе и подчеркнуто спокойно сказала Светлана.
- Я не уйду! - крикнул я.
- Подожди, не перебивай, - настойчиво сказала Светлана. Она помолчала немного. - В этой комнате нельзя жить вдвоем. Ты же сам знаешь, что это просто невозможно сейчас.
- Разве в таких случаях может иметь значение размер комнаты?
Светлана улыбнулась.
- Какой ты нетерпеливый! Ведь я с тобой, приехала к тебе, мы вместе… Разве не так? - Она посмотрела мне прямо в глаза и спросила: - Или, может быть, ты не веришь мне?
Нет, я верил ей. Я снова верил ей! Я уже не ощущал пустоты в душе.
- А теперь иди спать! - решительно проговорила Светлана и встала. - Иди, прошу тебя!
Что-то было в ее голосе, что заставило меня подчиниться. В нем была нежность и вместе с тем что-то настойчиво-требовательное. Спустя час, когда я лежал без сна у себя в бараке, на жестких нарах, слушая дыхание спящих людей, я так и не мог понять, почему я подчинился, ушел, не остался у Светланы.
Но я ушел. Может быть, переход от сознания, что утеряно что-то важное, к прежнему ощущению уверенности был слишком резок, слишком потряс меня, слишком обрадовал…
7
Прошел месяц.
Теперь наш участок нельзя было узнать. Мы проложили в горе штольню длиною в шестьдесят метров. По рельсам бегали два электровоза.
Еще недавно мне казалось, будто я попал на отсталое, заброшенное, затерянное строительство. Мы начинали, имея только пять бурильных молотков, десять вагонеток и дряхлый мотовоз…
Теперь мне казалось, что грохот наших взрывов, гул бурения слышны по всей стране, и мы перестали чувствовать себя на отлете. Прибыл электровоз, за ним второй, были доставлены новые, тридцатидвухкилограммовые бурильные молотки. Мы оборудовали зарядовую станцию для электровозов, заменили старый компрессор двумя новыми.
В то дни люди и туннель составляли одно целое. Вы понимаете меня? Я пишу без всяких там символов, как было, так и пишу. В проходке есть свой ритм, он и стал ритмом нашей жизни…
Мы вели круглосуточную атаку горы. Завеса буровой пыли прикрывала забой, в который впивались пять бурильных молотков. Она опадала только на короткое время, когда закапчивалось бурение и запальщики закладывали в шнуры аммонитовые патроны.
Это случалось шесть раз в сутки. Шесть раз, днем и ночью, мы все покидали туннель, и наше место занимали запальщики со своими брезентовыми, набитыми красными патронами сумками.
И тогда взрывы потрясали гору. Соседние горы отвечали эхом на эти удары, вода мертвого озера вздрагивала и покрывалась рябью…
В те дни я чувствовал себя уверенным, как никогда.
Все свои прежние тревоги я связывал с нашими неудачами. Ведь в институте нас учили применять новейшую, передовую технику. Поэтому я и растерялся, столкнувшись с трудностями первого периода нашей работы, когда техники у нас не было. Теперь все изменилось, я и Светлана чувствовали себя во всеоружии.
Нет, все-таки я сейчас неправду пишу. Где-то в глубине души у меня живет стремление объяснить все, что я пережил, слишком простыми причинами.
Это наивно, конечно, - утверждать, что новая техника разрешила все сомнения и тревоги. Моих отношении со Светланой, например, она не прояснила.
Мне трудно разобраться во всем этом. С той памятной ночи я чувствовал, что между мною и Светланой стоит какой-то нерешенный вопрос. Не было ничего реального, ничего такого, что можно было бы обсудить, о чем необходимо было бы поспорить. И все же что-то стояло между нами. Я вдруг понял, что Светлана еще не решила, будет ли моей женой.
Было множество разумных, естественных и легко объяснимых обстоятельств, побуждающих нас повременить с браком. Нам негде было жить - это раз. Семейные отношения между начальником участка и инженером, фактически его помощником, могли вызвать разные кривотолки - это два. Словом, элементарных объяснений нерешительности Светланы можно было найти много.
Однако что-то подсказывало мне, что дело не в этих обстоятельствах или не только в них.
После той ночи мы, в сущности, ни разу не оставались наедине. Да и времени у нас для личных разговоров почти не было. Мы оба так уставали, что, окончив рабочий день, едва добирались до своих постелей.
Но ощущение победы, сознание, что все трудности позади, недолго владели нами.
Дело в том, что, неуклонно продвигаясь в глубь горы, мы все же отставали от темпов проходки на западном участке. Каждый день Крамов обгонял нас на метр или полметра, и к концу недели мы всегда значительно отставали от него.
С западным участком и комбинатом нас соединял теперь телефон. Обычно в субботу я снимал трубку и не без волнения вызывал Крамова, чтобы спросить: "Ну как успехи, Николай Николаевич?"
И всегда оказывалось, что Крамов нас обогнал. Вслед за этим раздавался телефонный звонок из комбината. Начальник управления строительства Фалалеев официально сообщал, что мы отстали от западного участка на 4, 5, 7 метров и что "надо наконец сделать из этого вывод".
В наших отношениях с Крамовым после прогулки на озеро как будто ничего не изменилось. Николай Николаевич часто звонил нам по телефону, иногда, в воскресные дни, заезжал. Со Светланой у него установились ровные, товарищеские, деловые отношения, но она, как мне казалось, говорила с Крамовым с едва уловимым оттенком неприязни.
Впрочем, это я не совсем точно выразился. Неприязнь - не то слово. В тоне Светланы слышались настороженность, недоверие и только потом неприязнь. Когда мне приходилось присутствовать при их разговорах, даже на самые нейтральные, будничные, деловые темы, мне всегда казалось, что за внешней формой прячется какой-то иной, скрытый смысл.
Впрочем, я забегаю вперед…
В тот день мы проходили сотый метр штольни.
В этой цифре нет ничего внушительного, никакого повода для праздника, и все же нами овладело приподнятое, праздничное настроение. С утра рабочие стали бриться, зеркальце Светланы переходило из рук в руки. Кто-то прикрепил к туннельному порталу маленький красный флажок. Бурильщики, которые должны были забурить шпуры сотого метра, и отпальщики, которым предстояло взорвать породу, чувствовали себя именинниками.
Когда шпуры были забурены и в забое, на высоте человеческого роста, появились черные отверстия, я распорядился приступать к отпалке.
Двое запальщиков, спокойно и подчеркнуто безучастно сидевшие возле своих брезентовых сумок со взрывчаткой, нарочито медленно, как бы лениво, поднялись, взял и сумки и пошли к забою. На их лицах застыло серьезное, даже угрюмое и вместе с тем чуть снисходительное выражение: эти люди пришли делать свое настоящее, серьезное дело, опасное и необходимое дело, после того как другие люди закончили свои менее рискованные, второстепенные дела.
Один из запальщиков отвернул резиновый шланг от бурового молотка, присоединил к шлангу металлическую трубку и струей воздуха стал продувать шпуры, очищая их от буровой грязи. Затем он шестом не спеша измерил глубину шпуров, определяя необходимое количество взрывчатки.
Младший запальщик стал подавать старшему красные длинные, оклеенные парафиновой бумагой патроны с аммоналом, а тот неторопливо закладывал их в шпуры.
Запальщики работали, как бы ничего не замечая вокруг. И казалось, что между ними и нами встала невидимая стена.
Наконец они отошли от забоя и увидели бурильщиков, стоявших в отдалении.
На лицах запальщиков промелькнуло снисходительное недоумение. Так взрослые люди смотрят на ребят, собравшихся там, где им быть совсем не положено.
С этой минуты, по инструкции, запальщики становились полными хозяевами штольни. Мы вышли из туннеля. Через несколько минут из штольни выбежали и запальщики, а еще через мгновение прогремели взрывы. Первые сто метров штольни были пройдены.
Вентиляторы продули штольню, очистили ее от взрывных газов, и мы побежали к забою.
…Вечером приехал Николай Николаевич. Он привез с собой две бутылки виноградного вина. Мы втроем собрались в комнатке Светланы и распили их.
Я сидел на нарах рядом со Светланой. Мысль: "Ну зачем тут Крамов?" - промелькнула в моем сознании.
Когда мы выпили, ощущение досады исчезло, сознание одержанной победы вытеснило все другие мысли. Николай Николаевич в этот вечер так хорошо, так искренне говорил о нашей работе, о том, какая великая вещь дружба, и все такое прочее, что я снова проникся к нему самыми добрыми чувствами. Потом я пошел провожать Николая Николаевича.
Мы шли мимо озера, к дороге, ведущей на западный участок, - там Крамова ждала машина. Остановились полюбоваться озером.
С человеком бывает так: занятый тяжелой работой или серьезными размышлениями, - он часто не отдает себе отчета в том, как живет, хорошо или плохо, счастливо или несчастливо. Он все время в грохоте дел. Но вдруг грохот смолкает, и человек внезапно остается наедине с собой и только тогда начинает понимать, хорошо или плохо было ему до сих пор…
Вот и тогда, у озера, я точно перестал слышать грохот, наступила тишина. Мы прошли сто метров туннеля, мы только что дружески провели вечер втроем, сейчас мы стояли в тишине полярного дня, и я вдруг почувствовал, как хорошо я живу.
И я сказал Крамову тихо-тихо, точно боялся своим голосом всколыхнуть воду:
- Вы знаете, Николай Николаевич, мне сейчас так хорошо! У меня такое чувство, будто я один, двумя своими руками, могу пробурить этот туннель!
- Ну, для инженера это уже непростительная иллюзия, - отозвался с добродушной усмешкой Крамов.
- Знаю, знаю, - горячо подхватил я, - все понимаю: мальчишество, ребячество! Но я сейчас чувствую такой прилив сил, такое желание работать… Вы подумайте, Николай Николаевич, как мне везет в жизни! Все сбылось! Все сбылось! Хотел стать инженером-туннельщиком - и стал им. Хотел уехать далеко, на трудную, самостоятельную работу - и поехал… Мне теперь кажется, Николай Николаевич, что я переживаю второе рождение. Нет, это только так говорится - ведь своего первого рождения мы не можем помнить… Только теперь, здесь, я чувствую, что моя жизнь приобретает новые, конкретные очертания. И для того, чтобы жить по-настоящему, надо знать гораздо больше, знать то, чего не проходят ни в каких институтах… Нет, вы не думайте, я сейчас говорю не о наших неудачах с компрессором или врезкой. Я думаю шире… Конкретность жизни надо знать!
- И все же не только в этом причина твоей радости.
- Не только? - переспросил я.
- Есть такая штука на свете, которую разные люди называют по-разному, - чуть щуря глаза и глядя на меня, сказал Крамов. - Одни - любовью, другие, позастенчивее, - чувством, третьи - увлечением… А?
И вдруг одна мысль целиком захватила меня:
"Почему я скрываю от Крамова свои чувства к Светлане? Ведь он мой друг, настоящий друг, он помог мне в самые трудные дни моей жизни! Может быть, поможет и сейчас?"
И, подчиняясь этому побуждению, этой потребности высказать все, чем переполнена душа, я рассказал Крамову о моей любви.
В течение всей моей сбивчивой, взволнованной речи Николай Николаевич глядел на воду. И вдруг я неожиданно почувствовал, что он почти не слушает меня, что он занят собственными мыслями… Я остановился, словно увидел перед собой обрыв или стену.
Это вывело Крамова из задумчивого состояния.
- Что ж, Андрей, - сказал он как-то очень издалека, - я тебя понимаю… Когда-то мне тоже было двадцать три года и я тоже гулял с девушками по московским набережным. А твои сомнения - это пройдет. Сомнения - неизбежные спутники любви, так, кажется, говорится?.. Ну, мне пора ехать.
Он протянул мне руку.
- Простите, что задержал вас, Николай Николаевич, - еле слышно выговорил я.
- Ну, что так раскис? Ты ждал от меня бурного сочувствия? А мне, старику, стало немного обидно за свое одиночество. Молодые люди эгоистичны… Вот и все. А теперь иди спать.
Он повернул меня спиной к себе и слегка подтолкнул.
Так мы расстались. Крамов пошел к машине, я - к бараку. Я шел, ничего не видя перед собой, и чувствовал, как сильно горит мое лицо. До сих пор я никогда и никому не говорил о своем чувстве к Светлане. Никому, кроме нее. Да и с ней не объяснился до конца, все не мог набраться решимости. А теперь я открыл душу, свое "святая святых", постороннему человеку. Несколько минут назад мне казалось, что я не могу поступить иначе. А теперь был в смятении. Я стыдился своего волнения, своей сентиментальности. Я был почти в отчаянии.
Мне вдруг почудилось, что тысячелетняя гора, стоявшая передо мной, живая, что она слышит меня и в глубине своего каменного сердца смеется надо мной.
Проходя мимо домика Светланы, я заметил, что занавеска в ее окне задернута. Значит, Светлана спит.
Пришел на валуны. Холодный ветер обдувал меня.
8
Крамов рвался вперед. Он продвигался и глубь горы сокрушительно и неуклонно, как танк.
Мы близки были к выполнению плана проходки. Но Крамов систематически перевыполнял его.
Первое время мне никто не ставил этого на вид. Крамов начал проходку несколько раньше. Он был опытным инженером, со стажем, я же ходил в молодых специалистах. Меня щадили.
Но я понимал, что рано или поздно начальство перестанет "либеральничать", потому что дело есть дело, туннель не учебное заведение, интересы производства прежде всего. Крамова хвалили. Он получил уже благодарность от главка за темпы проходки и две - от руководства комбината.
Но не боязнь нареканий со стороны комбината, не благодарности, полученные Крамовым, волновали меня. Я снова мучился сознанием своей неопытности и тем, что я никудышный инженер. Как же иначе объяснить мое отставание? Условия на моем участке были те же, что и на западном, - твердость породы, оборудование, штаты, - а западный участок опережал восточный каждый день.
Крамов похудел, осунулся. Синие глаза на его открытом лице утеряли спокойное выражение. В них появился какой-то тревожный блеск. Видно, и Николаю Николаевичу такие темпы проходки давались нелегко.
Он реже стал бывать у нас. Впрочем, не проходило недели, чтобы он не приезжал на восточный участок.