Матрос слился у нее в глазах с черным брюхом коня, широким, как крыша. И конь опустился на нее. И по ней проскакал. А она все хихикала, ударяясь затылком о камень.
Потом матрос стоял, согнувшись, застегивая клеш, гладил конские бронзовые тестикулы и говорил:
- Погладь. Примета такая - если девушка после этого их погладит, будет ей большое счастье. Большого всем хочется.
Она, все хихикая, встала на ноги и, капризно надувая губы, погладила.
- Ты посмотри, какой вид, - сказал матрос. - Кто на таком виде это проделывал? Это же такая намять. На всю жизнь.
Боже мой - закричала Маня шепотом, но все же повернула коляску к императорской скале и покатила ее вокруг памятника. - Боже мой Боже мой
На скалу залезать запретили. Обсадили ее цветами. Тело змеи блестело, отполированное в былые годы руками, в основном детскими. Конские тестикулы тоже блестели не от количества девушек, пожелавших для себя очень большого счастья - их драили зубным порошком выпускники военно-морского училища. Такая была традиция.
Маня стиснула горло пальцами.
Матроса Маня уже и не помнила. Только жестяной звук его голоса. И глядя снизу в лицо царя, плоское, одутловатое, в его глаза, различавшие вдали все страшное, трудно преодолимое, Маня вынула из коляски дочку, прижала ее к себе и спросила всадника, почти задыхаясь: Как зовут ее, дочку мою? - Назови ее Софья, - сказал Петр, не разжимая рта. Хорошо, государь, - ответила Маня.
Когда Васька пришел домой, в квартире не было ни тети Насти, ни Сережи Галкина. Васька умылся под краном по пояс. Один за другим выпил два стакана холодной воды. Он жалел старика и на него злился. Дать бы ей по маковке, - бормотал он, имея в виду старикову дочку, уж очень вид был у нее надменный. И этому сопляку-внуку дать бы по маковке. Стерва его мамаша Ренуара толкает, а у него на роже ничего - блюдце блюдцем, хоть чай с него пей. Но самым сильным желанием Васьки было сказать старику в лицо, что он размазня, старая швабра. Сейчас цена на импрессионистов, благодаря святой борьбе с формализмом, сильно упала, а он Ренуара толкает. Толкал бы Куинджи. И тут он подумал, что, во-первых, старика он может только обнять, а старикова дочка и тот, с черной бабочкой, живут в другой системе координат, не зависимой ни от Жданова, ни от ЦК, что им хорошо известна цена Ренуаровой Шляпки по каталогу в долларах и продают они ее за границу.
Старик сидел, как солдат перед ампутацией гангренозной ноги.
Васька еще из кухни не ушел, как раздался звонок в дверь. Длинный, нервно-прерывистый. За дверью нетерпеливо топтался кто-то и придрыгивал ногами. Васька дверь распахнул. И не то чтобы ахнул и не то чтобы заорал Физкульт привет, но расплылся в улыбке.
- Маня, - сказал он. - Ну ты даешь.
- Не даю, - ответила Маня и впихнула в коридор коляску с дочкой.
Васька попятился. Пятясь, вошел в свою комнату.
- Как зовут? - спросил.
- Софья Петровна. Отчество в честь императора. Он разрешил.
- Закуривай, - Васька протянул Мане Беломор.
Она закурила.
- Выпьешь?
Она кивнула.
Они выпили по стакану портвейна. Маня легонько толкнула коляску к Ваське. Васька вынул девочку. Руки его не сгибались.
- Урод, - сказала Маня, - ребенка держать не умеешь.
- Тепленькая… - Васька светился.
- Я и говорю - урод. Она могла бы быть твоей дочкой.
- Не могла бы. Когда мы с тобой познакомились, ты была уже беременная.
Маня долила себе портвейну в стакан.
- Все же какой урод, - прошептала она и потащила коляску к двери. Коляска была складная, дубовая, немецкой работы. Васька шел следом с девочкой на руках. Пустая коляска прыгала по ступенькам.
Вернувшись, Васька открыл еще бутылку.
На следующий день Васька снова пошел к старику. Толкало его туда что-то, связанное с Маниной дочкой. Он улыбался, когда шел. Улыбался, когда вошел. Но улыбка его стала кривой.
Мягко натертый паркет, запах кофе, золото рам, кафель, тонкий фарфор, бело-синий фаянс, тяжелая шпалера, отделяющая кухню от мастерской.
Но был запах водки, не тот кисло-горький запах попоек с чесночной отрыжкой, с квашениной сквозь табачную вонь, но отчетливый и трагичный, как крик в пустом храме.
Ренуаровской Шляпки на стене не было. Из стены торчал гвоздь. Под гвоздем - светлое, почти белое пятно, не похожее ни на что - только на преступление.
- Выпейте, - сказал старик. На столе среди фаянса, фарфора и хрусталя стояла бутылка Московской. Раньше старик всегда выставлял водку в графинчике. - Не огорчайтесь, друг. Все просто, как блин. Если благополучие семьи держится на труде лишь одного из ее членов, то и вина за такую структуру и за возможное нищенство лежит на нем. - Старик пожевал розовыми от водки губами. - Я знал, что у меня не хватит сил и таланта. - Он наклонился через стол к Ваське. - У меня нет коллекции в общепринятом смысле, у меня лишь добро, которое можно продать. Мне хочется, чтобы оно сгорело. И я бы сгорел пламенем.
- При чем тут нищенство? - Васька заплеснул водку в рот. - Можно делать ковры на рынок. Не хотите Богатырей, можно Над вечным покоем. Васька рассказал о луне за двадцатку. Старик развеселился. Кофе сварил.
- Это нужно попробовать, - пропел он. - Нужно попробовать.
А Васька продолжал пялиться на белый прямоугольник под гвоздем. Каким-то странным образом пятно напоминало ему виселицу. Старик пошел к стеллажам. Покопавшись там, отыскал Сикстинскую мадонну - олеографию в узкой белой рамке и повесил се на стену вместо Шляпки.
- Меня убивают привязанности. Любовь к элегическому. К черному кофе и хорошим конфетам. - Старик помолчал и спросил вдруг: - Как ты думаешь, сколько ей лет? - Он кивнул на Мадонну.
- Не знаю. Наверное, нянька. Выволокла хозяйского сына на двор. Он тяжелый, толстомясый. Руки ей выкрутил. Глаза-то у нее какие - сейчас заплачет. Страшно ей.
- Похоже. - Старик удивленно хмыкнул. - Ей тринадцать лет. Будь она постарше, никакой Бог Дух Святой не принудил бы ее родить Христа… Я верующий, но мне кажется, что кроме Троицы есть еще Бог. Приглядись к изображениям Мадонны, к иконам Божьей Матери - во всех чувствуется присутствие третьего лица. Мария, Христос и еще кто-то, высший. Ни Бог Отец, ни Бог Дух Святой не выше Христа - равные они. А здесь кто-то высший. У Леонардо. У Дионисия. Гений это особенно сильно чувствует.
- И у Петрова-Водкина, - сказал Васька, повторяя друга своего, Бриллиантова Михаила.
- И у Петрова-Водкина, - кивнул старик. - Кузьму не любили новые художники. И старые не любили. Даже Нестеров. А почему? Не его гениальность их угнетала, а его непогрешимая приверженность небесам. Не хозяину, но Богу. Это художник неба. Божественный художник. - Старик допил кофе. - Для искусства одного Христа мало, поскольку художник постигает Христа, изображая его. В картине должно присутствовать непостижимое. Иванов в Явлении Христа народу растворил в природе и в цвете, и во всем вокруг равную красоту - красоту космоса как надбога. Именно надбог, не знаю, как его называть, сопутствует гению. У Иванова Иисус не откровение, но романтический божественный зов.
- Выпьем по этому поводу, - сказал Васька.
Уходя, он обнял старика. И старик стоял перед ним как провинившийся. Васька сказал:
- Не пропадем. Напишем Над вечным покоем с луной и лампадкой. И выживем. Прорвемся…
Какой-то мужик у академии остановил Михаила Бриллиантова за рукав:
- Художник, у меня рама есть, ореховая. От тети осталась. - Он назвал размер - почти с простыню. - Нарисуй картину за сто рублей.
- Нарисую, - сказал Бриллиантов. - Холст давай.
Мужик дал денег на холст.
Подрамник Бриллиантов с Егоровым сколотили у Васьки в комнате. Полы были в пятнах. Рисуя, Васька ронял краску с кистей и вытирал скипидаром. На полу оставалось пятно, иногда оно было похоже на собаку, иногда на голову Пушкина. Васька обводил пятно слабеньким цветом. И на потолке пятна, похожие на живые существа, обводил. На стенах были самые интересные. Два Карла Маркса, много леших, а также всевозможные ведьмы, мушкетеры, драконы и девушки. Много птиц, остроугольно с визгом летящих вниз.
- Ремонт тебе надо сделать, - брюзжал Бриллиантов. - Потолок-то зачем испохабил?
- Скучно.
- Пей меньше. Что предлагаешь изобразить?
- Над вечным покоем Вот что ему надо, - сказал Васька.
Бриллиантов проиграл губами какую-то казачью песню и кивнул.
- Над вечным покоем годится.
Картину они написали за два часа. Один курил, - другой красил.
Когда высохла - потащили по адресу. С подрамника, конечно, сняли. Иначе бы им на ветру не пройти и шага. Прибили на подрамник уже у заказчика в комнате.
Рама висела над продавленным зеленым диваном. Картина в ней смотрелась музейно.
Заказчик поеживался.
- Печальный мотив. Печальный мотив… - шептал он.
- Не робейте, все там будем, - утешил его Васька.
Взяв сотню, они побежали в угловой магазин. Заказчик окликнул их из окна:
- Художники, нарисуйте луну. Двадцать рублей дам. Без луны страшно.
- Ладно, - крикнул ему Васька. - Выпьем бутылку, заскочим за красками и придем.
Они пришли. Бриллиантов перекрестился, испрашивая таким образом прощение у Левитана.
Луну поместили прямехонько над часовней. Кое-где положили блики.
- И огонек, - сказал заказчик. - Лампаду… - Истолковав их молчание по-своему, добавил: - Пятерку за огонек.
Бриллиантов еще раз перекрестился. В сырой вечности над слиянием рек затеплился огонек.
Когда они вышли, заказчик снова высунулся из окна.
- Художники, может, вернетесь. У меня ликер есть и шпроты.
Обычный пророк сознает себя смертным, он идет через боль. Но Иисус? Что ему дырка в теле? И на крест он восходит, зная о воскрешении и преображении. Бог позволил себе познать в натуре свои собственные изобретения: боль, тоску, усталость, унижение. Но он не может себе позволить безнадежность - у него всегда есть надежда, более того - уверенность.
Васька вздыхал, ворочался. Ему казалось, что его жгут клопы. Клопов в квартире не было, но казалось - жгут.
- И с Пилатом Христос лукавит. Пилат умывает руки, но ведь и Христос идет не на смерть. И, наверное, нет в нем настоящей страсти.
Последнее время по утрам Васька Егоров думал о Христе, разглядывая, лежа в постели, блестящую олеографию Явление Христа пароду. Он купил ее у Петра Мистика за маленькую водки.
Наглядевшись на олеографию, Васька вглядывался в себя, в какую-то последнюю свою границу, за которой следует изрытое минами поле. Странно звучали в его голове слова: Нет Бога… Много чего нет: нет счастья, нет марсиан, нет любви. А что есть?
Однажды старик повел Ваську к своему другу, известному скульптору. В мастерской, где они пили водку, стояла громадная глиняная фигура вождя. Наверное, метров пять высотой. Вождь был голый - в чем мать родила. Такой способ лепить, - объяснил ему старик. - Потом фигуру оденут. Рубашку, штаны, пиджак. Только так получается фигура человека. Нынешние скульпторы лепят прямо в одежде. Получается одежда с человеческой головой. Тысячи одежд с головами по всей России.
Потом Васька приглядывался к статуям и различал безошибочно - костюмы, костюмы, пальто, шинели.
А когда они пили водку в мастерской у скульптора, Васька сидел к статуе спиной. Но и спиной чувствовал насмешку вождя над собой. Голый вождь, казалось, изготовился пустить струю.
Когда Васька говорил, что он дилетант, Евгений Николаевич поправлял его:
- Вы, Василий, не дилетант, вы, простите, - колун и омлет. Но сознайтесь, вас устраивает ваше положение в системе разумного: вы можете послать меня подальше как дилетант, я же как профессионал вас послать не могу - я на вас надеюсь.
Васька смотрел на олеографию, и что-то уже стало понятно ему.
Интересно, - подумал Васька. - Здесь Христос так написан, что невольно думается, что действительно и над ним есть Бог. Таинственный и необъяснимый. Не Саваоф - он объясним - бесстрастный бог души не озарит.
В ту же ночь после бутылки портвейна Васька видел во сне Галилейскую пустыню, реку Иордан и Христа, отягченного шикарными шелковыми одеждами.
- Чего ты так вырядился? - спросил у Христа Васька.
Христос ответил:
- Не суди, слаб ты еще судить. Я говорю - художника не суди. Бог, конечно, не может быть богатым - зачем ему? Но он не имеет права быть нищим. Зачем пищим людям нищий бог? Бог должен быть красивым.
- А над тобой есть Бог? - спросил Васька.
- Есть.
- А кто он?
- Бог. - Христос был тих. Он был усталым.
Васька задал ему еще вопрос.
- Почему ты пришел к людям в тридцать три года?
- Я мог бы прийти и в двадцать пять, но тогда я еще был бодр. В спасителе должна чувствоваться усталость, иначе ему не поверят. Каким ты мудрым ни будь, нужна усталость.
Васька все купил в коммерческом магазине, даже сдобные булочки. Должна была к нему прийти одна ласковая парикмахерша. Но просунулась в дверь тетя Настя.
- Василий, к тебе там…
- Пусть проходят.
- Стесняются, - сказала тетя Настя. - Ты уж сам выйди. На кухне с чемоданчиком на коленях сидела на табурете Лидия Николаевна - деревенская учительница. У плиты стоял Сережа Галкин и смотрел на нее с восхищением.
Осознав, что перед ней в одних трусах синих стоит Васька, Лидия Николаевна вскочила.
- Вы приглашали… Мне больше некуда… - Говорила Лидия Николаевна почти шепотом. - Я подумала…
- Чего там думать. Проходите. И все. Комната в вашем распоряжении… Какая вы, Лида, хорошенькая…
Лидия Николаевна вспыхнула, превратилась во что-то пламенное.
- Василий, - сказала она. - Какой вы, однако…
- Дурак он, - сказал Сережка и попер на Ваську сухонькой, словно из вилок сложенной грудкой. - Ты что? У тебя совсем такта нету? Хотя бы штаны надел.
- Действительно, - сказал Васька. Проводил Лидию Николаевну в свою комнату и надел брюки. Ничего, кроме досады, он не испытывал. Сережа вломился за ними вслед. Васька представил его: - Сережа. Сирота. Он вам город покажет. Сережа, ты Лиду не обижай. Она девушка робкая - верит в человека. Ты человек, Сережа?
- Я… - Сережа встал в позу юного орла. - Ты правильно заметил - я человек.
Парикмахершу Васька встретил на лестнице. Она бежала наверх игривая, как шампанское.
- Пойдем, - сказал Васька. - Нас выгнали.
- Кто? - Парикмахерша, звали ее Мура, захлопала ресницами, посыпая скулы комочками туши.
- Матерь Божья.
Мимо них, тяжело ступая, тяжело дыша, поднимался Петр Мистик.
- Вася, выпить нету? - спросил он. - Могу комнату уступить. Некоторые молодые люди нуждаются. На некоторое время. Либидо, знаете. Либидо…
У Мистика грязно. И при жизни его матери-гадалки и хиромантки Грушинской, прежде чем предложить клиентке стул, на него стелили салфетку. Сейчас грязь как будто поднялась со дна этого мистического болота и покрыла все жилье пеной. К висящему низко над столом абажуру из зеленого шелка, рассыпающегося от старости и электрического тепла, был прицеплен на серебряной цепочке хрустальный куб. В кубе этом глаз. Внимательно смотрит. Как куб ни верти - глаз внимательно смотрит.
Мура своим платком протерла стаканы. Они выпили, закусили бычками из банки.
Мура сказала, поведя наморщенным носом:
- Пойдем отсюда. В такой грязи нельзя зачать бога.
Мистик поднял на нее тусклые глаза.
- Вы правы, деточка… Когда-то я пел романсы…
- Пойдем. - Мура потянула Ваську к дверям.
Мистик догнал их в прихожей.
- Водку возьмите, - сказал смущенно. - Раз комнатой не воспользовались…
На улице Мура долго отдышивалась. Было такое чувство, что она все это время не дышала.
- Пойдем к Тоське, - предложила она. - У нее и водка найдется. Тоська девка на ять. У нее все есть.
У Тоськи все было: и высокая грудь, и пунцовые губы, и широкая кровать с никелированными толстыми гнутыми обводами спинок. Очень надежная, очень прочная.
Пока Васька приводил в порядок разбушевавшееся Мурино либидо, нагая Тоська сидела на спинке кровати и играла на гитаре. Когда Васька занимался прихотливой мелодией Тоськиного либидо, на гитаре играла Мура.
Тоська играла лучше.
Утром барышни, послюнив пальцы, поправили швы на капроне и поскакали на работу. Васька на Среднем проспекте выпил чаю с баранками.
Дома было чисто, тихо и целомудренно. Васька сел на стул, не снимая шинели, и задремал. Проснулся от чьего-то присутствия. Открыл глаза - напротив него, через стол, сидела Лидия Николаевна. Васька отметил в ее полудетских глазах слезы.
Он улыбнулся ей, но она не улыбнулась ему… Не размахиваясь, залепила ему пощечину. Как раз на этом волейбольном хлопке дверь отворилась - вошел Сережа.
- Что тут у вас? - спросил он тревожно.
Лидия Николаевна отмякла, снова стала беспомощной, беззащитной, бледно-розовой с подкожной трогательной голубизной.
- Как хозяин должен я гостью поцеловать в щечку? - сказал Васька. - Или, скажем, в лобик…
- И схлопотал. - Сережа засмеялся радостно так. - И от меня можешь схлопотать. В лобик. - Далее Сережа объяснил, что и колбасу польскую, и сдобные булки они вчера съели, а вот бутылку портвейна не тронули.
- Молодцы. - Васька шинель снял. - Давайте по стакану на ход ноги. - Он снова шинель надел, спросил Сережу: - А ты что не на работе? Ты должен быть в храме искусства. - Васька повертел бутылку портвейна в руках, сунул ее в карман.
- Мы вместе с Лидой пойдем, - сказал Сережа. Он был очень высок, очень снисходителен, очень плечист и лобаст - такой крутолобый. - Я ей все покажу.
Васька ухмыльнулся, но криво. Зрение его заполнилось небом с летящим ввысь, раскинувшим руки солдатом. Солдата этого, Алексеева Гогу, Васька несколько раз пытался писать - получался солдат, ныряющий в воду ласточкой.
- Лидия Николаевна, - сказал он, - видели мы с вами Паньку, когда кресты загорелись?
- Видели, - прошептала учительница.
- А я, похоже, верить уже перестал. А мы видели…
Васька пошел из комнаты, вдруг смертельно устав.
В определенное время, в определенном месте может произойти некий случай, о котором местные жители будут говорить в задумчивости и недоумении. Мол, помним, как же: после войны, когда наломали крестов на немецком кладбище на дрова для школы, вышел из огня мужик и принялся плясать. Зовут того мужика Панькой, и его каждый знает. Живет у нас на Реке постоянно. Иногда уходит, но никогда насовсем.
Последний раз видели Паньку четверо интеллигентов, когда ловили щуку. Щука от них ушла. Но они разглядели в омуте лодку затопленную, а в лодке мужика - волосы черные, глаза дикие и смеются. На грудь мужику камни навалены, чтобы не всплыл.
Отгребли интеллигенты от этого места - не может быть, чтобы мужик под водой лежал и чтобы глаза смеялись. Зачислили интеллигенты этот факт на счет плохого качества местной водки.
Когда наметили еще перед войной взрывать церковь Ильи Пророка в деревне Устье, чтобы построить на ее месте колхозное футбольное поле спортивного общества Урожай, молодой марксист Мартемьян работал на должности начальника по борьбе с культами.