У сборни тем временем стал собираться народ, обхватывая живым, все нарастающим кольцом пятерых только что приведенных из тайги людей.
Хмельные, бессонные лица праздничных гуляк были сосредоточенны, угрюмы.
Старики и молодухи, ядреные мужики и в плясах отбившая пятки молодежь, то переминаясь в задних рядах с ноги на ногу, то протискиваясь вперед, шумели и перешептывались, бросали бродягам колючие, обидные слова и хихикали, сочувственно жалели и сжимали, рыча, кулаки, готовы были сказать: "Ах вы несчастненькие!" - и готовы были кинуться на них и втоптать в землю.
И бродяги это чувствуют. Недаром такими принужденно-кроткими стали их лица.
Лишь старик Лехман не может побороть обуявшую его злобу: насупясь, сидит на бревне и угрюмо на всех посматривает суровыми глазами.
Да еще Андрей-политик сам не свой. Воспаленные глаза его жадно кого-то в толпе ищут. Он устало дышит полуоткрытым ртом и, облизывая пересохшие губы, невнятно говорит:
- Я вам никто… Слышите?.. Я сам по себе…
Но его слов не понимают.
- Слышите? Где староста? Где сотский?..
- Брось, милый, - советует ему тихим голосом Антон, - ишь они пьяные какие… Брось…
Старый Устин, усердный господу, ближе всех к бродягам. Он ласково им говорит:
- Вы вот что, робенки… тово… Ведь мы не с сердцов…
- Как же не с сердцов, - злобно сказал Лехман. - Ты спроси-ка вот нашего товарища, - указал он на Антона. - За что мужик ему в ухо дал? Это не резон.
- А потому, что вы пакостники, - раздраженно сказала баба в красном.
- Пакостники? - повысил голос Лехман. - Чего мы у тебя, тетка, спакостили?.. Ну-ка, скажи!
- Дак вы тово, - сказал, размахивая руками, Устин, - вот залазьте в копчег да и спите с богом, покамест у хресьян гулянка, а там выпустим. Кешка, отпирай чижовку-то…
И, обернувшись, посоветовал:
- А вы, бабы, тово… Принесли бы чо-нибудь пожрать мужикам-то… Молочка там али что…
- Ну, так чо, - ответила баба в красном и пошла.
- Кешка, отпирай копчег! - опять скомандовал Устин. - Робятушки, залазь со Христом.
- Врешь, старик… Не имеешь права!.. - выкрикнул Андрей, погрозив Устину пальцем. - Я не бродяга… Понял?
Народ стал разбредаться.
Придурковатый звонарь Тимоха поглядел на алеющий восток, подумал, почесал бока и пошел к часовенке "ударить время".
Антон продолжал успокаивать Андрея:
- Ничего, Андреюшка… Завтра утречком… Пусть они продрыхнутся…
Устин с каморщиком Кешкой орудовали у чижовки.
- Вы, робенки, идите… Чего вам.
Кешка огарок из сборни принес. Тетка в красном молока две кринки и яиц с хлебом притащила.
- Де-е-ло, - одобрил Устин, заложив руки назад.
Тимоха из усердия три раза в колокол ударил.
Устин взглянул на гору, где часовенка, и опять сказал:
- Де-е-ло…
Бродяги, посоветовавшись, наконец зашли в чижовку.
Ванька Свистопляс уже кринку молока ополовинил, Андрей-политик нейдет:
- Вы меня отпустите… Я политический…
- Политический?! Ха-ха… Ладно… Все такие политики бывают… Ты нам дорогой все уши просмонил, шкелет… Ты пошто наутек было хотел? А?! - враз сердито заговорила стоявшая с ружьями стража.
- Я, господа, вам серьезно говорю… Пустите…
- Тут господов нет, - сказали строго мужики, - а вот коли велят, так и тово…
- Мне Анну… - взволнованно упрашивал Андрей, - девушку Анну…
- У нас Аннов хошь отбавляй, - острили мужики.
Старому Устину спать хотелось, да и всем наскучило.
- Кешка, бери его!.. Робята, подсобляй!..
Андрея потащили.
- Стой!..
- Кешка, налегай!..
- Иди, Андрей, черт с ними, - октависто звал Лехман.
- Нет! - рвался из дюжих рук Андрей. - Черти этаки, олухи!.. Аннину мать позовите… отца… старосту…
- Кешка, запирай!!
- Отвечать, дубье, будете!.. - ломился Андрей в захлопнувшуюся за ним дверь.
- Крепко запер? - спросил Устин.
- Так что комар носу не подточит, - весело ответил сторож Кешка.
- Ну, робенки, расходись! - скомандовал Устин, любивший приказывать толпе, и помахал рукой во все стороны.
XIV
Матрена лежала на кровати и думала об Анне, о Прове, не "натакался ли" в тайге на зверя. Надо бы заснуть, но сон прошел, в комнате бело. Встала, занавесила окна, опять легла. Слышит Матрена: по воде кто-то хлюпает. Коровы, что ль, через брод идут? Не время бы.
Думает о том о сем, но голова устала, нет ясных мыслей, путаются и текут куда-то, как по камням река…
Чует: храп лошадиный раздается и человеческий голос. Думает - сон, опять тот сон: лохматое чудище из печи вылезет.
Стучат.
- Эй, Матрена Ларионовна!
Вскочила, оправила рубаху, густые волосы подобрала, сунулась к окну.
- Ах! - вздрогнула, похолодела: "Знать, Анка кончилась…"
- Отопри-ка скорей, впусти!
Насилу дверь нашла. Без памяти бежит к воротам.
Вошел, коня за собой ведет.
- Занемог я дорогой… Теперь полегчало малость…
- Иван Степаныч!.. А Пров, Анка?
Бородулин провел коня в стойку.
- Сенца-то можно взять?
- Да дочерь-то какова?! - кричит, задыхаясь, Матрена.
- У меня деньги украли, вот я и прикатил… - не слушая ее, говорит вяло Бородулин.
- А?!
- Деньги, мол, деньги украли…
У Матрены ноги подкосились, села на приступки..
"Вот он, лохматый-то… Вот когда сердце-то вырезать начнет".
Петух схлопал крыльями, запел. Тыща петухов запело. Из глаз свет выкатился.
- Ну, пойдем-ка в избу. Ты чего это? - наклоняется к ней Бородулин. - Анка тебе кланяется низко… Прова Михалыча встретил… Все слава богу, ничего…
В глазах Матрены сразу вырос день. Петух снова пропел, тыща - промолчало.
- Кто украл-то, деньги-то? - с усилием, едва принудила язык.
- Не знаю.
- Ох, и напугал же ты меня…
Идет впереди, высокая и статная, скрипят приступки под сильными ногами.
"Вся в мать", - думает Бородулин про Анну и подымается по сенцам.
- Дочка-то какова?
- Все слава тебе господи.
И купец, волнуясь и краснея, долго говорил об Анне, о себе, о новой жизни, сулил всего, мудрил и перемудривал, клялся, просил прощенья.
"Не сон ли?" - думает Матрена.
- А ты, бог с тобой, не выпивши?
В глазах ее застыл радостный испуг и настороженность, дыхание стало коротким и прерывистым, а кожа на руках и шее вдруг покрылась, как от холода, пупырышками.
- Эх, Матрена Ларионовна… Кабы мог я, - вот схватил бы булатный нож, вырезал бы свое ретивое и показал бы: смотри!.. Жить не могу без Анки… Чуешь?
Купец ходил, пошатываясь и сбиваясь в разговоре, лицо то заливалось краской, то бледнело.
- Матренушка, я прилягу… Продрог в тайге, свалился без памяти и не помню, когда Пров уехал. Вскочил от холода, заколел весь, смотрю: вешки на дороге и веточка привязана, вдоль пути смотрит. Сел, поехал, куда веточка указала… Да… Неможется… Прилягу на кровать… Мне поспать бы…
- А ты иди в амбар, я тебе две шубы вытащу. А то… - и она замялась… - Вишь, одна я… Кабы Пров был… У нас живо разговоры поведут… Иди, батюшка.
И когда ложился Бородулин, и когда лежал под шубой, все расспрашивал: нет ли кого из Назимова здесь? Нету, а вот бродяг поймали каких-то, кто их знает. Сон ей рассказал: "Найдешь деньги - быть", а что "быть" - неизвестно, - не указание ли это на Анку от ангела-хранителя, спросить некого, вот разве священника? Хе, он и молебен не служил, Устин орудовал, а поп с девками в горелки на лугу играл, чуть с парнями не подрался из-за Таньки, архерею жаловаться надо, что ж это за пастырь. Тьфу!
- Ну, спи, Иван Степаныч… Дак ничего девка-то, говоришь, Анка-то? Экая жаба Овдоха-то. Как наврала, холера…
- Стерва твоя Овдоха-то, и больше никаких. Паскуда.
Матрена захлопнула амбар, вошла в избу, села под окном и пригорюнилась. Хоть красно купец размусоливал, а сердце ноет, да и на!
XV
С того часу как случился грех, Даша не рада жизни: точно кто приволок ее к пропасти и толкает, и нет сил сопротивляться. Вином, что ли, утолить боль?
Вечером на кривых ногах вошел в кухню полюбовник Феденька. Приказчик Илюха рад, - Бородулин долго в Кедровке прогуляет, - слямзил три бутылки хозяйского коньяку, на всех хватит.
Вчетвером в кухне бражничать стали, но Федосья - баба умная, вскоре ушла к Анне: хозяин велел глаз держать.
Илюхе вино сразу же бросилось в голову: он то хохотал, то слюняво плакал, лез целоваться к Феденьке и костил с плеча Бородулина, попа, пристава, наконец, охмелев окончательно, кубарем слетел под стол.
Черномазый Феденька чавкает железными челюстями говядину, глаза кошачьи прищурил и косится сладострастно на розовые Дашины губы.
Когда Илюха захрапел и забредил, Феденька поднялся, высунув свою стриженую скуластую голову в соседнюю половину, как вор, пошарил там глазами, прислушался и плотно затворил дверь.
- Ну? - подошел он к Даше. Голос ласковый, лицо ласковое, только недоброе в глазах. - Ну?
Даша вся сжалась, точно перед ней разъяренный медведь на дыбы поднялся.
- Ничего я не знаю… Головушка моя… - прошептали ее губы, и она не смела взглянуть на поселенца.
- Да не кобенься, Дашенька, - сверкнув на дверь белками, прошипел он, словно к сердцу змея прильнула: гадко так сделалось, страшно.
- Ежели велишь, что ж… куда денешься… - тихо сказала Дарья и, как на горячие уголья, выплеснула в рот вино, что-то заклубилось внутри, Даша охнула и хотела встать.
- Куда? - И, все так же давя Дашу взглядом каторжника, Феденька грузно придавил ее плечо рукой.
- Ну, ладно, - как во сне сказала Даша, осторожно освобождаясь от его грязной, с желтыми ногтями, руки. - Ну, положим, овдовеет он, Бородулин-то… Ну, подкачусь к нему, как ящерка… хозяйкой буду, женой…
- Дура, Дашенька, - буркнул поселенец и опасливо заглянул под стол на храпевшего Илюху. - Хе, овдовеет… жди… Вы с купцом отравить ее должны, зобастую-то… только вдвоем с Бородулиным… вдво-о-ем, Дашенька. Поняла? Чтоб удавкой его ущемить. Поняла? Тогда командуй, вей из него веревки.
Глаза его блеснули.
- А ежели… держись, Дашенька… финтить будешь - выдам с головой. Разлюбишь - убью!
Говорил он страшные слова с улыбкой, ласково, словно занятную рассказывал сказку.
У Дарьи шире ноздри раздуваются.
- А Анка?
- Анка полоумная, с ней венца не дадут, - шепчет Феденька.
- А солдат?
- Солдата твоего к черту. Я их с Бородулиным сразу… из-за куста, в тайге… - стальным, вдруг изменившимся голосом сказал Феденька и впился взглядом в испугавшиеся Дашины глаза. - На охоту уманю и кончу.
Даша, словно в страшном сне, вскрикнула и отшатнулась.
- Ты что?
- Дьявол ты… мучитель.
- Дашка!! - топнул Феденька.
Та вздрогнула и долгим насмешливым взглядом посмотрела на Феденьку. Потом вдруг с какой-то болью захохотала.
- Эхма! - оборвала она и потянулась к вину.
Зубы стучали о стакан, вино лилось по руке, по голубой, с красными пуговками, кофте, и уж хныкать начала, вот-вот заплачет, а хохот все еще волной в груди.
- А хочешь, Феденька… - погрозила игриво пальцем. - Хочешь, злодей, к уряднику? А? - И, жарко задышав, опьяневшая Даша придвинулась грудью к поселенцу.
Феденька улыбнулся и достал из-за голенища отточенный самодельный кинжал.
- Куда?! - сдвинув брови, железной рукой рванул он отпрянувшую Дашу.
Вся побелев, скрестила на груди руки.
- Ты думаешь, боюсь тебя, Феденька? Боюсь, а? - Она, гордо подняв голову, стояла, а поселенец чуть отклонился от нее, чтоб ловчее было взмахнуть кинжалом.
"А ведь убьет", - мелькнуло в голове у Даши. Но ненависть к любовнику и хмельной угар прогнали страх.
Улыбающиеся глаза Феденьки налились кровью, он вдруг взмахнул кинжалом. Даша ахнула, схватилась за стол. Поселенец сильным броском пустил кинжал через всю кухню в дверь. Цокнув, на вершок врезался кинжал в дерево.
- Вот как я его… в тайге… - спокойным голосом сказал поселенец и шагнул к двери. - А по тебе изнываю… Жару в тебе, черт, много, перцу… Шалишь, Дашенька, не вырвешься… - Он подсел к ней и, как бы играя, тряс ее за плечи. - А ежели тут у тебя много… - постучал он пальцем по ее высокому лбу, - бо-огато за живем.
- Погубитель ты… Ну, уж бери, пользуйся…
Она прижалась к нему и закрыла хмельные глаза Феденька загоготал. Она вся дрожала; на белом лбу выступил пот.
Заскрипели ворота, копыта застучали по настилу.
- Кого-то черт несет, - буркнул поселенец. - Пойдем на речку.
На крыльце послышались грузные шаги. Кто-то шарил скобку.
- Здорово те живете, - густо сказал, входя, большой, чуть согнувшийся Пров и стал креститься на передний угол.
Анна распахнула дверь и, радостная, остановилась на пороге.
- Пришел?
- Здорово, Анна!
- Батюшка, батюшка! - кинулась к нему на шею. - Что, пришел Андрюша-то? А мамынька-то где?
Пров взглянул на дочь и сразу все понял. Он боднул головой, в глазах запрыгал огонек лампы, все кругом помутнело, и заколыхался пол.
- Вот поедем: матушка горькие слезы по тебе проливает. Что ж ты, доченька… хвораешь?
- Нет, хорошо. Слава богу, хорошо… - а сама стиснула виски и зажмурилась, как от яркого света.
Пров стоял, положив руки на плечи Анны, и уж не мог разглядеть ее лицо.
- Испить ба… - Он мешком опустился на лавку и жадно, не отрываясь, выпил ковш воды.
Дарья и поселенец ушли. Феня увела Прова с Анной на чистую половину, накормила их, и все стали укладываться спать.
Анна, засыпая, говорила, словно жалуясь:
- Тятенька… Ну, как же, тятенька?.. Плохо…
- Чего плохо-то?
- А по книжке хорошо. Все хорошо будет…
- Ну, а как Иван-то Степаныч, как он с тобой в обхожденье-то?
- А не знаю, сбилась. Не понять.
- Ну, а сколько ты зажила-то? Расчет-то покончил он с тобой али как? После?
- Тятенька, после. Вот высплюсь - завтра другая…
Тихо стало. Только из кухни долетал пьяный Илюхин храп.
Прову не спалось. Он поглядел на образ. Огонек лампадки колыхался и озарял лик Христа. Пров вздохнул. Его душа требовала молитвы. Нужно сейчас встать и все открыть господу, совет благой принять, вымолить спокой сердцу. Он подошел к образу, опустился на колени. Огонек поклонился ему и затрепыхал. Лицо Прова скривилось, сморщилось. И когда он сделал земной поклон, уже не мог выдержать, всхлипывать стал и тихо, чтобы не подслушали, по-женски голосить.
- Рабу твою Анн… звоссияй… боже наш.
И не знает Пров, какими словами можно разжалобить бога, от этого еще больше ноет его душа, и печалится, и тоскует.
- Звоссияй… совсем… гля ради старости… гля утешенья.
После вторых петухов пожаловала Даша. Она легла рядом с Фенюшкой и крепко ее обняла.
- Стерва ты, Дашка, - сказала Фенюшка, - попадетесь вы с хахалем-то.
- Мо-лчи-и, - тянула, засыпая, Даша, - ехать хочу… в Кедровку. Как его, хозяин-то… одного… без досмотру…
- Кати! Все одно шею-то свернешь. Таковская.
- Эх, Феня, Феня, - тяжко вздохнула Дарья. - Ничего ты не знаешь. Ничего ты, Феня, не понимаешь.
- Брось, брось ты его, мазурика, посельгу несчастную.
- Погоди, Феня… Скажу слово… Все тебе скажу…
- Сучка ты, я вижу.
- Ну, не обида ли?! - Даша, чтобы не закричать на весь дом, вцепилась зубами в подушку, застонала.
XVI
Солнце стояло высоко. Матрена пошла к завозне - храпит купец. На речку сбегала - не едет ли хозяин? Нет. Пошла вдоль улицы.
У сборни мужики. Лица мятые, глаза красные, заплывшие. Обабок в кумачной рубахе, в новых продегтяренных чирках, с фонарем под глазом, но при бляхе.
- Надо обыскать… - говорит он, поправляя начищенную кирпичом бляху.
- А по-моему, выпустить, да и все… Народ, кажись, смирный, - несмело заводит пьяница Яшка с козлиной бородой.
- Сми-и-рный?! - наскакивают на него. - А помнишь?!
У Яшки в груди хрипит, он кашляет, словно собака костью подавилась, и, уперев руки в колени отекших ног, жалеет:
- Мне што ж, мне все равно… Хошь век держи их… Хошь на цепь посади, а только что… Полегче надо бы…
Мимо них по улице священник верхом на Федотовом коне едет. За ним кривая Овдоха на кобыленке тащится.
- Здорово, батя! К домам?..
- Восвояси, отцы, восвояси… - хрипит батя, щуря на них узкие свои глаза.
- А молебен-то?
- Да чего, отцы… Простыл в речке… Еле жив… Не знаю, как и доплетусь.
- Грива! - злорадно взвизгивает бабьим голосом угреватый парень и, быстро присев, прячется за мужиков.
Батя, понукнув коня, надбавляет ходу.
- Вот это поп… - хохочут мужики, - этот поповать может подходяшше-е-е… Ха!
Подошла Матрена.
- Ну, как?! - спрашивают мужики, поздоровавшись. - Хозяин-то вернулся ли? Анка-то какова, краса-то наша?
- Да, вишь, нет еще Прова-то… Гость у меня, Бородулин.
- Бороду-улин? Ребята, айда с проздравкой! - радостно вскрикнул черный, в плисовых штанах, дядя, по прозвищу Цыган.
- Ну, дак чо, мо-о-жно, - откликнулись, а подыматься лень - сидят.
- Куда… Он спит, разнемогся: лихоманка, чо ли… - сказала Матрена и пошла.
- А-ах! - крякнул Цыган и, состроив плутоватую рожу, поскреб под картузом висок.
- Надо бы выпить-то, - сказал он, сплевывая.
- Ну дак чо? И выпей. Купи у Федота.
- Ха-ха! - хохочет над собою черный, вывернув карманы плисовых штанов. - Купи! Купило-то притупило. Вишь?
И у всех так, год плохой был, денег нет, а выпить хочется. В долг придется взять, без этого не обойтись: можно теленка заколоть да - Федоту, свинью заколоть да - Федоту, самовар стащить, машину швейную стащить - берет. Только баба ругаться станет, - пусть, бабу по уху. Дочка? Дочку за косу. Двустволку можно в заклад пустить. А к Бородулину с проздравкой надо обязательно, подаст хоть по стакану.
Обабок вдруг басом рявкает:
- Робяты!..
- Чтоб те разорвало! - вздрагивают мечтающие мужики, смешливо отодвигаясь от Обабка.
- А може, как ежели пошарить, да у них окажется рублев пяток, а? Как вы понимаете?..
- А и вправду, - согласились мужики.
- Айда! - скомандовал Обабок, и все, не торопясь, пошли к чижовке.
Каморщик Кешка замочком щелк:
- Робяты, вылазь, начальство требует, десятский с сотским.
- В чем дело? - октависто рассыпался Лехман и появился в двери.
- А так что желаем обыск произвести, - подошел к нему Обабок, - револьвертов нет ли али бы чего… и все такое…
- Я те произведу! - сказал грозно Лехман.
Мужики опешили.
А тот, высовываясь из двери и держась рукой за косяк, говорил:
- Отпустите нас в тайгу. Мы шли стороной, вас не трогали, никакого худа вам не сделали. За что нас взяли?
- А очень просто!.. - кричал, не зная, что сказать, Обабок.
Лехман вышел, огромный и сутулый, перекрестился на часовню и направился к тайге.
- Стой, куда?! - враз вскричали мужики.
- За нуждой, - ответил тот, не оборачиваясь.