- Погляди на себя, на кого ты похожа. Ты рискуешь, дорогая моя. Если так пойдет дальше, весь хвост твоих поклонников разбежится.
Еля усмехнулась:
- Напрасно это тебя волнует. Авось кто-нибудь и останется. Не все же такие, как ты…
О "хвосте поклонников" Андрей упомянул не случайно. То, что Еля нравится многим, он знал давно, еще с ученических лет. Известно ему было и ее кокетство, пусть невинное, но постоянное, свойственное Елиной натуре, похожее на веселый, захватывающий спорт, кокетство, которое преображало ее, делало живее, разговорчивее. Это всегда злило Андрея, выводило его из себя, и, хотя прошли годы, он не мог вытравить из памяти ее одинокие прогулки с Костей Рясным еще там, в Пустополье, в школьные годы, ее почти серьезный роман с инженером Юрием Шавыриным, который сделал Еле предложение и которого озлобленный Андрей называл когда-то "розовощеким боровом в небесном плаще". Помнил он и сцену в вагоне-ресторане дальневосточного экспресса. Тогда они с Елей только поженились. К ней в ресторане начал приставать актер Вейганд-Разумовский, а она, вместо того чтобы оборвать полупьяного пошляка, расцвела, оживилась, а в часы вынужденной стоянки поезда пригласила актера собирать цветы. Может, ей тогда захотелось, чтобы он, Андрей, остался в вагоне?
Вот и совсем недавно, в Кедрове, куда они с Елей приехали проведать родных, произошел случай, который Андрей вспоминал с отвратительным чувством брезгливости и злости. В то тихое осеннее утро он с двумя приятелями, кедровскими учителями, решил поохотиться на фазанов. Вышли они на рассвете, каждый, не полагаясь на другого, прихватил с собой бутылку водки и закуску. Идти было не очень далеко, километров шесть, а когда добрались до нужного распадка, солнце уже взошло, березы, успевшие обронить листья, серебрились, опушенные чистым инеем, и все вокруг светилось, пахло свежестью, и на душе у Андрея было так хорошо, что ему хотелось петь, обнимать своих товарищей.
Вначале охота не ладилась. Тронутая заморозком трава потрескивала, звонко шуршала под ногами охотников, фазаны взлетали далеко, уходили от выстрелов. Потом, когда солнце поднялось выше, все пошло удачнее: Андрей одного за другим взял трех радужно расцвеченных петухов, по нескольку штук добыли и его спутники.
В полдень решили перекусить. Уселись под копной сена, сняли патронташи, выпили. Один из учителей, Алексей Сухих, молчаливый человек с темным, тронутым оспой лицом, выпил больше других. Он нравился Андрею своей скромностью, застенчивостью, благожелательным отношением к людям. Было ему под сорок, женат он был на женщине старше себя, хмурой, сварливой бабе, но старался ни в чем ей не перечить, в ответ на ее ругань отделывался ухмылкой и старался уйти из дому, подальше от греха.
Сейчас, выпив водки, Алексей Сухих будто преобразился… Глаза его помутнели, речь стала несвязной. Второй учитель, Иван Карпов, цыгановатый красавец, презрительно пожав плечами, сказал:
- Тебе, Алексей Тихонович, хватит. Слышишь? А то твоя Федотовна…
Сухих хмыкнул, засмеялся искрение:
- Моя Федотовна, говоришь? Я на нее, на эту Федотовну… тьфу! Разве это жена? Холера, а не жена… Только и того, что троих нарожала… Понятно? Ведьма она и зануда. Не нужна она мне… - Он вдруг перевел взгляд на Андрея и заговорил быстро и горячо: - Вот у него, у Андрюшки Ставрова, жена! Кор-ролева! Царица! И я ее люблю! П-понятно? Тенью готов за ней ходить, в ножки ей кланяться… Кр-расавица женщина! Ангел! За всю мою жизнь я не видал таких… Глаза у нее как небо! Один раз она так глянула на меня, что я понял: эт-то женщина! И я ее полюбил. Слышишь, Ставров? П-полюбил на всю жизнь, и я… и я отобью ее у тебя…
Он подвинулся к Андрею, обнял его и зашептал, захлебываясь от слез:
- Слышишь, Андрей? Отдай мне свою Елечку. Она будет согласна уйти со мной. Я знаю. Я по глазам ее вижу, что она согласна… Может, я другим человеком с ней стану. Работать буду день и ночь, чтоб только ей хорошо было…
Наливаясь тяжелой злобой, Андрей молча слушал Алексея Сухих. А тот растер слезы по лицу, вдруг повеселев, ткнул Андрея кулаком в грудь, сказал почти трезво:
- Чего молчишь, агроном? Разве ты не видишь, что Еля не любит тебя? П-понимаешь? Никак не любит, ни на вот столько… Ты ей до лампочки! П-понятно? Все кедровцы про это говорят…
Андрей оттолкнул от себя Сухих, бросил отрывисто:
- Замолчи, скотина!
Быстро надев патронташ, подхватив ружье и сумку и не попрощавшись, он зашагал к поселку. Фазаны взлетали из-под его ног, совсем близко, на копне, сидели тетерева-косачи, но он ни на что не обращал внимания, ничего не видел. Хмель все больше дурманил его голову…
- Н-ну, погоди! - с угрозой пробормотал он. - Сейчас мы поговорим…
Домой он добрался перед вечером. Всех застал во дворе. Дмитрий Данилович окапывал недавно посаженную яблоню. Настасья Мартыновна развешивала мокрое, густо подсиненное белье. На сложенных в глубине двора бревнах сидели Федор с книгой и Еля с вышивкой на коленях.
Андрей остановился у калитки. Он совсем опьянел. Раскачиваясь, долго стоял, не сводил взгляда с Ели. Потом скверно усмехнулся и сказал негромко:
- Н-ну, шлюха! Ты и тут, в Кедрове, не оставляешь свои привычки?
Все повернулись к нему. Комкая вышивку, Еля побледнела, вскрикнула:
- Боже! Посмотрите, на кого он похож!
Не замечая, что к нему медленно подходят отец с Федором, Андрей бросил на землю мешок, стал снимать ружье.
- Я вот тебе покажу, на кого я похож, - задыхаясь от боли и злости, прошептал он. - На этом твои шутки закончатся…
Ремень ружья цеплялся за пуговицы его охотничьей куртки, он тщетно пытался порвать этот проклятый ремень; и еще успел заметить, как Еля в страхе закрыла лицо голубой своей вышивкой, как уронила таз с бельем мать… Но уже не почувствовал того, что Дмитрий Данилович выхватил у него ружье, а семнадцатилетний Федор охватил его сзади крепким объятием и, сердито сопя, потащил куда-то…
После он долго бился в мучительном ознобе, скрежетал зубами, впадал в беспамятство и наконец, окруженный испуганными родными, забылся в глухом сне…
В тот же злополучный вечер, то беспорядочно бросая платья в чемодан, то со слезами обнимая ребенка, Еля кричала, что не останется в этом сумасшедшем доме и не будет жить с пьяницей и бандитом, что она тотчас же уедет и никогда не вернется. Все Ставровы успокаивали ее, Настасья Мартыновна и Каля плакали вместе с ней.
Андрей проснулся после полуночи и с ужасом вспомнил все… Кинулся к жене просить прощения, рассказал о пьяной болтовне Алексея Сухих - и стал еще больше себе противен… Поклялся, что такие выходки, какие он вдруг позволил себе, никогда не повторятся.
Несколько дней Еля не разговаривала с ним, подолгу сидела у окна, обидчиво поджав губы, или, взяв сына, уходила далеко за поселок, всем своим видом давая ему понять, что ее не так легко уговорить и что если она согласится жить с ним, то с одним непременным условием: что он будет во всем слушаться ее, поступать так, как она этого потребует, никогда не произносить грубых, оскорбительных слов.
Она все это и проговорила тихо, не повышая голоса, но в этом ее тихом голосе звучала такая непреклонность, что Андрей, который без памяти любил жену и сына и к тому же чувствовал себя виноватым, долго потом ходил по комнате опустив голову. Наконец глухо сказал:
- Хорошо, Еля. Я постараюсь содрать с себя эту деревенскую, как ты говоришь, шкуру, постараюсь стать другим, потому что я жить не могу без тебя…
Проходили дни, недели, месяцы, и теперь, обдумывая требование Ели покинуть Дальний Восток, Андрей понял, что он ничего не сможет сделать и что им придется уезжать. Он и сам не знал, куда ехать и где устраиваться на работу. Доказывая Еле, что при его специальности агронома-садовода город ему ничего не даст, он подумал было о возвращении в Огнищанку, написал письмо в Пустопольский район, но оттуда ответили, что в огнищанском колхозе место агронома занято. Андрей вынужден был написать заявление в Народный комиссариат земледелия. Краснея от стыда, он приложил к заявлению справку, выданную знакомым врачом, о том, что его жене противопоказан климат Дальнего Востока.
Ответа пришлось ждать долго. Наконец он получил бумагу из Москвы, в которой было написано:
"В соответствии с вашим заявлением вы назначаетесь агрономом-садоводом Дятловского плодоовощного совхоза Азово-Черноморского края. Решение об организации этого совхоза принято 1 июня сего года. Земли совхоза - шесть тысяч гектаров - расположены близ станицы Дятловской, на правом берегу реки Дон. К месту службы вам необходимо выехать немедленно".
В конце августа Андрей с женой и сыном съездили в Кедрово, чтобы проститься со всеми Ставровыми. Там еще никто не знал, куда исчез Роман. Была только получена открытка от одного из его друзей, в которой неизвестный Ставровым человек писал, что Роман жив и здоров, что о своем местопребывании он позже сообщит сам, но что писать ему пока нельзя, так как письма до него не дойдут.
Отца и мать Андрей застал грустными и растерянными.
Они были очень обеспокоены судьбой Романа и огорчены предстоящим отъездом Андрея. Настасья Мартыновна часто плакала, хотя и старалась скрыть от детей свои слезы. Каля тоже ходила как в воду опущенная и начала уговаривать Гошу ехать вслед за Андреем. Гоша рассказал об этом Дмитрию Даниловичу, а тот, сидя за прощальным обедом, долго думал, по своей давней привычке постукивал пальцами по столу, потом проговорил, ни к кому не обращаясь:
- Ну что ж… Ничего не поделаешь… Видно, таков закон жизни. Разлетается наше гнездо… Теперь у каждого своя дорога…
Настасья Мартыновна всхлипнула, вытерла кончиком фартука слезы.
Дмитрий Данилович искоса глянул на нее, сказал угрюмо:
- Не хнычь. Лучше начинай помаленьку собираться. Нам одним тут нечего делать. Найдем и мы себе место поближе к детям. Пришла пора, когда не мы ими командуем, а они нами…
5
Замысел Максима Селищева и Петра Бармина - перейти франко-испанскую границу, чтобы сражаться на стороне республики против контрреволюционных войск мятежников, - неожиданно претерпел коренные изменения. За неделю до того, как они собирались отправиться в Испанию, Альбер Дельвилль, муж Кати, которого Бармин посвятил в свои планы, появился на вилле "Ирен" и сказал, отозвав в сторону Бармина:
- Знаешь, Пьер, один мой знакомый очень просил, чтобы ты и Макс перед вашим отъездом в Испанию обязательно побывали у него в Париже.
Бармин насторожился:
- Какой знакомый? Ты что, с ума сошел? Кто тебя просил болтать?
- Ради бога, не волнуйся, Пьер. Это богатый болгарский коммерсант, представитель влиятельной фирмы, вполне порядочный человек, которому можно верить. Я познакомился с ним в доме генерала ле Фюра. Когда я рассказал ему о том, что ты и Макс собираетесь в Испанию, чтобы помочь республиканцам, он сразу заинтересовался, горячо одобрил ваше намерение, стал подробно о вас расспрашивать, а потом попросил, чтобы вы с ним встретились.
- Как ты подвел нас, Альбер! - взволнованно сказал Бармин. - Мы с Максимом доверили тебе самые сокровенные паши мысли, а ты все выболтал первому встречному. Знаешь ли ты, к чему может привести твоя идиотская болтовня?
Дельвилль умоляюще поднял руки:
- Подожди, милый Пьер, не ругай меня, пожалуйста. Я повторяю, что мсье Цолов очень славный, симпатичный человек. Он, конечно, разделяет убеждения красных, это видно по всему. И потом, мсье Цолов прямо сказал: "Передайте Пьеру и Максу, что встреча со мной в их интересах, что я помогу им наилучшим образом выполнить в Испании то, что они задумали".
- Хорошо, - сказал Бармин, - я посоветуюсь с Максимом. Завтра мы дадим ответ.
Через два дня они вместе с Альбером Дельвиллем выехали в Париж. Неизвестный Цолов оставил Дельвиллю адрес квартиры в одном из фешенебельных кварталов Парижа. Однако особняк, в котором жил Цолов, как в этом сразу убедились Бармин и Селищев, принадлежал не ему, а какому-то доктору, судя по фамилии, тоже болгарину. Самого доктора дома не оказалось, а Цолов принял их сразу. Высокий, плечистый, с коротко остриженной головой и живыми серыми глазами, он сразу расположил к себе и Максима и Петра, заговорив с ними на чистейшем русском языке.
- Я очень рад вашему приезду, дорогие друзья, - сказал Цолов. - Поверьте, мне действительно крайне важно было встретиться с вами.
Видно было, с Дельвиллем Цолов знаком хорошо, потому что после первых приветствий он обнял его и сказал бесцеремонно:
- Спасибо вам, что сумели уговорить князя и мсье Селищева. А теперь, если это не нарушит ваших планов, я попрошу оставить нас одних…
Французским языком Цолов владел почти так же хорошо, как русским, говорил непринужденно. Улыбался… Обижаться на этого веселого, жизнерадостного человека было невозможно. В ответ на его слова Дельвилль засмеялся, хлопнул Цолова по плечу и сказал, раскланиваясь:
- Это не совсем гостеприимно с вашей стороны, Цолов, но я с удовольствием покину вас, потому что меня ждут важные дела.
Как только Дельвилль ушел, Цолов повел гостей в столовую, поставил на стол коньяк, сыр, вазу с грушами, пригласил сесть.
- Ваш родственник, князь, довольно подробно сообщил мне о том, что влечет вас в Испанию, - сказал он, не отводя цепкого, пытливого взгляда. - Насколько я понял, вы оба, сражаясь в войсках Испанской республики, хотите, как говорится, очистить душу перед Советской Россией. Да, мне известна степень вашей вины, Селищев, я узнавал о вас, а что касается князя, то сам его возраст исключает какую бы то ни было вину перед Родиной. - Он повертел в руках рюмку с коньяком. - Мы видим друг друга впервые, и потому, вы это прекрасно понимаете, мне трудно ждать от вас полной откровенности. Тем не менее очень хотелось бы услышать, особенно от вас, Максим Мартынович, какими соображениями вы руководствуетесь, направляясь в республиканские войска Испании? - Пристально посмотрев на Максима, Цолов добавил: - Конечно, я вряд ли имею право на полную вашу искренность и откровенность, но, со своей стороны, даю вам честное слово, что не премину ответить такой же откровенностью и тотчас же расскажу о себе все.
- Мне, собственно, нечего вас опасаться, - медленно и глухо проговорил Максим. - Вся моя жизнь подвела меня к тому решению, которое я принял и которое разделил мой молодой друг Петр Бармин. Вы, Цолов - простите, я не убежден, что это настоящая ваша фамилия, - хотели услышать о пройденном мною пути. Что ж, слушайте. Я не вижу смысла что-либо скрывать.
Он выпил коньяк, закурил сигарету, несколько секунд посидел с закрытыми глазами.
- Путаной была моя дорога, - заговорил наконец он. - Кривляла она, и шел я по ней, как слепой. Войну отвоевал в казачьем полку, дослужился до хорунжего. Когда началась гражданская, кинули меня ветры к белым, так же как многих казаков. Не распознал я тогда, за какими флагами правда кроется… А вышло так, что летом семнадцатого года вернулся я с германского фронта в родную станицу, мечтал отдохнуть от окопов, от крови и вшей, с семьей пожить. По приказу атамана Каледина донские казачьи полки должны были в то лето двигаться на Петроград, чтобы помочь генералу Корнилову взять власть, но почти никто из нас не пошел…
Цолов внимательно слушал Максима.
- Ну а дальше что было? - спросил он.
- Дальше офицеры атамана Краснова, который формировал Донскую белоказачью армию, приволокли меня и троих моих одностаничников в Новочеркасск, и оказался я у белых, - сказал Максим. - В июне девятнадцатого года был тяжело ранен пулей в грудь, долго, больше года, лежал в госпитале. При наступлении красных госпиталь эвакуировали в Севастополь, а потом в Турцию.
Пока Максим говорил, Бармин с нескрываемым сочувствием наблюдал за ним. Густая седина в волосах Максима, худые, обтянутые смуглой кожей скулы, лихорадочный блеск карих глаз, хрипловатый голос, дрожь рук, особенно заметная, когда Максим подносил к пересохшим губам рюмку, - все выдавало крайнее его волнение.
С не меньшим вниманием следил за Максимом и тот, кто назвал себя Цоловым. Он то придвигал поближе к Максиму сигареты и зажигалку, то осторожно, понемногу, подливал в его рюмку коньяк.
- Вот и получилось так, что уже шестнадцатый год я не вижу родную землю, единственную дочку, - после долгого молчания сказал Максим. - Жена умерла там, в России, от чахотки, дочку призрели и воспитали родичи… А что за эти шестнадцать лет довелось мне испытать тут, на чужбине, не приведи господи видеть никому. И голодал я, и батраком был, лесорубом. И к расстрелу меня приговаривали мои же однополчане, белые офицеры.
- За что же? - спросил Цолов.
- Можно сказать, ни за что. За то, что в книжке своей записной - была у меня такая книжечка, вроде дневника, - я написал, что завидую, мол, тем, кто там, на Родине, строит новый мир, и жалею, что не доведется мне с ними строить… Долго просидел я в темном погребе, дожидаясь смерти, да, видно, на роду мне не была написана такая смерть. Болгарские коммунисты узнали, что в Тырново подручные генерала Кутепова приговаривают к смерти людей, и сделали запрос правительству: почему, дескать, это безобразие происходит на болгарской земле. Ну, после этого запроса вывели меня из подвала и отпустили на все четыре стороны…
Максим поднялся, замолчал. Молчали и те, кто его слушал. Он походил по просторной столовой, затянулся крепкой сигаретой, сел снова.
- Где только я не был за эти годы! Побывал на Аляске и даже в американской тюрьме. Из Польши, если бы не убили там в это время советского посла Войкова, мне, может, посчастливилось бы вернуться в Россию, ведь я уже ходил в советское посольство, заполнил все нужные бумаги. Теперь я хочу одного: кровью своей искупить вину перед Советской властью. А если доведется остаться в живых - обнять дочку на родной земле.
Охватив руками колено, Максим замолчал.
- Все, что рассказал сейчас Максим Мартынович Селищев, мне давно известно, и я сочувствую ему, - поглядывая на старшего своего товарища, сказал Петр Бармин. - Те же мысли и те же стремления одолевают и меня. Правда, в отличие от моего старшего друга в годы гражданской войны в России я был мальчишкой, ни в каких армиях не служил и никакой личной вины за собой не чувствую. Но меня давит вина всех князей Барминых, вина моего отца - белогвардейского генерала. Вот поэтому я и хочу разделить судьбу Селищева в Испании.
Цолов молча разжег серебряную спиртовку, сварил кофе, разлил его по чашкам, присел к столу.
- Я благодарю вас за откровенность, - сказал он, - и не могу не ответить вам, дорогие друзья, такой же откровенностью. - Тщательно подбирая слова, понизив голос, он заговорил медленно и жестко: - Никакой я не Цолов. Не удивляйтесь. То, что я болгарин, - это правда. Но фамилия у меня другая. Не удивляйтесь, если скажу вам, что и коммерция и представительство здесь, во Франции, от известной болгарской фирмы - далеко не основное и не единственное мое занятие. Поверьте, у меня есть цели поважнее, чем рекламирование розового масла и оформление сделок с французскими коммерсантами…
Бармин и Селищев смотрели на него, что называется, во все глаза, а он продолжал спокойно:
- Мне доверено представлять здесь, разумеется представлять неофициально, ту самую землю, то государство, куда вы, товарищи, хотите вернуться. Не скрою, что мое доверие к вам не случайно: вся ваша жизнь была мне известна до встречи с вами, известна из очень точных источников. Именно поэтому я и попросил мсье Дельвилля устроить эту встречу…