– Сказки любишь?
– А как же? А ты, Машенька? "С дерева смотрела девушка, прекрасная, как луна!" В "Тысяче и одной ночи" девушка кругом сравнивается с луной, а парень – молодой – с народившимся месяцем. "Слава Аллаху, создавшему луну, чтобы сияла она вечером и светила ночью". В сказке – вся жизнь, там она нежнее, добрее и тоньше. Не кажется ли тебе?
– Ну и что?
– А ты сказки не любишь, Машенька?
– Нет. Долго жила сказкой, поняла одно – обманывалась.
– Слушай, Машенька, а с чего ты такая сегодня серьезная, прямо как жирафа? – спросил Коровкин и встал.
– А почему жирафа?
– А ты разве видела, чтобы жирафа смеялась? Нет. О чем ни заговори, ты обязательно клонишь насерьез! Голову подняла высоко и идешь по пустыне, никого не видишь.
– А ты скажи, хотел меня сегодня угостить дома? Честно? Только не ври, а скажи, как на духу, хотел?
– А чего тут такого богопротивного? Ты меня вполне устраиваешь, Машенька, мне лично с тобою вот как приятно и замечательно. Ты себя не знаешь: у тебя вайтлз – во! рост – во! Все мне очень даже нравится. Поговорим о прочитанных книгах.
– А мне нет! Я ведь была замужем, я все знаю, и ваши эти штучки-дрючки, приглашение домой… это самое и есть предел отношений у мужчины и женщины? Один приглашает домработницей – ни стыда ни совести! Другой – выпить! А кто лучше – первый или второй? Вот откуда я и серьезная, – проговорила Мария и решительно добавила: – До свидания.
***
Едва Мария вошла в кухню, как Мики, сидевшая на стуле, отодвинулась в сторонку.
– Где пропадала? – спросила Лариса Аполлоновна резковатым тоном.
– В общежитии, – тихо отвечала Мария, опустив глаза.
– Что разглядываешь ноги? Посмотри лучше на себя и свое лицо! Где шлялась?
– В общежитии, говорю.
– Получается, милочка, что я ничего не смыслю в людях, так получается? – спрашивала, не меняя тона, Лариса Аполлоновна, с остервенением нанизывая петли на вязальный крючок, и нервные ее пальцы несколько раз теряли петлю.
– Я же говорила, – отвечала все так же тихо племянница, но именно такой вот ответ и такой вот голос убеждали Ларису Аполлоновну, что Мария лжет.
– Ты – женщина! – отрывисто проговорила Лариса Аполлоновна, перенеся сразу свой собственный опыт на вполне возможный поступок племянницы. – Почему ты ушла? Ты торопилась на свидание с мужчиной? Он молодой, старый? Он – какой? Он обещал жениться после того, как ты с ним переспала? Или?
– Тетя Лариса, вы напрасно обо мне сложили такое мнение, – спокойно отвечала уязвленная Мария.
– Это я тебя должна спросить, какого ты мнения о самой себе! – воскликнула Лариса Аполлоновна с неожиданной силой. – Она меня учить взялась! "Напрасно!" Не напрасно, а безнравственность недопустима в моем городе! Не допущу! Ты разве не знаешь, что безнравственность сгубила лучших людей. Женщины! От женщин что можно ожидать? Я их ненавижу всеми фибрами своей души! Ненавижу за разврат, безнравственное поведение, губят из-за мужика свою жизнь! Вы у меня попляшете! Я вас всех вот так скручу. Шлюхи! Чтоб ваших всяких соблазняющих одежд не надевали.
– Но я при чем, тетя Лариса?
– Ах, ты ни при чем!
– Избавьте меня от ваших подозрений, тетушка, умоляю вас. И чего я такого сделала? Ума не приложу. Чего тут страшного, скажите мне, пожалуйста?
– Получается, что я, человек старый по своей сути и крови, не стоящий, меня пора давно отправить на свалку, я гроша ломаного не стою. Так получается? Мне на кладбище, выходит? Оставь вас, пусть вы погрязнете в омуте безнравственности, а сама уходи на кладбище. Если я даже буду лежать там и не дай бог что случится с Ириной, так я и в гробу перевернусь, а своего добьюсь. Никто от меня не уйдет! Потому что я борюсь за землю и мир всех людей. А ты, мелкая потаскуха, вон что делаешь!
– Тетя Лариса, не оскорбляйте, я не потерплю, и ноги моей больше не будет у вас, – заплакала Мария, встала, собираясь уходить. Но не тут-то было. Лариса Аполлоновна проворно бросилась в прихожую, заперла дверь на один из четырех английских замков и вернулась.
– Я разврата не потерплю! – крикнула она от двери еще, в тот же самый момент залилась лаем Мики, почувствовав возможность отличиться. – А ты знаешь, кто я такая? Не знаешь! Ах, еще узнаешь! Москва меня знает, узнаешь и ты! Распутница, шлюха!
– Тетя Лариса, не оскорбляйте! Как вам не стыдно?
– Получается, я лгу?! – бросила свой главный козырь Лариса Аполлоновна.
– Вы лжете бессовестным образом, тетя Лариса!
– Я не допущу! Я в милицию позвоню! – закричала тетя Лариса, решительно направляясь к телефону.
– Звоните, плевать я хотела!
– Ну, милочка, за такие слова ты ответишь сполна, я и тебе простить при всем моем желании не смогу. Ты из-за какого-то козла вонючего опустилась, готова меня оклеветать. За клевету срок положен – два года!
– Тетя Лариса, как вы можете? – ничего не понимала Мария. – Как вы только можете?
– Вот благодарность, вот она в чистом виде! Я для нее готова была на все. Судьбу, можно сказать, для нее устраивала, и вот – людская черная неблагодарность! Вот она! А я, добрая благодетельница, всю себя людям по капельке – одна за другой – из своих жил кровь отдала, чтоб им лучше жилось на этом прекрасном свете. Ты посмотри, на кого ты похожа? Посмотри! У меня сердце, как у Христа! Ему делай плохо, матерными словами его обзывай, а он все простит, если ты вернулась на дорогу веры. Такая и я, милочка. Ты мне скажи, что ж ты молчишь?
– Тетя Лариса, я не знаю, что сказать, и знать не хочу. Не хочу!
– Ах ты не знаешь?
– Не знаю.
– Получается, ты знать не желаешь! – Лариса Аполлоновна с легкостью вскочила, и в тот же самый момент снова взвизгнула и залаяла собачонка, ожидавшая случая подать голос. Еще недавно, когда Мария шла с мастером Коровкиным, глубоко ощущала какую-то таинственную внутреннюю силу, позволившую ей подумать о мастере как о человеке мелком и недопустимо недалеком, и вот та самая Мария под градом слов яростной тети Ларисы Аполлоновны Сапоговой почувствовала себя маленьким ничтожным и пугливеньким человечком.
Лариса Аполлоновна широко распахнула дверь в холл и молча повела рукой и выжидательно посмотрела на нее.
– Нет, ты посмотри, посмотри повнимательней, и, может, если твои мозги еще не окостенели и не превратились в обыкновенное вещество под названием известняк, ты кое-что поймешь.
– Не понимаю, тетя Лариса.
– Ты видишь вот это?
– Ничего не вижу, тетя Лариса.
– Получается, что в некотором роде и в некотором смысле ты не способна понимать. – Лариса Аполлоновна с язвительной усмешкою смотрела на Марию, ее взгляд был полон уничтожающего презрения. Ну так ты, милочка, замечаешь, в холле тридцать метров и восемьдесят сантиметров? Милочка, не гляди на меня, как на НЛО. В некотором роде и в определенном смысле до тебя дошло, кто я такая? Я тебя спрашиваю, милочка, не об этом холле, а о себе! Тебе ясно, кто я такая, или не ясно?
– Тетя Лариса, ничего не понимаю, хоть убейте, – чистосердечно призналась Мария.
– А ты посмотри сюда. – Тетя Лариса твердою рукой повела в гостиную и с огорчением уставилась на Марию. – Ты посмотри, это – мебель.
– Мебель, ну и что? Мебель, и все. Я понимаю…
– Ни черта ты не понимаешь, милочка.
– Да мне и в общежитии неплохо, тетя, никто там не кусается. Давайте лучше я вам посуду помою.
– Помой, милочка, помой. Да вот мы с тобой и чайку попьем. А тебе я запрещаю категорическим образом ночевать в общежитии, предаваться погружению в пучину разврата и волны грязи, – серьезно и торжественно заключила Лариса Аполлоновна и твердо посмотрела в глаза племянницы. – Не лень, так почисть картошечки и на кухне прибери, а то от Иринки не дождешься. Запомни и передай внукам: живи скромно, имей то, что имеешь, к большему не стремись. Погонишься за большим – все потеряешь. Люди, думаешь, отчего в своей массе радостные – скромность и простота украшают их простую жизнь, лишенную забот о дорогих вещах. Поел и – довольно, остальное время – труду посвятим. Вот, милочка, простая формула счастья.
***
Весь август Мария прожила у своей тети, приходила домой вовремя и слушала нравоучения о чистоте нравственных отношений между людьми, о том, что нравственность спасет мир во всем мире, и о безнравственности, стремящейся погубить этот же самый мир.
ГЛАВА X
Говорят, мало того, что время идет безостановочно, так оно еще и людей старит. Поэтому, когда Лариса Аполлоновна, поругавшись с дочерью, объявила, что живет самый последний год и чувствует близкое дыхание смерти, которая уже не за горами, то Мария в первое время восприняла ее слова буквально, жалела тетю, стараясь угодить ей в оставшиеся дни. Во время ссоры Мария принимала сторону тети Ларисы, иначе не могла поступить с человеком, который живет последний год на земле.
– Этих последних годов у нее, сколько я помню, двадцать четыре! – восклицала Ирина в пылу гнева.
– Раньше – было неправда! – отвечала сорванным голосом тетя Лариса.
Весь август оказался насыщенным мелкими семейными событиями: Лариса Аполлоновна с достойным упорством проводила в жизнь озарившую ее в счастливый день мысль о спасении гибнущего мира, заострив этот вопрос так: НЛО сниспослано человечеству для спасения нравственности; временами получалось, что человечество должно спасти нравственность, а временами, что нравственность должна спасти человечество.
Чем сильнее бушевала Лариса Аполлоновна, возвращая свою великовозрастную дочь на путь истины, тем спокойнее чувствовала себя Мария. Она стала опасаться ухаживаний Коровкина, избегала его, уклонялась от знаков внимания, отвергала предложения сходить в кафе или просто пройтись по Москве. Она обрела внешнее спокойствие и могла поддакивать советам тетушки, обижаться на Ирину, когда та поздно ночью возвращалась домой. Однажды тетя Лариса призналась:
– Если бы ты была моя дочь, я бы тебе после своей смерти оставила квартиру, дачу и автомобиль с гаражом.
– Не надо мне ничего, тетя Лариса, Главное – отношение людское.
– Что, ты задарма ко мне ластишься и с признательностью относишься? – не поверила тетя Лариса. – Я за всю свою жизнь честного слова не слыхала, все врут, все изворачиваются, как ужи.
– Я говорю, как думаю, тетя Лариса.
– Ну, милочка, люди становятся честными не за здорово живешь, а в некотором роде и даже смысле пытаются выслужиться. А ты, ой ты, милочка, не так думаешь?
– Нет, тетя Лариса, я думаю, что вначале совесть у человека, а потом – остальное, – отвечала Мария, довольная своим ответом – простым и ясным, как порыв души, как продолжение ее мыслей, тайных и явных.
В последнее время Мария успокоилась, замкнулась и только внутри себя чувствовала жизнь: ровно билось сердце, в голове прикорнули спокойные, светлые мысли, неторопливым потоком проносящиеся по чутким нервам, и каждая из них светится, серебрится и приносит обновление. Ей стало хорошо. Пора забыть ей своего мужа Василия, простив ему все оскорбления, грубость, пора начать жизнь по-другому. Она довольна тем, что есть у нее, довольна людьми, которые окружают ее, всем, всем, всем очень и очень довольна, надо только честно трудиться. Жизнь ее должна проходить незаметно, тихо, спокойно. Скрытно. Но скрытно не в том смысле, что нужно ее скрывать, а в том, чтобы не выставляться напоказ.
Мария пораньше приходила на работу, принималась за дело, красила все больше кухни; ей очень нравилось красить кухни и представлять, как здесь будет жить молодая хозяйка, стряпать, сидеть, ожидать мужа – она ясно представляла себе счастливую хозяйку. Мария думала так, а сама знала, что на нее смотрит мастер Коровкин. После работы убегала к автобусу и знала – он стоит и смотрит вслед. Но временами Мария со слезами на глазах думала, что так жить долго не сможет, да и зачем тогда жить? Выходит, жизнь ее – это попытка убежать от себя.
В середине сентября Мария не выдержала и позвонила Топорковой, которая, по обыкновению, тут же ее обругала и заявила, что если подруга сегодня же не приедет к ней, то можно считать: они больше не знакомы.
Испросив разрешения у Ларисы Аполлоновны, поело работы Мария направилась к Топорковой.
Светило теплое осеннее солнце; воздух вдали от главных магистралей, по которым с гудящим хрипом бесконечным потоком неслось стадо автомобилей, пронизан густым терпковатым запахом. Высокие башни жилых домов, насытившись за лето солнечным светом, источали в атмосферу накопленное тепло. В садах, скверах, на улицах еще властвовало лето, но в то же время чувствовалась зрелая пора. Пресыщенность зрелостью наблюдалась во всем: в листве лип, дубов и вязов, горах яблок в лотках возле метро и даже в самом воздухе, недвижимо повисшем над улицами и дворами. Покой чувствовался и сверху, в небе, затянутом тонкой белесостью; она с успехом скрывала дымные извержения многочисленных труб. Только кое-где островками плыли облака – это становилось видно, если взобраться на одну из высоченных башен-домов. В центре города поднимались, выстраиваясь в красивую гряду – словно радуясь, что человек выпустил их на волю, – белые, клубящиеся облака. В переулках Измайлова – тихо, только тянулся в воздухе монотонный гул большого города.
Алена Топоркова, нарядившись в длинный до пят махровый французский халат, отворила дверь и укоризненно, не поздоровавшись, сказала:
– Проходи. С такой подругой, как ты, можно умереть. Ты чего молчала? Уезжала, что ли?
– Да не уезжала.
– Ну, слушай, на что похоже тогда! Я ей одно, я ей другое, как лучшей подруге, подсказываю и думаю из нее человека сделать, а она, дура, забралась в берлогу и думает: все! Ну, Маня, такую дуру не приходилось встречать!
– Чего ты от меня, Алена, хочешь? – спросила Мария, присаживаясь на диван и замечая, что ее подруга на самом деле взволнована. – Во-первых, я собиралась поступить в институт, а во-вторых, моя тетя очень не в себе вот уж столько дней.
– Не поступила, стало быть.
– Почему? – спросила уязвленно Мария. – Ты так думаешь? У меня разве на лице написано, что я не поступила?
– Чего обижаешься? Говоришь, что собиралась, – значит, не поступила. А ты сразу обижаешься. У тебя кризис?
– Какой такой кризис? – удивилась Мария.
– В смысле любовный.
– Нету у меня никакого кризиса, любовного тем более. Я, Аленка, много не раздумываю на этот счет. Влюбляться не думаю! Хватит.
– Слушай, если в первый раз втюрилась в этого губошлепа Ваську Тихонова, так я тебе скажу: можно считать, что счет не открыт, потому что в таких дураков стыд втюриваться.
– А как же ты понимаешь любовь? Выходит, я замуж вышла просто так?
– Не в том дело.
– А в чем? Как?! – вскрикнула Мария, почему-то решившая, что Аленка Топоркова унижает ее своими разговорами. Ее слова, жесты, одежда – все стало раздражать Марию. – Ты думаешь, что я вышла замуж по расчету? Или как тебя понимать?
– Сразу скажу – ты не нервничай и не срывайся, Маня. Если ты считаешь, что то была любовь, то глубоко ошибаешься.
– А чего ж, по-твоему, выходит, я вышла замуж просто так? Я его разлюбила и возненавидела, теперь в душу к себе никого не пущу. И ты меня не учи, как мне поступать со своими чувствами. Любовь, Алена, я поняла, живет в душе; и если туда впустить одного, второго, то что получится?.. Теперь буду жить другой жизнью.
– Раньше в монастырь шли с твоими мыслями.
– Вот-вот, правильно говоришь, только нету для меня монастыря, а то бы по твоему совету и поступила.
– Иди. Там тебя очень ждут, успокоят, дадут четки и скажут: молись господу, он простит грехи твои.
– Не смейся.
– Слушай, Маня, значит, душа твоя на замке? А вторая душа чего будет делать?
– Не смейся.
– Я не смеюсь, только у женщины две души. Запомни.
– Я пойду! – поднялась Мария. – Ты думаешь, надо мною можно насмеяться. Ты опошляешь все самое благородное, еще подруга называешься! Я к ней с открытыми горестями, а она…
– Слушай, Маня, мы можем разругаться, – сказала Топоркова примирительно, стараясь усадить Марию, зная, что теперь подруга готова возражать и оскорбляться. – Я разве против. Держи свою душу на замке, хоть на одном, а хоть на двух. Еще тебе скажу: любовь – это проявленное чувство, а чувство – дело слепое, а я лично вслепую играть не хочу. Вот в чем мои преимущества.
– Чего ты хочешь?
– Я хочу свободы и покоя, а еще хочу, чтобы меня любили. Вот чего я хочу. Меня чтобы любили! И я к такому мужику буду хорошо относиться. Я сделала выбор, хотя еще не окончательно решила. – Алена говорила со свойственной ей решительностью. Когда она принимала какое-нибудь решение, глаза ее суживались и хищно поблескивали, излучая тонкий, острый блеск. Сегодня Мария не завидовала подруге; осторожно, чувствуя, как ей неприятно, будто поймала невольно себя на обмане, Мария постаралась заглушить свое раздражение, спросила:
– Это который нас в ресторан приглашал – "пошель, приехаль, уехаль" который? Мишель который? Окончательно и обжалованию не подлежит? Да! Гляди, Алена милая, как бы тебе не уехать совсем? Это же страшно.
– А как ты хочешь? Любил бы человек, – холодно отвечала Алена.
– Но ты его любишь?
– Я тебе говорила, мне опостылело стабильное хамство, а он меня обожает, говорит: "Моя Прекрасная Елена, я принес тебе цветы, я имель на глазах по тебе слезы". Кто меня так обожает? Никто. Я же знаю, я не красавица. Но я – женщина! Всякая женщина – красавица! Понимаешь, мы, женщины, уже привыкли: тебя хватают в охапку и тащат, извини-прости, в постель. Но я хочу, чтобы меня любили и на руках носили. Живем, Манька, один только раз и не больше. Сама знаешь. Слушай, а что тебе в нем не нравится? Ты что-то очень подозрительно смотришь.
– Не могу согласиться, что ты не понимаешь одного, он – иностранец.