"Да, потом обязательно, обязательно нужно обо всем этом подумать", - крепко пообещал он себе. Потому что думать сейчас больше было невозможно, - на горизонте, пропадая среди блесков, показался катер из бухты, издали похожий на прыгающий удочный поплавок, и оставалось только - сидеть да лихорадить, ломая себе пальцы…
Оглушительный припадок прибоя разразился под ногами, кипучий столб вознесся чуть ли не перед носом, даже заставил оцепенело вскочить. "Де - ппу - тт - ат!" - как бы пролопотал глухой водяной взгул.
В воздухе моросила пронизанная сказочной радугой пыльца.
На катере ехал почти в полузабытьи. Черный дым застилал полнеба. Катер был почему‑то совсем безлюдным, и не у кого было спросить… Что‑то слишком скоро сунулось в глаза пустынное, приглядевшееся побережье бухты, высокая стена "Качи" над вечереющей водой. Что предвещала ему эта сырая тень под бортом, эти толстые ржавые цепи, которыми транспорт был могуче прикован к земле?
Почти не дыша взбежал по знакомому трапу. На палубе и на шканцах - послеобеденная дремь и пустота. Наконец, лишь около самой кают - компании выбрел откуда‑то Маркуша, - которого как раз меньше всего хотелось встретить, - с позевотой разламываясь после сна.
- А вас тут с "Витязя" искали - искали… Куда это вы закатились? Слыхали, наверно, новость? А у меня тоже к вам одно дело есть… сурьезное, - важно прихмуриваясь, добавил Маркуша.
- Какое? - замирая, спросил Шелехов.
- Да все насчет той алгебры. Подзаняться мне очень надо… чтоб срочно. Я, Сергей Федорыч, могу за уроки заплатить, вы не думайте.
- Да ну вас, чепуха, я обижусь, Маркуша. Пожалуйста, когда угодно. Что вам эта алгебра далась?
- А так, - многозначительно игранул бровями Маркуша. - После скажу. Ну, так уговоримся давайте.
"Нарочно замалчивает, из зависти, - уже весело подумал Шелехов. - Всем он ничего, этот Маркуша, только одно в нем неприятно - эта зависть. Ну, куда же он тянется, чудак?" Ему не терпелось уже сейчас бежать к кому- нибудь, наброситься с расспросами, разузнатть обо всем, со всеми подробностями. Только, конечно, не от Мар- куши…
- Вы извините, Маркуша, мне сейчас некогда. Поговорим потом… ну, хоть вечером.
И он помчался прямо к старшему офицеру. Дверь каюты, как всегда, была распахнута настежь, всюду сверкала стародевья чистота, фокстерьер "Качка" дремала на коврике, в предзакатных лучах. В вечернем благоденствии
Лобович, одинокий, огромный, стареющий, одетый в свежую, хрустящую белизну, склонился над газетой, не видя ее.
Илья Андреич, - кинулся к нему Шелехов, - вы простите, что я так сразу… я очень волнуюсь! Расскажите, как это все было…
Лобович глядел на него с жалеющей ласковостью, подвинул стул:
- Вы присядьте сначала. Наверно, обиделись на ребят, потому и волнуетесь?
- Как то есть обиделся? - в замешательстве замигал Шелехов.
- Да ведь вас заочно, Сергей Федорыч, в бригадный комитет выбрали. Вы не думайте, это оттого, что матросы вас ценят, не хотят с вами расставаться! Вон вы и курсы замечательные какие открыли. Разве они теперь вас отпустят? Тут многие были за то, чтобы вас в исполком, так сначала й наметили, а как Фастовец выступил да завопил - ей - богу, прямо завопил: "Как же его, так, который офицер с нами всей душой, да его в город отдавать!.." Ну, эту балабошку, Маркушу послали.
Шелехов сидел ослабленный, не слыша ничего, кроме зияющей пустоты в теле. На глаза навертывались обжигающие слезы. "Я для них… горел за них, на палубу первый спускался, мучился, а они… К черту, покажу я им теперь курсы!"
Лобович, должно быть, застыдился его дергающейся щеки, деликатно отвернулся.
- Могу вам сообщить новость, - сказал он, нарочно отвлекая его от мучительных мыслей, - флот на первом положении. Вот, пойдете теперь в операцию… А как вы думаете, Сергей Федорыч, не зря они всю эту контору затеяли?
Шелехов горько встрепенулся. Поход! Так вот откуда черный дым над рейдом. Корабли дрожали на якорях, с раскаленными топками наготове. А он‑то мечтал, что выйдет в первый раз в море не только как офицер, но и как один из немногих народных избранников, - будто не с одной, а с пятью драгоценными жизнями в груди, и все эти жизни, на глазах у матросов, весело подставит навстречу злобному вражьему ветру… Сонная, безразличная разбитость овладела им, словно он не спал несколько ночей.
- Не знаю, Илья Андреич… я пойду, спасибо.
Лобович, ободрительно, насильно смеясь, похлопал его по плечу, провожая:
- Поменьше, батенька, поменьше политикой увлекайтесь! В ваши годы… эх, как я бы фокстерьерничал!
Вслед - другим голосом:
- А на ребят‑то не обижайтесь, поймите ребят…
Почти не разжмуривая наболевших глаз, мичман пробежал кое‑как по набережной, по трапу "Витязя", добрался до своей новой каюты, набросил изнутри крючок и, скрипнув зубами, не раздеваясь, грохнулся ничком в подушку.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
В первый раз в море!
Бирилев подвинул к себе карту, исчерченную цифрами и пунктирными окружностями. Пол командирской рубки покачивало. В радиограмме сообщалось, что возвращающаяся из похода эскадра идет в энном квадрате моря. Бирилев любезно растолковывал - он все хотел казаться передовым, понимающим новые веяния, способным на учтиво - либеральные, а не солдафонские отношения с подчиненным студентом.
- Эскадра - здесь… Проводим теперь курс. Наша диспозиция вот в этом квадрате. Итак, при указанной скорости ее можно ожидать часа через полтора - два. Значит, около полуночи.
Шелехов, стеснительно наклонившись, усваивал.
- Есть.
- Марсовые на местах?
- Так точно.
- Вас не укачивает?
- Нет… я чувствую себя хорошо.
Прозрачные выкаты скрябинских глаз не то поощряли, не то насмешничали:
- Он у нас молодцом, молодцом!
И Маркуша, развязно развалившийся рядом с начальством, - наверно, на правах делегата (в другое время смиренно терся бы где‑нибудь в тени, а то на палубе с вахтенными), - Маркуша тоже поматывал головой, дружески покровительствуя. Дескать, ты вот бегаешь с мостика сюда и обратно, а мы тут сидим, разговариваем промежду себя. Что же поделаешь, у каждого свое. Иной Маркуша, неожиданно напроборенный, в новеньком мичманском одеянии, выставит перед собой шитый золотом локоть и нет - нет да покосит на него глазком. И Шелехов чувствовал, что не может не любить его: самый корабельный быт становился при Маркуше в тысячу раз забавнее и уютнее.
Правда, обида не зажила еще, но разве такие, как Маркуша, могли загородить ему дорогу.
…Были вторые сутки, как эскадра с адмиралом во главе ушла в поход - громить турецкие берега. В ожидании ее бригада траления с полудня работала в минном фарватере.
Для столь важного случая сам Скрябин сопровождал свои суда. На "Витязе" развевался вымпел натрал- брига.
Десять или двенадцать тральщиков прощупывали, разметали тралами невидимый канал. Концевые, самые крупные - "Витязь" и "Трувор" - впереди, мористее всех. Выступали парой, далеко за Херсонесский маяк, соединенный зыбиной стального троса и, вдобавок, выпустив впереди, с выстрелов, предохранительные фортралы. За ними, тоже в паре, большие серо - голубые пассажирские пароходы бирилевского же дивизиона - "Россия" и "Батум". Дальше плоские длинные зерновозы - "Елпи- дифоры". Завершала эту кадриль одномачтовая мелкосидящая мелюзга - "Чайка", "Альбатросы". Открытое море окружало безвыходным серебряным блеском, блистало целый день утомительно, до сонливой одури. Тральщики прогуливались попарно, разметая канал сначала в сторону моря; потом, не выбирая тралов, обратно к Севастополю; затем - снова в море. Таким образом, канал был трудолюбиво прочищен трижды. Концевой "Витязь" - ушел далеко от берегов, за окраины минных полей, на глубину, и там бросил на якорек вешку с лампочкой. На километр от него отстал "Трувор" и тоже бросил вешку. Так же сделали и следующие тральщики через каждый километр. Каждый тральщик, поджидая эскадру, крутился на диспозиции, около своей вешки. Линией крутящихся тральщиков и горящих вех обозначался тайный и единственный безопасный путь, которым идти эскадре по заряженному смертями полю.
Так наступила ночь.
Шелехов поднялся на палубу, в теплую, почти безветренную тьму. Небольшая зыбь раскачивала "Витязя", потому что машины почти не работали. Слабый огонек вехи прыгал неподалеку в ночной волне. Лишь только тральщик отбивало зыбью подальше, на мостике звонил капитанский телеграф, машины кряхтели внизу, тральщик задним или передним ходом опять подбирался к вешке. И снова на две - три минуты засыпали машины. Мир состоял из беззвездной мглы и плеска.
"Где я сейчас? - спрашивал себя Шелехов. - И я ли это?.." Глазам припоминались истаявшие дневные берега. В полдень прошли ослепительно белый маяк на унылой песчаной косе. Мыс Фиолент - последний обломок - быком уперся в клокочущий прибой, за ним - обрыв, в небо, безбрежный прозор леденисто - синей воды. И мыс, с монастырьком на спине, отошел далеко - далеко, в лиловый дымок. Где‑то поблизости, за темнотой, дремотная и теплая Балаклава. А еще дальше - Южный берег, не виданный еще ни разу, только рассказанный счастливцами, - он чудился некоей таинственной и благоуханной Индией садов, мраморные ограды которых лобзает ночное море… А на другом берегу, в сумерках, выходит Жека, скучающе и обиженно смотрит за море, смотрит - никого нет, только ветер мстительно бьется в грудь, в лицо, гонит прочь с дамбы тоненькую, одинокую, сгорбленную фигурку. Может быть, сама теперь хотела бы припасть к нему слабым, ласковым ребенком, больше не лукавить, не мучить никогда… "И я тоскую здесь и думаю о тебе… чувствуешь ли ты? - тужась, внушал он ей через многоверстную, бездонную пустыню ночи и воды. - Сейчас я далеко в море… в море, на войне…"
Мысли его оборвались: мутную громоздкую высоту кормы с размаху несло на огонек вешки. "Сейчас ударит, разобьет лампочку вдребезги!.." И только успел это подумать, зазвонил телеграф на мостике, дыхнули и заворочались машины, бурно заклокотала вода под винтом, и, сотрясаясь, корма начала отходить от огонька назад и влево.
Теперь надо было заглянуть еще на мостик - не случилось ли чего нового. "Витязь" в сумерках чудился восхитительно неисследованной страной, в каждом уголке которой деялось захватывающе интересное!
Ветер наверху поддувал сильнее. Никто из занятых на мостике людей не обратил внимания на Шелехова. Темный человек осторожно спускался с мачты, из ночной высоты. Менялись марсовые. Под брезентовым навесом, 7
у телеграфа, бодрствовал штатский пароходный капитан Пачульский (половина команды на судне была штатская- прежняя пароходная из вольнонаемных). Сердитый голос, горбина огромного, спесивого капитанского живота, проступавшая в темноте, наводили на мысль о брюзгливости, о досадливом презрении к военным, обратившим изящное увеселительное судно в рабочую лошадь. И марсового матроса, с неохотой готовящегося лезть на мачту, капитан наставлял с вынужденной, презрительной вежливостью:
- Вы, главное… на вешку не глядите, на вешку, поняли? А то в темноте потом ни хрена не… Глядите вперед, на воду и на горизонт. Понимаете, что значит горизонт?
- Да знаю я все, - досадливо огрызнулся матрос.
Вешку несло далеко - далеко в низах. Черт возьми, не на минное ли поле уже прет корабль за разговором? Телеграф спасительно звонил, корабль бурлил и сотрясался.
- Право на борт, - угрюмо под нос себе бурлил капитан. Рядом, в крытой будке, невидимый рулевой покорно вторил:
- Есть право на борт.
- Одерживай!
- Есть одерживай!
Различалось низкое лазоревое просвечивание звезд. Мгла окутывала корабль домовито, дремотно, как стены.
- Закурить можно?
- Покурить - есть кают - компания. Вам бы, как военному человеку, лучше правила знать.
- Почему же? Ерунда!
- Вот вам и ерунда. Немца не знаете?
Война? Нет, так только называется, а в самом деле какая же это война? Смехотворное, нелепое пятичасовое кружение в море, около танцующего огонька… Чепуха, нет ничего! Даже, пожалуй, если пустить машины и по- хропать напрямки - в смертоносное, якобы заказанное всем поле, - и то, верно, не случится ни черта.
С мачты захлебывающийся шепот:
- Господин капитан!
Вахтенный матрос, прикорнувший на трапе под мостиком, тоже встревожился:
- На мостике! Марсовой кличет.
- Слышу. Что там?
Капитан повернул голову, сердито ждет.
- Перископ… господин капитан!
- Что - о?
Марсовой, должно быть, свесился там, в ужасе тянется вниз головой:
- Прямо по носу… перископ, вижу ясно.
- Где?
Ночь обертывается невидимым, люто дышащим зверем. Когда он подкрался? Ветер и плеск - может быть, последние в жизни… Неужели вот тут рядом, под водой, в самом деле идут страшные безыменные люди? Капитан шатнулся к перилам, перекосив мостик чугунными вдавинами шагов, рулевой малодушно бросил штурвал, тоже сломился в мрак. Пронзительно и весело ощутилась секунда, вот эта, сейчас текущая секунда, когда у меня, Шелехова, неестественно громко шумят мигающие ресницы… И до отчаяния стало интересно, как зеваке со стороны. "Пусть будет перископ, - содрогнулся и молвил он, - пусть в самом деле будет перископ!" Тральщик несло и несло от огонька.
- Капитан!.. - Шелехов опьянело, ликующе дергал его за рукав. - Капитан, прямо полный ход! Тараньте ее!
Он так где‑то читал.
С мачты марсовой кликал опять:
- Капитан! Ф - фу ты, мать честная, обознался. Это выстрел торчит, разгреби его! А я гляжу…
Пачульский с бешеной порывистостью звонил телеграфом:
- Вы - ыстрел? Баран! Идиот чертов! Губошлеп!.. Право на борт.
Будка безразлично вторила:
- Есть право на борт.
Тральщик загребал винтом к вешке. Капитан погодил, потом высунул голову из‑за закрытия и, задрав кверху лицо, отводил душу:
- Сволочь! Идиот чертов! Обалдуй! Фекла!
Наверху виновато посмеивалось…
Вахтенный, тоже облегченный, успел резво сбегать куда‑то:
- Телеграммы есть, господин мичман.
Нет, все‑таки радостно было, по - животному радостно - опять вернуться в обыкновенные, обжитые людьми комнаты, к ровному их свету. Шелехов, напевая, спустился в просторную кают - компанию. Было невероятно, что рядом с палубным одичалым мраком существует этот зеркаль ный, праздничный мир. Над коврами, над полукружием малиновых диванов электрическое сияние рассеивалось матово - золотистым полумраком. Когда‑то здесь соловьино гремел рояль, переживались шумные, веселые ночи путе шествий, мимолетных романов. О, те ночи были совсем другое, - выйти на палубу вдвоем, упоенно вдыхать там море!.. Отзвуки давнего жили еще, наклонялись шелестом неразличимых, вечно желанных женщин… Было приятно лечь в глубокое кресло, пробежать глазами сегодняшние сводки с сухопутного фронта, которые подал ему вахтенный, - среди них только одна была шифрованная, - должно быть, особенно приятно именно потому, что наверху, тотчас же за полированными дверями, начинались ветер, мрак и тревожная закинутость в полночном море.
Шелехов блаженно потянулся.
- И эта война…
Шифрованная телеграмма таинственно кричала о чем- то рядами пятизначных чисел. Он распутывал ее, медленно подвигаясь сквозь дебри затейливых и трудных расчетов. К тому же электричество вдруг начало пошаливать.
"Обстреляны орудийным огнем угольные копи у Зан- гулдак…" - это эскадра сообщала на ходу о результатах своего набега.
У столов неслышно появились двое штатских лакеев и, посовещавшись шепотом, начали стелить скатерти и расставлять серебро, навевая уют позднего ужина. Капитан Пачульский ревниво оберегал на своем корабле все приятности былого комфорта…
Шелехов, нервничая, проверял еще раз свои цифры; то, что прояснялось из‑за них, было дурно и неуместно. Штаб командующего извещал, что при постановке минного заграждения неожиданным взрывом мины убило двадцать восемь матросов и ранило одиннадцать. Нет, все было правильно. Даже указывалось, что жертвы находятся на борту "Керчи". Шелехов огляделся кругом, он только заметил, что лакеев уже нет, что он один в этом качающемся разукрашенном подвале… Ему стало жутко. Где‑то в темной воде сознания проплыл Софронов, его неотомщенные угрожающие, стиснутые веки… Электричество недомогало, то распаляясь с резкостью полуденного солнца, то погружая каюту в припадки зловещей темноты. Как будто хаос неудержимо прорывался уже сквозь стены, сквозь двери. Отсюда хотелось бежать, бежать…
Вахтенный наверху, в ночной слепоте, столкнулся с ним грудь с грудью:
- Где тут господа офицеры? Дым на горизонте.
И успокоительной деловитостью порадовал, как лаской, человечий голос.
Бирилев, Скрябин и Маркуша теснились на мостике, около Пачульского, переговаривались отрывисто, вполголоса. Ночь стала населенной. Из кубриков выбредали матросы, крадучись, копились у темных бортов. Шелехов напрягал зрение, но не видел впереди ничего, кроме сплошного черного полотна мглы. Явственный гул - словно от тысячи льющихся в воду ручьев - проступил с моря. Эскадра подходила.
- Свет! - резко скомандовал Бирилев.
Пронзительно вспыхнула лампочка в высоте, на клотике грот - мачты. Тральщик предостерегающе давал передовому направление на фарватер.
Ручьи разрастались, надвигались все ближе, хлещась о море с яростной силой. Мутная многоэтажная громада отделилась от мглы и падала прямо на тральщик, затмевая всю ночь вокруг. Бурно расшатанное море шипело, "Витязь" клало с борта на борт. Тень передового корабля пролетела мимо, хлеща винтами.
Тогда погасла лампочка на мачте "Витязя". И тотчас - по этому сигналу - иголочно просверлило тьму огоньками следующего тральщика за километр; и когда погасло там, блеснуло еще дальше… Передовой бурлил от огонька к огоньку, за ним - эскадра.
Мутные мгновенные высоты кораблей нависали из мрака, проносились мимо, иступленно - торопливо, безлюдно. Гул воды раздирал ночь. Величие и темная грозность этого шествия были непреодолимы разумом.
Война…
Матросы внизу неспокойно кричали, маяча вытянутыми за борт руками:
- Вон, вон…