Утром мы с отцом пилили старой нашей беззубой пилой бревно, которое мать привезла на себе из лесу. Отец ругался, что у нас плохие соседи и что никто не дает нам пилы напилить охапку дров, чтоб затопить печь в холодной избе.
Матери опять не было дома, и опять пришли Сычуговы, поздоровались и сказали отцу, чтоб он шел в дом, что они с ним поговорят.
- Я с вами не хочу говорить ни во дворе, ни дома, - сказал отец. - Не о чем мне с вами говорить.
Но Сычуговы сказали отцу, что на дворе холодно и чтоб он шел в избу, в избе теплее, и, если он не пойдет, они поведут его силой, потому что им надо с ним поговорить.
- О чем мы будем говорить? - спросил отец, идя в дом.
Он шел нехотя, рядом шли Сычуговы. Они следили, чтоб он, чего доброго, не сбежал.
Я бежал за отцом.
- Что ж, - сказал отец, - я один, а вас двое. Я знаю, вы ведете меня бить.
- Нет, - сказал Иван Сычугов. - Мы тебя не тронем. Зачем нам тебя трогать? Мы хотим с тобой поговорить.
- Не о чем мне с вами говорить, - сказал отец. - Вы хапуги. Ну и хапайте. Амбары у вас большие. Я у вас ничего не брал. Вчера вы меня били.
- Били, - сказал Иван Сычугов, входя в наш дом. - А сегодня мы тебя бить не будем. Говори, где пила.
- Не знаю, - сказал отец, - где ваша пила. Не видел я вашей пилы.
- Покажи, где пила, - сказал Тиша Сычугов шепотом. - Не то мы тебя спрячем.
- Куда вы меня спрячете?
- Мы тебя спрячем и твое чадо, любимого сынка твоего, - сказал Иван Сычугов. - Тиша, закрой дверь.
- Мы тебя спрячем, - сказал Тиша шепотом, закрывая дверь. - Мы знаем, куда тебя спрятать. Иван, дай мешок.
- На, - сказал Иван, передавая Тише мешок. - А далеко ли у них отхожее место?
- Отхожее место ихнее я знаю, - сказал Тиша шепотом. - Бывал я в ихнем отхожем месте.
- Ну, - сказал Иван отцу, - отдавай нашу пилу.
- Нет у меня вашей пилы.
- Отдавай пилу, а то мы тебя спрячем.
- Куда спрячете? Некуда вам меня спрятать.
- Мы тебя спустим в отхожее место. Мы знаем, куда тебя спустить. Мешков нам не жалко. Только влезет ли он в один мешок с сыном?
- Пожалуй, не влезет, - сказал Тиша.
- Ничего, - сказал Иван. - Мы их как-нибудь пропихнем. Где пила, говори.
- Не знаю, - сказал отец.
- А ты? - спросил меня Тиша. - Не видал ли, куда отец запрятал пилу, которую украл у нас?
- Не воровал он у вас пилы.
- Иван, - сказал Тиша шепотом, - держи мешок. Нитки у тебя далеко? Мешок-то надо будет зашить.
- Кричать будут, - сказал Иван.
- Не будут, - сказал Тиша. - Мы им рот зашьем. Сначала рот, а потом мешок. Только влезут ли они в отхожее место. Боюсь, что не влезут.
- Влезут, - сказал Иван. - Не влезут - так пропихнем. Влезут как-нибудь. Пусть лучше скажут, где пила.
- Не видал я вашей пилы. Если уж вам пила дороже человека, бейте. Убивайте за пилу. Не видал я пилы.
- Покажи, куда спрятал пилу. Не покажешь, зашьем тебе рот суровыми нишами. Тебя бить бесполезно. Бить мы тебя не будем. Спрячем в мешок да спустим в отхожее место. Отдавай нашу пилу.
- Отец, - сказал я, - ударь их. Что ты не бьешь их?
Отец замахнулся, но Сычуговы схватили его, надели ему на голову мешок.
- Покажи, где пила, - сказали они мне. - Не то мы зашьем тебе рот.
Во дворе послышались шаги. Сычуговы подошли к окну и увидели мою мать.
Мать моя вошла в дом и, увидя отца с мешком на голове, подошла к нему.
- Покажи, где наша пила, - сказали Сычуговы матери, - мы не уйдем, пока не отдашь нашу пилу.
- Уйдите, - сказала мать, снимая у отца с головы мешок.
Она взяла мешок и, не глядя на Сычуговых, стала подметать пол, будто их не было.
- Что ж, - сказал Тиша, - пойдем.
- Пойдем, - сказал Иван.
- Подождите, - сказала мать, - возьмите ваш мешок.
И бросила мешок в раскрытую дверь.
Сычуговы взяли мешок и ушли.
- Где пила? - спросила мать у отца, когда они ушли. - Брал ли ты у них пилу?
- Не брал я у них пилы. Они хотели зашить мне рот. На иголку, на! На! Зашей мне ихней иголкой рот, если ты мне не веришь. Ты мне не веришь, веришь им. Зашей мне рот, раз ты заодно с ними.
- Не знаю, - сказала мать, - не глядела бы я на тебя. На весь белый свет не глядела бы. Устала я с вами.
В доме было тихо, мать спала, когда принесли отца. Левый глаз его вытек, и правая рука его была сломана в двух местах. Его нашли в лесу, и люди, которые избили его, не захотели спрятаться, следы больших ног вели к дому, где жили Сычуговы.
Когда Сычуговых спросили, они ли избили моего отца, Сычуговы сказали, что они, и пожалели, что не убили его, дав слово, что будут бить его до тех пор, пока он не отдаст им пилу.
Мать моя пошла жаловаться на Сычуговых. Деревня наша стояла в лесу, далеко от города, и мать пошла жаловаться не в город, а к волостному судье. Но он выгнал ее и сказал, что, если она придет еще раз, он посадит ее в тюрьму. Судья тоже был Сычугов, дальний родственник наших Сычуговых, а урядник был женат на их сестре.
1936
Старик Христофор
Баргузин - старинный городок. Он стоит в сорока километрах от Байкала, среди гор, прекрасных и живых.
В Баргузине прошли мои детские годы. Я знавал жителей Баргузина - русских и евреев. Они жили на берегу чистой реки. Но их река им была не нужна. Одни только мальчишки ловили в ней рыбу. Это была детская рыба - окунь или илец. Рыба взрослых - омуль - водилась в Байкале. Жители Баргузина были крестьяне, приискатели, промышленники, купцы, пришлые или присланные, сосланные люди. Истории своего города они не знали. Никто из них не слыхал про Ивана Галкина, боярского сына, заложившего в тысяча шестьсот сорок восьмом году баргузинский острог.
Баргузин стоял на бурятской земле, окружен был тунгусскими лесами. Среди жителей Баргузина не было ни одного бурята, ни одного тунгуса. Буряты приезжали редко, еще реже - тунгусы. К ним вела дорога. Дорога бежала через русские деревни. У русских были бурятские лица и тунгусская легкая походка. Они пасли скот бурятской породы; как тунгусы - промышляли белку. Деревни их назывались: Уро, Суво, Бодон. Крестьяне говорили на старинном русском языке, привезенном в Сибирь казаками еще в семнадцатом веке. В языке их было немало монгольских и бурятских слов. Но к тунгусам и бурятам они относились с высокомерием.
Я любил дорогу, по которой ездили буряты и ходили тунгусы. Ее обступали горы. Я нигде больше не видел таких гор. Они были законченные. Мне казалось, что тайга вытесала их из камня, вылепила из земли и придала им форму животных. Они походили на речные камни, обточенные водой. У этих гор были овальные живые спины. Мне хотелось их потрогать.
На одной из гор подымался страшный камень - вставший на задние лапы разъяренный медведь. Под горой лежал камень, похожий на быка. Буряты почитали этот камень. В юртах у бурят висело изображение Будды, у тунгусов - изображение Христа. Но почитали они не Христа и не Будду, а край - свое небо, свои воды, свои горы, свои камни и свои деревья. Деревья они украшали. Перед страшными и прекрасными камнями сходили с коня.
За последней русской деревней Бодоном дорога разветвлялась: налево - буряты, направо - тунгусы.
Спускалась с гор, прыгала, билась река Ина. Эта река начиналась у тунгусов, заканчивалась у бурят. Чилиры - так назывался тунгусский поселок. Здесь горы были причудливы. На мохнатых камнях росли сосны. Краем управляла река. Ей подчинялись деревья, звери, птицы и камни. Она кидала камни и деревья. В этих местах человек человеку должен был кричать. В Ине обитали горные рыбы - хариусы. На берегу тунгусы ловили рыбу и пасли скот. Это были степные тунгусы, всадники, сменившие охоту на скотоводство. Но в них текла беспокойная кровь звероловов. Осенью они оставляли коров и баранов женщинам, а сами уходили в тайгу.
В пяти верстах от них жил их родственник старик Христофор. Он жил в дружбе с ними и в добром соседстве. Промышленник, он не уважал домашний скот, недолюбливал лошадей, презирал коров. Во всем крае не было более сметливого охотника.
- Непреклонный человек, - говорили про него купцы.
Старый Христофор с ревностью смотрел на русского промышленника, уничтожавшего соболя и изюбра. Он приносил из тайги лишь столько, сколько ему было нужно. Старик Христофор был богат своими сыновьями, молодыми и здоровыми, которых все знали как неутомимых и счастливых в промысле людей. Но он сердился на них, если они убивали матку с детенышем-сосунком. Каждого зверя он уничтожал с неохотой. На тайгу он смотрел как на дом, на зверей - как на стремительно уменьшающееся стадо своего народа. На него жаловались, что он ходил по тайге и выпускал пойманных зверей из капканов промышленников, слишком жадных к наживе. Христофору не хотелось расставаться с зверем, даже с мертвым. В детстве я раз видел, как он дул в мех соболя, как в блюдце с горячим чаем, любовался, смотрел со стороны и любил, когда хвалили его пушнину.
Его сыновья не походили на него.
Зимой сыновья Христофора прибегали к нам. Я видел, как они летали с горы на лыжах. Среди крестьянских парней я не мог найти ни одного, кто бы мог с ними сравниться. Я удивлялся русским девушкам, которые любили не их.
Шутя, тунгусы брали меня и неслись с горы. Их лыжи были как птицы. Земля летела на меня.
Старик Христофор дружил с моим дедом и часто бывал у нас. Он редко приходил с сыновьями.
У него была толстая трубка - кусок неотделанного дерева. Огромное старинное ружье с кремневым замком. Для того чтобы разжечь трубку, он доставал огниво и, положив на кремень трут, выбивал искру. Когда топилась печка, он брал рукой головню и подносил к трубке. Старик Христофор был человеком другого тысячелетия. Он имел свой запах, не похожий на запах остальных людей. От него пахло рекой, дымом, трутом, кабаргой.
Старик Христофор ходил, легко ступая на носки. У него были легкие руки. Когда он брал что-либо, казалось, вещь теряла свою тяжесть. Он не брал, а касался.
В его рукопожатии было удивление. Он был свежий, точно только что вышел из лесного озера. Говорил мало и медленно. Сидел и молчал. Но я никогда не чувствовал его молчания. Молчание его было значительнее, чем разговор.
Мне он как-то подарил живую белку, я взял ее, обрадовался и испугался. Я не знал, что с ней делать.
Старик Христофор посмотрел на меня с сожалением. Тогда я подошел к дереву и отпустил белку. Старик Христофор мне кивнул, но ничего не сказал.
Торговцы недолюбливали его. В кредит он не брал. Вся их суетливость отскакивала от его спокойствия. Он мог уехать, не сбыв пушнины. Но он мог ее отдать даром, подарить.
За ним была вся тайга, все ручьи и все звери. Для меня он и тайга - одно и то же. Когда он уходил, мне хотелось за ним бежать.
В городе Баргузине торговал Соколов, скупал пушнину. Это был тихий купец, человек деловой, но не суетливый. Даже характер - и тот служил ему выгодной статьей дохода. Тунгусы его уважали. Он был покладистый, охотно давал в кредит и считался богатым и честным.
Почти все тунгусы были его должниками. Все, кроме старика Христофора. Купец обижался на старика.
- Православный человек, - говорил он ему, - а предпочитает мне еврея или другого.
Старик Христофор смотрел не на купца, а мимо.
- Тихий человек, - продолжал Соколов, - такой же, как я. Заходи. Выпьем чаю. Поругаемся. Может, договоримся.
Христофор пил чай. Вежливо расспрашивал Соколова и рассматривал все. У купца стояли городские, нездешние, заграничные вещи.
- Это для чего? - трогал тунгус какую-нибудь вещь.
- Это граммофон, - отвечал купец и тут же заводил его. Граммофон тихо напевал. Тунгус слушал и смотрел на вещи купца с уважением. Но это только казалось.
- На граммофон не смотри, - говорил купец заученным тоном. - Я тебе его не продам.
- Куда мне его? - усмехался Христофор.
Купец сообразил, что совершил оплошность.
- Подарить я еще мог бы дорогую вещь. Но продать - не продал бы.
- Все равно не надо.
Старик Христофор смотрел на купца настороженно, враждебно, точно ожидал подвоха. Но Соколов был неглуп. Купец сказал Христофору:
- Нет, пожалуй, я тебе не отдам. Такого не купишь. И скучно без него. Это вещь для души.
А тунгус, спокойный, трогал вещи купца и спрашивал. Каждая вещь его интересовала.
- А это для чего? - спрашивал Христофор.
- Это ночной сосуд. Как тебе объяснить его употребление… - Купец посмотрел на Христофора и смутился.
Глаза Христофора, умные, смеялись над купцом и над его вещами.
Соколов рассердился на старика, но не показал виду. Единственный человек, с которым он чувствовал себя неловко. У него обычно разговаривали покупатели, он, говорил мало, отвешивал каждое слово. А тут приходилось расходовать слова, тратить. Купец чувствовал пустоту и терял к себе уважение.
Христофор молчал. Пил много. Смотрел на купца и, казалось, смеялся.
- Так, так, - сказал он наконец. - А зверя мало стало. Исчезает соболь. Что будет делать ваш брат купец через двадцать лет?
- А ваш брат, - купец обрадовался этому вопросу, - тунгус?
- Помирать, - сказал Христофор спокойно.
Они начали разговор, говорили долго и откровенно. И купцу стало ясно, что тунгус понимает его и, может, даже презирает и что тунгус, наверное, счастлив своим занятием и своими сыновьями, а вот у него, у Соколова, богатство, но вещи лежат чужие и ненужные ему, и счастья у него нет.
Старик Христофор, прощаясь с купцом, приглашал и его в гости к себе в Чилиры.
- Тихий человек, - сказал он. - Православный. Приезжай. Чаем напою.
Соколову показалось, что старик его передразнил.
Ушел, но дела не сделал. В кредит не взял, да и продать ничего не продал, только разбередил разговором. Лучшая пушнина уходила мимо.
Соколов взгрустнул.
- Обидел ты меня, тунгус, - прошептал он, - не обижайся. Придется тебе принять обиду и от меня.
Но обидеть Христофора было трудно. Старику везло.
Жил он в тайге, выезжал редко, но слухи о его удаче доходили до купца. Рассказывали Соколову, что Христофор напромышлял в этом году много белок. На лодке плыл старик, лодка перевернулась, но старик остался невредим. Легкие сыновья были у тунгуса - сильные. У Соколова не было сыновей. Дочь у него была, старая дева. Завидовал купец Христофору или нет - он сам не мог понять. Но старик его интересовал. А слухи все приходили. Рассказывали уже, что Христофор женил сыновей и сыграл в тайге большую свадьбу. И то, что Христофор сыграл свадьбу и устроил сыновей, Соколов счел за личную обиду. И он смотрел на свою неустроенную дочь и неуютную жизнь в своем доме, смотрел на свои товары, и товары не радовали его. И под влиянием дум и раздражения изменился его характер. Во дворе он протянул железный канат, и вдоль каната стала греметь цепью, бегать злая собака. Завел ружье. Стал осторожным. И на всякого, кто рассказывал о тунгусе, он смотрел с раздражением. И теперь уже не один расчет, а самолюбие его торопило, и ему хотелось увидеть Христофора взволнованным и униженным должником.
Старик Христофор жил неторопливой речной, лесной жизнью, городскими событиями и людьми интересовался мало. Началась война. И везде говорили это слово. Были обеспокоены все. И у многих уже не было сыновей.
Как-то приехал Христофор в город вместе с сыновьями. И сыновья, высокие, ходили по улицам. И многие жители смотрели на сыновей Христофора со злобой: тунгусов не брали на войну. И когда говорили старику, когда шутливо упрекали его за его здоровых и молодых сыновей, он подталкивал их вперед и отвечал всем:
- Николай нас не хочет, - говорил он, - мы зверей стрелять умеем. Человека мы не промышляем.
- Он тебе не Николай, - поправил его строгий Соколов, - а государь наш, император, царь.
Тунгус посмотрел на Соколова, осунувшегося и бледного, с удивлением.
- Нездоров, брат? - спросил он и сочувственно улыбнулся. - Что с тобой, купец?
Купец отчего-то растерялся и не нашел слов.
- Война, - пробормотал он.
- Война, - повторил старик и рассмеялся. - У тебя дочь. Дочерей не берут.
И то, что старик сказал "дочь", показалось купцу насмешкой. Он посмотрел на Христофора. Тунгус был легкий, здоровый, и никто бы не сказал, что ему много лет. Он шел, окруженный сыновьями, - невыносимый. Его бы самого следовало отправить на войну.
- Обидел ты меня, тунгус, - прошептал купец.
Он пришел домой, закрыл дверь и накричал на дочь. Он сказал ей, что она, голодранка, только и делает, что смотрит на парней, не может даже подмести пол, и ее, наверное, никогда не выдать замуж, и что она сама принесет ему в подоле; и хотя на улице было еще светло, он закричал, чтоб она ложилась спать, и что он знает, когда он уснет, она убежит к "своему". Дочь заплакала тоскливым голосом, жалостливо, купцу стало жалко ее и себя, и он прошептал:
- Оскорбил ты меня, тунгус.
С дедом мы приезжали к старику Христофору. Весь поселок встречал нас - старики с красными глазами и дети. Мы пили чай, пахнувший дымом, и ели хлеб, купленный Христофором у крестьян. Старик, казалось, не замечал своей нищеты. Он был счастлив своей рекой и небом, всем своим краем. Его край стоял на берегу реки, как птица. Легкие синие деревья улетали в небо. Розовые утренние горы, казалось, двигались в тумане. Горное озеро блестело вверху. Казалось, оно было на верхушке сосен. Облако лежало на горе. Река открывалась и неслась прямо на нас, падала на нас с горы. У меня кружилась голова. Я заметил птицу. Птица сидела посредине реки. Ее несло и кидало. Вдруг она взлетела и поднялась. Христофор приложился и выстрелил. Птица - подарок старика - упала к нашим ногам. Старик шел и трогал деревья. Это были большие, богатые деревья.
- Но ведь это не твое, - говорил дед. - Начальству понадобятся Чилиры. Вас отодвинут в тайгу, как отодвинули от Баргузина.
Христофор сел на траву, приглашая сесть и нас.
- Тайга - она большая, - сказал он, - на наш век хватит. - Он посмотрел на меня. - И на ваш.
Где-то далеко кричал изюбр, тосковал по невесте. Ветер приносил запах воды и птиц. Я стоял счастливый и радостный.
- Вот, тунгус, растет у меня охотник, - сказал дед и показал на меня. - Подари ему немножко солнца своего, немножко реки и тайги кусочек. Уступи ему радость.
Старик рассмеялся, и, смеясь, мы простились с ним.
Удача переменчива, говорят люди. Даже Соколов удивился. У старика Христофора отобрали сыновей - тунгусов взяли на войну.
Я никогда не забуду, как их, улыбающихся и печальных, посадили на пароход и отправили в чужой край.
До последней минуты старики, буряты и тунгусы, отцы, не верили. Им казалось это шуткой. Но вот их сыновей посадили в лодки. Лодки подошли к пароходу. Пароход загудел. И сыновья их исчезли - многие навсегда.
Старики возвращались, убитые внезапным несчастьем. Старик Христофор шел легким, обычным своим шагом. В городе перед отъездом домой он даже пошутил.
- Николай ошибся, - сказал он, - он зря взял моих сыновей. Какие из них солдаты?