- Митя, - сказала Саша, останавливаясь, - ты сказал нынче, что у тебя есть мера. А юмор?.. Юмор у тебя есть?
Молча, нахохленный и злой, он шел рядом с ней по улице. Молча вошел он в их общую комнату, молча глядел, как она расставляет свою раскладушку, призывал на помощь юмор, но юмора не было: исчез бесследно, ушел, как вода в песок.
Где его возьмешь, этот юмор, который позволил бы все стерпеть? И все понять - в себе и в другом?
Почему я молчу? - думала Саша. Потому, что он молчит. Ведь мне нечего ему сказать. Я могу только спросить - что случилось? Но зачем я буду спрашивать - разве я не знаю, разве не вижу?
Нет, не правда. Я молчу, чтоб не услышать страшного слова. Пока я не спросила, еще есть надежда. Я еще могу верить, будто это ошибка, и если бы он пришел сейчас и сказал: "Я не могу без тебя", я бы все забыла. Пусть войдет и скажет: "Я люблю тебя…" Нет, даже не так. Пусть скажет: "Я соскучился…" Пусть ничего не скажет. Пусть пойдет, поглядит… и я все пойму, и все забуду, и никогда ни о чем не спрошу. Где же твое самолюбие? Помнишь, как ты сказала Оле: "Плюнь, забудь, уйди". Ох, как легко советовать! Что она ответила? Она ответила: "А ты знаешь, как возвращаться в пустую комнату? А ты знаешь, как оно - идешь по улице, глядишь на свое окно, а там темень…" Но ведь в моем окне - свет. За моим окном - дети.
Но зачем же врать себе, ведь ты знаешь, он больше тебя не любит, потому что нельзя любить двоих. Ты это знаешь. Уйди. Забери детей - и уйди. Чего ты ждешь? Ведь это унизительно - ждать. И чего? А почему он не уходит? Жалеет? Кого - меня? Детей? Нас? Как страшно додумывать.
Эта боль не похожа ни на какую другую. Ее нельзя ни с кем разделить, ни один человек на свете не может тебе помочь. На минуту тебе покажется, что прошло, - а потом все сначала.
А может, я все это придумала? Он рассердился на меня тогда, в театре, и поэтому молчит, потому что в самом деле… Ах, как хочется утешить себя любой ценой: обманом, бездумьем! А если то, что у него с ней, - дружба? Почему ты этого не можешь понять? Не могу. Наверно, другая, умная, великодушная, поняла бы. И не страдала бы. Но я не умею.
Но что бы ни было, что бы ни было, разве могла бы я когда-нибудь поверить, что он может быть таким? Почему он не освободил меня, не сказал мне сразу? Вот полюбила бы я кого-нибудь. Ведь я бы ему сразу сказала. Я не могла бы глядеть, как он мучается, пожалела бы и сказала.
А может, он жалеет и поэтому не говорит? Вот он вернется сегодня - и я спрошу. И мы поговорим как люди. Потому что так, как сейчас, я больше не могу.
- Чего ты там ровно маятник? - доносится из соседней комнаты голос Анисьи Матвеевны. - Ходит, ходит - взад-вперед, взад-вперед… Пошла бы сюда, напилась бы с детьми чайку.
- Мама! - зовет Катя. - Мама, иди к нам!
Они сидят за столом и ужинают. Перед Катей тарелка с оладьями. Анюта уже пьет чай.
- Мама, - говорит Катя, - давай рассуждать трезво, если Бог есть, то где же он находится, на Марсе, что ли?
- Замолчи, балаболка, Бога не трогай, - сердито ворчит Анисья Матвеевна.
- Мама, - говорит Катя, - я сегодня была в Серебряном переулке. Там ужасная новость: тетя Леля и дядя Юра разводятся. Ты подумай, подумай, тетя Леля уехала и забрала Толю и Петю с собой. Как же дядя Юра один? Разве можно так делать. Я ее не люблю, она злая.
Саша поднимает глаза и встречается с Аниными глазами - испуганными и испытующими.
"Почему, - думает Саша, - если у тебя что-нибудь болит, все так и норовят ударить по больному месту?"
Она отрезает себе кусок хлеба, долго мажет его маслом и потом говорит:
- Но ведь ты знаешь, тетя Леля и дядя Юра плохо жили - ссорились, даже дрались. Зачем им жить вместе?
- А зачем детей забрала? Зачем?
- Но как же мать может без детей?
- А отец может? Может? Нет, если вы с папой разойдетесь, я просто умру. А если не умру, то останусь с папой, потому что нельзя, чтоб у тебя было двое детей, а у него - ни одного ребенка. Ты только не думай, что я его люблю больше. Но я не могу, чтоб он остался один. А у тебя Анюта.
- Катя, мне надоели эти глупые разговоры.
- Нет, я просто так, на всякий случай.
Аня отодвинула чашку и встала.
- На всякий случай замолчи! - говорит она сурово.
- Почему? Почему вы все говорите мне: замолчи? У нас дома стало плохо! У нас дома стало скучно!
Она смотрит на мать, и в глазах у нее - слезы.
- Поди сюда! - говорит Саша. - Поди сюда, глупая! Ну, чего ты ревешь? И чем тебе плохо?
"Я думаю о себе. А думать надо о них. Мы сегодня же поговорим с Митей. И что бы ни было - мне станет легче. И легче - детям".
- И почему они у тебя во все мешаются? - говорит в сердцах Анисья Матвеевна. - Ну что ей за дело до этой Лельки, до ее ребятишек? Я с этой Катериной никуда больше ездить не стану. Совсем ошалела, до всего ей забота, во все ввязывается.
- Да что еще случилось?
- Едем в трамвае. Ну, к твоим, в Серебряный. Ну, пьяный сидит, орет. Женщина одна ему замечает - не безобразничайте, мол. А он ей - ну, обозвал, как евреев обзывают. А Катерина - да на весь вагон: "Вы не советский".
- А что же ей было - молчать? - спросила Аня.
- Бывает, и помолчать не худо.
- Да разве я одна ему сказала? - воскликнула Катя. - Я только первая сказала. А потом еще дяденька сказал: "Девочка совершенно права". Тогда пьяный ему: "Как твоя фамилия, наверное, Рабинович?" А я говорю: "А ваша фамилия Гитлер!" Вот как я сказала! Мама, как я рада, что ты с нами сидишь! - воскликнула Катя. - Ты давно с нами не сидела. У меня столько всего накопилось!
- Ну, давай выкладывай, что у тебя там накопилось?
- Мама, ты знакома с писателем Пантелеевым?
- Нет, а что?
- Мне очень надо про него узнать, все ли правда, что он пишет про свою жизнь. Мне он очень нравится, и я хочу, чтоб все счастливое было правда, а несчастливое - не правда.
И в эту минуту раздались два звонка.
- Кто это к нам? - нараспев сказала Анисья Матвеевна. - Дмитрию - рано. Кого это бог несет?
- Здравствуйте, здравствуйте, приятного аппетита! Не узнали? Вы к нам в редакцию приходили на елку. С детками. Вот с ними. Как выросли, не узнать! И в прошлом году были на первомайском вечере, еще Райкин выступал, помните? Вы с супругом во втором ряду сидели. Чайку? С удовольствием, на улице прохладно. Осень нынче какая холодная, верно? А где же ваш папочка? В редакции? Да сегодня по их отделу как будто ничего не идет!
У нее были голубенькие стеклянные глазки, и розовые фарфоровые щечки, и розовые ноготки на толстых пальчиках. Кофточка на ней тоже была розовая, а под этой прозрачной розовой кофточкой виднелась голубая комбинация и белые лямки лифчика на белых полных плечах. Катя и Аня глядели на нее во все глаза - Катя с веселым любопытством. "У-у, какая ты толстая", - говорил ее взгляд. "Откуда ты, с чем ты пришла?" - спрашивали Анины глаза. "Да, с чем ты пришла? Ты круглая, розовая, но что-то недоброе вошло с тобою", подумала Саша.
- Что ж в такой-то холод в такой-то кофте гуляете? - сказала Анисья Матвеевна, поставив перед гостьей стакан горячего крепкого чая.
- Мода, мода, мода! Что ж отставать? Одеваться надо по моде. Вы нашу очеркистку Лаврентьеву знаете? Ну как же, Марину Алексеевну, ее все знают! Так она одевается ну всем на зависть. Я всегда смотрю, что на ней. Она лучше всякого модного журнала. Еще в Париже каком-нибудь все зевают, а она, пожалуйста, всех обскакала. Правда, есть в ней оглядочка на заграницу, есть, есть немного! Но есть такая иностранная пословица: победителя не судят! Поглядишь на нее - и осуждать не можешь: блеск! Ах, какая у вас ватрушка! Сами пекли? Я попробовала по книжке испечь - ничего не вышло.
- Я тоже читала поваренную книжку, - сказала Катя. - Там говорится, что молоко надо подавать в желтых чашках, тогда оно будет похоже на сливки. Курица с рисом любит синюю посуду. Вот только я забыла, что надо подавать в коричневых тарелках. Я спросила у папы, а он говорит: реплики.
- О, у вас папочка остроумный! Это по всей редакции известно, уж если Поливанов скажет, так уж скажет!
Ее не надо было занимать. Она говорила, говорила, и пила чай, и ела клубничное варенье, восхитилась ватрушкой, осудила копченую колбасу - и сыпала, сыпала словами.
- Катерина, поди-ка на кухню, вымой посуду! - сказала вдруг Анисья Матвеевна. - Анюта, ты за хлебом сбегай. И масла надо и сыру докупить. А ты, Александра, приглашай гостью к себе.
И Саша, пока не вставившая в разговор ни слова, молча раскрыла дверь в другую комнату.
- Ох, до чего же уютненько! Ну прелесть, прелесть! А вы не видели, в Мосторге бархатные розы продают? От настоящих не отличишь. Все-таки научились, научились у нас делать изящно. Я купила и весь буфет уставила. А вы бы вот сюда, на полочку. Дорожку беленькую и вазочку с цветами. Хорошо, если дорожка вышитая гладью или болгарским крестом. Вы вышивкой не увлекаетесь, нет?
"Ваша фамилия - Прохорова?" - чуть было не спросила Саша.
- Куда-то пропало ленинградское мулине. А без него хоть за вышивку не садись. У нас многие женщины в редакции увлекаются.
Саша не могла понять: зачем она пришла? Что ей надо? Она слушала, слушала сыпавшиеся горохом слова, и смутно ей было. И, словно отвечая на ее немой вопрос, гостья сказала:
- Ну вот, Александра Константиновна, можно, я буду вас попросту Шурочкой? Так вот, Шурочка, я пришла поговорить по душам. Мы знаем вашу беду и хотим помочь.
- Какую беду? - спросила Саша.
- Ну, какую! Известно какую: поведение Дмитрий Александровича обратило внимание. Что ж, не слепые. Но давайте поправлять, пока не поздно, напишите нам кратенькое заявление, - мы действовать не можем, если нет официального заявления.
- Послушайте, что вы такое говорите? Какое вам до меня дело?
Розовые щечки побагровели, глаза стали как голубые стекляшки.
- Зачем же так грубо, если к вам от всей души? Мы не за то, чтоб семья разваливалась, мы…
- Мы? Кто это мы?
- Коллектив. Общественность.
"Как это там говорится в художественной литературе, - подумала Саша, - "подите прочь"? или "пошла вон"?"
- Вот Бог, а вот и порог! - сказала Анисья Матвеевна, появляясь в дверях. - Не молоденькая, а такой глупостью занимаешься! Вот пальтишко твое, вот шляпочка. Ботики в коридоре.
- Ну что ж… Если нравится, чтоб муж бегал… бегал по бабам… то, конечно… Дело хозяйское…
- Вот то-то что хозяйское… Прощай, прощай, дорогая. Следи за своим мужиком, если еще не сбежал… Будь здорова. Не обессудь…
Вошла Катя с горкой чистых тарелок и едва не выронила их, наткнувшись на гостью.
- Вы уже уходите? - воскликнула она. - Как жаль!
Да, не скрыться, не спрятаться. Скорее на улицу. Шагать, шагать, среди людей, которые тебя не знают.
Что же теперь? Все, что прежде было горем, тайной, стало постыдным, смешным и нелепым. "Ну что ж, если нравится, чтоб муж бегал… дело хозяйское…" Она никому ничего не рассказывала - ни отцу, ни Леше. А тут "поведение Дмитрия Александровича обратило внимание". Почему он не уберег ее хотя бы от этой встречи, от этих стеклянных глаз и розовых ноготков?
Еще сегодня, еще недавно - какой-нибудь час назад - она хотела поговорить с ним, готовилась услышать самую страшную правду и принять непоправимое решение. А теперь она ничего не может. Не может видеть его, думать о нем.
Холодно. Ветер дует в лицо, прохожие идут торопливо, у каждого - дело, у каждого - дом.
А она? Куда она идет? И вдруг Саша видит, что она у дверей Королева. Лукавя сама с собой, она притворяется, что не знает, постучит ли в дверь. Однако торопится, все ускоряет, ускоряет шаг. Этот человек заметил первую тень на ее лице. Он первый догадался, что у нее горе. Она придет, сядет, ничего не скажет. Она посидит с Федей, напьется чаю, она знает: здесь ей обрадуются и ни о чем не станут спрашивать.
Сдерживая дыхание, Саша нажимает на кнопку звонка, Ей открывает военный.
- Вы к кому, гражданка? - очень вежливо спрашивает он.
- К доктору Королеву… К Дмитрию Ивановичу…
- Пройдемте.
"Опять гости?" - думает Саша.
Военный провожает ее до самой комнаты Королева, больше того распахивает перед ней дверь. Королев стоит около дивана, рядом с ним еще один военный.
- Здравствуйте, сестра! Что-нибудь случилось в больнице? - сухо, отрывисто спрашивает Королев.
- Нет, я просто так! - удивившись этим словам, отвечает Саша.
И вдруг она видит Репина. Он стоит у окна и смотрит какими-то не своими, отчаянными глазами. И в них: "Что ты сделала? Зачем ты пришла?"
- Присядьте, гражданка, - говорит военный и придвигает к ней стул. И лишь тогда она все понимает.
Саша смотрит на Дмитрия Ивановича, она ищет его взгляда, но он смотрит вниз… "Я с вами незнаком, - словно говорит доктор. - Вы тут люди случайные, вы за меня не в ответе и никогда в ответе не будете…" Потом его уводят, начинается обыск. Обыск длится долго. Саша с ужасом смотрит на часы. Наконец она говорит:
- Разрешите, я позвоню домой, там дети.
- Дети спят, - отвечает военный.
- Я должна предупредить няню… мужа…
- Ничего, люди взрослые. Подождут.
- Нянька, - сказал Митя, расталкивая Анисью Матвеевну, - Саша не сказала, куда пошла?
- А час-то который? - спросила Анисья Матвеевна, просыпаясь.
- Третий час ночи!
- Да будет тебе! - Старуха села на кровати и перекрестилась. - Господи, довел, довел. Загубил. Терпела, да не стало мочи терпеть.
- Не болтай! Молчи! - страшным шепотом закричал Митя, наклонившись к знакомому с детства лицу, и, схватив Анисью Матвеевну за худые плечи, повторил:
- Вспомни лучше, когда она вернулась с работы? Когда ушла? Попрощалась или нет? Может, ее вызвали на ночное дежурство?
- Батюшки светы! Не вызывали ее. Дома была. Тут приходила одна… С работы твоей… Дула ей в уши…
В темной комнате зашлепали босые ноги. Аня в темноте шарит по стене, отыскивая выключатель. У нее дробно стучат зубы, и, не найдя кнопки, которая у нее под рукой, Аня начинает одеваться в темноте.
- Куда ты?
- Искать маму.
- Не смей! На дворе ночь! Я сам! Я сейчас вернусь!
- Нет! - слышится короткий ответ.
Тогда он кое-как натягивает пальто, срывает с вешалки кепку и, не вспомнив про перчатки, бежит по лестнице следом за девочкой.
- Аня, погоди! - кричит он.
Но она не слышит. Она бежит по улице не разбирая дороги, не оглядываясь и не отзываясь, как будто она знать его не знает. А он идет рядом, не решаясь сказать ей ни слова, и видит только сверху сползший на затылок платочек и светлые косы.
"Что я наделал? - думает он. - Где она? Что с ней? Что с нами будет?"
Он хочет остановить Аню, подойти к автомату, позвонить Саше на работу, он хочет понять, опомниться, что-то предпринять, но Аню не остановишь. Он испуган этим оголтелым бегом, руку его она отталкивает и не хочет откликнуться на его призыв: "Аня! Анюта!"
Аня бежит не оглядываясь… И вдруг, когда, казалось, нет больше сил терпеть, нет сил бежать - из-за угла показались трое: Саша, какой-то малыш и Репин. Они шли неторопливо, устало, держа малыша с обеих сторон за руки. Мальчик спотыкался.
- Саша!
- Мама!
Оба эти крика слились. И тут Митя впервые почувствовал, что его руки обжег ночной осенний холод.
- Мама, это правда, что Федин папа болен?
- Нет, не правда.
- А что же?
- Его арестовали, Анюта.
- Мама! Он сделал плохое?
- Нет. Он ничего плохого сделать не мог.
- Мама, - сказала Анюта, и в голосе ее звучало отчаяние, - ведь у нас это не может быть, чтоб невиноватого, у нас так не бывает! Значит, он…
- Скажи… ты поверила бы, что я сделала плохое?
- Нет!
- Ну вот. А я верю ему. Как себе. Понимаешь? Я работала с ним. Я видела, как он с больными, как он с людьми. Я очень дружила с ним. Он ни в чем не виноват.
- Как же тогда?
- Я думаю, это выяснится.
Молча, крепко сжав губы, Анюта ходит из угла в угол, На Катиной кровати спит Федя. Аня останавливается над ним и долго, пристально смотрит на бледное личико.
Анисья Матвеевна с сердцем дергает клубок, закатившийся под диван, и, звеня спицами, произносит громко:
- Больно свободно с девчонкой разговариваешь. Мала она еще такие вещи знать. Сказала бы - в командировку уехал, и дело с концом. А то начнет болтать подружкам…
- Не начну, - отвечает Аня, не оборачиваясь. - Тише! Катя идет!
Катя входит умытая, с полотенцем через плечо.
- Я рада, что этот Федя у нас поживет!
А Саша мысленно повторяет минувшую ночь.
- Сестра, - оказал Королев, оборачиваясь к ней напоследок уже в дверях, - особое внимание обратите на Добровольского. Я боюсь осложнения.
Потом, взглянув на Репина, произнес одними губами:
- Федя…
Он сказал "сестра". Он не сказал "сестра Поливанова", не сказал "Александра Константиновна". Он сказал: "сестра"…
…Саша подходит к привычному, как родной дом, зданию и не знает, что будет делать в этом опустевшем доме. Все по-прежнему - палаты, больные, врачи и сестры, не стало только одного человека - и дом опустел. Она еще не может справиться с тем, что случилось, голова гудит от бессонной ночи, и единственное, что остается на первых порах: не думать. Стиснуть зубы. Собрать внимание - не перепутать, не забыть, сделать все, как сделал бы он.
Первый, к кому она подошла, был Добровольский. Юноша уже проснулся и встретил ее улыбкой.
- Мне легче. Гораздо легче. Скоро доктор придет?
Саша не ответила. Она посмотрела температуру: нормальная.
И день завертелся, привычный день: уколы, перевязки, терпеливый разговор с больными: "Не волнуйтесь… пройдет… Рука будет здорова…"
Почему же они глядят так тревожно? Почему Добровольский спрашивает:
- У вас что-нибудь случилось?
Баба, баба, не умеешь держать себя в руках, ничего не умеешь скрывать.
- Нет, Коля, ничего не случилось. Я просто не спала сегодня. И устала.
- Сестрица! - весело говорит толстый продавец специализированного винного магазина. - Вот какое я открытие открыл, медицине полезно знать: промочишь горло, ноги не ходят, промочишь ноги горло болит. А? Могу я быть доктор наук?
- Сестрица! Мне от этого лекарства хуже! - говорит больная из четвертой палаты. Ей все время кажется, что все лекарства отравлены.
- Александра Константиновна, по-моему, этот градусник неверно температуру показывает. Он испорчен, взгляните!
- Дочка, поди-ка сюда, посмотри, красное вокруг - это к чему же?
- Вот придет доктор, спросим его про лекарство… Градусник в порядке, Юрий Петрович… Краснота пройдет, это всегда так бывает сначала…
Нет, она ничего не перепутала, все сделала как надо.
- Королев не явился! И не удосужился позвонить! Это уж ни на что не похоже! - услышала она голос Прохоровой.
День кончился. Только сейчас она поняла, как устала. Домой. Уснуть. Да, она уснет, уснет, едва опустит голову на подушку. А завтра… Завтра она все обдумает и поймет.