На площади Согласия, на Елисейских полях и у Триумфальной арки нарколога не оставляла какая-то страшная горечь. Однажды, когда остановились у дворца Шайо, он хотел заговорить с Любой Медведевой, но Люба смотрела сквозь него. С площади открывался вид на башню Эйфеля. Иванов не испытал никаких чувств при виде этих железных нагромождений: чудо минувшего века напоминало всего лишь высоковольтную мачту. Музей импрессионистов выжал из него последний запас дневной энергии. И все же он успел прикоснуться к мощной природной силе гениального Ван Гога. Еще издали увидел Иванов зной над полем и хлебные скирды с отдыхающей под ними крестьянской четой. Казалось, рама была всего лишь окном в это жаркое поле. А в нижнем зале, рядом с превосходным женским портретом висела незаконченная картина Тулуз-Лотрека. Художник изобразил на ней женщину в отвратительной, совершенно циничной позе. Зачем? Для чего было помещать эту картину здесь, рядом с этим портретом? Непонятной, издевательской показалась Иванову и одна из скульптур в музее Родена: там женщина изображена была в позе лягушки…
Парни со способностью йогов складывали свои жалкие пожитки: канистру, какие-то палки и трубки. Иванов, стараясь не; заблудиться, пошел обратно. Воспоминание о доме шевельнулось в груди сладким сердечным всплеском. Уже нестерпимо хотелось домой, к близким и родным людям, но и Париж ведь едва коснулся тебя, едва приоткрылся. Как будешь жалеть потом, что спал по семь часов в сутки, не видел того, другого, третьего…
Он без труда нашел арку "Ситэ-Бержер", минут пять стоял у открытого входа в подъезд и хотел было войти, взять ключ и уехать на свой этаж. Но услышал женский веселый смех, от которого сжалось сердце. Сомнений не существовало, смеялась Люба Медведева. Она возвращалась из бара, сопровождаемая Аркадием. Держа ее за локоть, журналист говорил, говорил, говорил… Иванов отшатнулся в неосвещенное место. Итак, они уже вдвоем и на "ты"… А где Бриш? Щелкнул замок, лифт уплыл вверх. Иванов, стараясь быть спокойным, ступил в вестибюль, показал портье визитную карточку. Тот улыбнулся и подал ключ. Иванов сначала тихо, потом быстрей пошел вверх по лестнице. Он все вспоминал номер, где поселилась Люба, вспоминал и не мог вспомнить. Он знал лишь этаж, этаж был третий, не считая самого нижнего.
Но вот же он, третий! Вернее, второй по здешним правилам. Он осторожно ступил к коридорному повороту и тут же отпрянул назад… Люба с Аркадием стояли у двери номера, Аркадий целовал ее руку. Он тихо сказал ей что-то, она ответила также тихо, и тут свет вдруг погас. Здесь умели экономить электроэнергию. Свет зажигался ровно на столько, чтобы успеть пройти от лифта до номера и открыть дверь. После этого он автоматически выключался. Но Иванов не знал об этом буржуйском новшестве…
"Черт бы побрал, - очнулся он и покраснел от стыда. - А какое мне дело? Наплевать, пусть…" В темноте он ступил назад, нащупал лестничные перила, нащупал ручку и кнопку лифта. Свет почему-то снова вспыхнул. И тут Иванов, не ожидая этого от себя, опять подошел к коридорному повороту. Шаги глушились ворсом синтетической обивки. Он снова взглянул туда, в конец коридора, но у Любиной двери никого уже не было.
Это произошло за какие-то одну-две минуты. Он посмотрел на часы, было половина двенадцатого. В номере он открыл чемодан, достал шоколадную плитку и бутылку армянского коньяка… "Что же это? - спросил он себя. - Нарколог… Ты нарколог? Нарколог, а пьешь. Да еще один. И это второй раз. Или в третий? Рефлекс уже закреплен"…
Ему показалось, что два глотка коньяка сделали его сознание яснее. "Я обо всем расскажу Медведеву, - сказал он мысленно. - Обо всем. И пусть он гонит от себя эту продажную тварь. Как можно дальше… Пусть…"
Он почувствовал, как родился, отвердел тяжелый и горький ком горловой спазмы. Хотел налить снова, но в дверь постучали. Иванов никого не хотел видеть, не отвечая, прошел в ванную. Но стук повторился. "Войдите", - крикнул Иванов и закрыл кран.
Вошел Бриш в спортивном костюме:
- Не могу уснуть, старик. У вас нету таблеток? Вы, кажется, имеете отношение к медицине.
- Таблеток нет. Есть армянские капли, - мрачно произнес Иванов.
- Вы неплохо устроились, - сказал посетитель, разглядывая ванную. Иванов не ответил. Он полоскал стакан.
- Друзья познаются в биде, - добавил Бриш раздельно и жестом отказался от коньяка. - Извини, старик, пойду спать.
Иванов ничего не успел ответить, дверь щелкнула. Он просидел в кресле до трех часов. Забылся, потом брезгливо сунул бутылку в платяной шкаф, разделся и лег.
Все это случилось позавчера, а вчера, накануне отъезда, женщины вздумали назвать последний ужин в Париже "вечером отдыха". Больше других хлопотала об этом "вечере" хозяйка старого ФЭДа.
- Товарищи, товарищи, одну минуту, есть объявление! - лепетала она в автобусе и обращалась то к одному, то к другому. По ее словам, надо было принести с собой на ужин все оставшиеся "сувениры", что и было сделано. Бутылок "Столичной" оказалось так много, что за столами возникла торжественность. Пришел представитель туристической фирмы, господин в синей сорочке с галстуком-бабочкой. Никто не запомнил его имени. Он сказал несколько слов во имя дружбы и с великим трудом глотнул из бокала. Минуты две приходил в себя, а вскоре незаметно исчез.
В зале имелась небольшая эстрада, стоял рояль. Когда вежливые, в белых куртках, алжирцы разнесли мороженое, бритый профессор произнес речь и незаметно для себя вошел в роль тамады. Он каждому усиленно предлагал выступить или сделать что-то иное, например, спеть или прочесть стихи. Иванов наблюдал за всем этим с профессиональной точки зрения…
Ему хотелось еще раз увидеть вечерний Париж, а вместо этого он выслушивал нелепые и бесконечные тосты.
Слово взял мужчина одной из супружеских пар. Он рассказал анекдот. Затем говорил Саманский, причем такую несуразицу, что все замахали руками. Нашлась и певица. Та самая, что имела манеру перекладывать за обедом куски из своей тарелки в тарелку соседа: "Пожалуйста, съешьте, мне ни за что не съесть". Она под свой собственный аккомпанемент спела романс на слова Беранже. "Подайте милостыню ей!" - звенело под потолком чуть ли не басом.
- Александр Николаевич, а вы что отсиживаетесь? Вам, вам слово! - кричал бритый профессор.
Иванов водку не пил, но французское розовое тоже имело силу. В голове образовалась каша, он не знал, что и о чем он думает. К счастью, профессор перекинулся на Аркадия. "Почему все они такие уверенные в себе? - подумалось Иванову. - Профессор, хозяйка ФЭДа. И этот пижон с грустной улыбкой. А что он читает? Экспромт? Нет, наверняка придумано раньше"…
Жидкие хлопки заставили Бриша и Мирского прервать разговор на какую-то важную тему. Но они продолжали объясняться даже и тогда, когда на эстраду вышла раскрасневшаяся Люба Медведева. Сначала она играла неуверенно, помогая рукам всем корпусом. Под конец движения стали раскованнее, эластичней, музыка начала как бы отдаляться от исполнителя. Любу вынудили играть еще и еще. Иванов достал авторучку и написал на бумажной салфетке: "Чайковский. "Июнь. Баркарола". Если можно". Он послал эту записочку по эстафете, но было поздно, Люба как раз убегала с эстрады. Она села, пробежала глазами записку и вдруг отвернулась. Прикусывая губы, шевельнула ресницами.
Минут через пять, когда бритый профессор наметил очередного оратора, Иванов незаметно подсел к столу Любы.
- Это я просил исполнить Чайковского, - сказал он.
- Да? А откуда вы знаете, что я люблю "Баркаролу"?..
- Я был даже на вашей свадьбе, - он улыбнулся. - Моя фамилия Иванов.
- Так вы и есть тот самый Иванов? Муж так много о вас рассказывал…
- Хорошее или плохое?
- Конечно, хорошее.
- Вот идут ваши приятели, - сказал он, замечая, как наливается розовым ее нежное, обрамленное светлой прядью ухо.
Вокруг суматошно менялись адресами и телефонами. Прощаясь с гидом, все начали дарить ему сувениры. Это были значки, матрешки, открытки и расписные деревянные ложки. "Французы совсем редко едят суп, - заметил не имевший сувениров Саманский. - Главным образом пюре". Никто не удостоил вниманием эту вполне резонную реплику.
4
Таможенники решили сделать выборочную проверку, дело шло медленно. Встречающие махали из-за барьера, группа на глазах таяла, исчезала. Все враз позабыли друг друга. Иванов наблюдал этот стремительный развал без всякого сожаления. На один миг он взглянул в распахнутый бришевский чемодан. Надежда на то, что в чемодане едет "Белая лошадь", озарила было сознание, но эту надежду заглушало отвратительное чувство подглядывания. Он отвернулся.
- Мама, мама! - послышалось вдруг звонко и по-домашнему. Иванов увидел Верочку - шестилетнюю дочь Любы Медведевой. Девочка высоко подпрыгивала от нетерпения. Мать Любы, Зинаида Витальевна, едва удерживала ребенка. Строгая таможенница и та улыбнулась, услышав этот восторженный детский крик. Забыв про свой чемодан, Люба бросилась к дочке и к матери, схватила ребенка, подняла, крутнула в одну сторону, потом в другую…
Иванов не стал искать глазами остальных спутников, чтобы попрощаться, да и его, вероятно, никто не искал. Тридцать рублей, найденные в бумажнике, показались удивительно полновесными. "Видали мы эти капстраны!" - бодро подумал он и завернул в буфет. Вспоминая, как трясся в Париже над каждым франком, как считал алюминиевые сантимы, он едва не выругался. Самое смешное, что все купленные сувениры через неделю потеряют всякую ценность, нарколог знал это по опыту венгерской поездки.
А вот и он, отечественный буфет. Не очень разнообразно, зато дешево и сердито, бери, не оглядывайся. Оставь только шесть рублей на такси.
В толпе еще раз мелькнула красная вязаная шапочка медведевской дочери. Держа Зинаиду Витальевну под руку, Люба другой рукой вела все еще подпрыгивающую девочку. Они шли за тележкой, которую Бриш толкал в направлении такси.
Иванову вспомнилась почему-то давнишняя школьная загадка: "Два отца и два сына несли три апельсина. По сколько нес каждый?". Она давно устарела, эта загадка, думал Иванов. Ее бы надо переиначить. Наверное, она бы звучала теперь по-другому. Ну, например, так: "Две мамы и две дочки тащили три огуречных бочки…" И так далее. Не возникай!
Иванов был разведен с женой. Они жили на разных квартирах, но у обоих никого, кроме друг друга, не было. Оба, не подозревая того, были верны друг другу. Свое неопределенное семейное положение Иванов был склонен объяснять только женской эмансипацией. "Две мамы и две дочки… Не возникай!". Как бы избавиться от штампа?
Торопиться вообще-то некуда. Но стремительный туристический, а может, буржуазный парижский стиль уже внедрился в кровь, подобно очередному московскому вирусу. Когда единственное такси пришлось уступить иностранцу, Иванов, недолго думая, подцепил частника. Можно бы ведь сказать этому иностранцу: "Не возникай!".
Черт знает что! Уступишь женщине место, а потом часа два вспоминаешь об этом геройстве. Дорогу покажешь и радуешься: "Ах, какой молодец". Но ведь истинно добрый человек не анализирует свои поступки. Он делает добро непроизвольно. А мы привыкли уже и думать о себе в третьем лице…
"Если его не устроит шесть рэ, добавлю ему пакетик парижской жвачки", - подумал Иванов и вместе с чемоданом залез в старый "Москвич".
От отпуска оставалось всего-навсего сорок четыре часа. Как говорят, рожки да ножки. "Интересно, кому достался армянский коньяк? Хорошо, если горничной.."
Хозяин "Москвича" оказался до того болтливым, что забывал включать указатели поворотов. Иванов молчал. Москва не шутя надвигалась спереди и с боков.
На другой день, едва отоспавшись, Иванов выбрался в город. На душе оказалось неожиданно празднично. Дышалось легко, голова была светлой, хотелось двигаться. Иванов радовался весенней Москве, пока не вспомнил Медведева.
".. Свет потух, но совсем не надолго. Минуты на две, не больше. Гениальный журналист не мог за эти минуты уйти в свой номер. Тем более в темноте. Он вошел к ней, это уж точно. Ну и что? Может, он сразу ушел, это тебе неизвестно. И вообще, не лезь ты в это гнусное дело! Ты и так уподобился бог знает кому. Следил за каждым ее шагом, словно ищейка. Отвратительно… Но как же теперь глядеть в Митькины голубые глаза? Как? "Не возникай!" Вот как. Он разберется сам. Он мужик божьей милостью. Он почувствует все сам, такие штучки ничем не замаскировать".
Около метро "Смоленская" Иванов вышел из троллейбуса.
"Сам. Ну, хорошо, он-то, допустим, сам. А ты? Друг ли ты-то ему, если будешь молчать как рыба? Нет, надо сразу же позвонить и встретиться…"
Телефон-автомат попался совсем чокнутый: возвратил не одну монету, а две. Так-с. Сестрица, как всегда, с кем-то болтает. Занято. Вместо одной двушки автомат возвращает две. Что-то новое. Когда не возвращают свои кровные - это понятно, а тут… Ну дает, совсем расщедрился. Только зачем Иванову столько двушек? Не будем обирать государство, перейдем на другой автомат.
"Не возникай!" - всем своим видом говорит девушка, занявшая будку соседнего автомата. Но ты еще насквозь пропитан парижской галантностью, она все еще не выветрилась. Милая, да звони ты сколько тебе хочется. Я ведь могу и не звонить.
Довольный Иванов идет по Арбату.
Очередь в шашлычную не очень большая. Даже кстати: можно снова звонить. Сестре? "Але-у… Валя? Наконец-то мы тебя допекли. Привет. Мы - это я и два телефонных автомата. Вернее, три. Ты обедала? Я занял очередь в шашлычную…"
После недолгой паузы сестра спрашивает, можно ли ей прийти вдвоем с подругой. "У меня всего один сувенир, - смущенно говорит Иванов. - А в общем, валяйте".
Валя - это, наверное, от глагола "валять". Дурака. Она давно сводит с ним эту свою подругу, так как обе работают в одном издательстве.
Через десять минут сестра целует его в щеку. Швейцар пропускает в шашлычную очередную порцию проголодавшихся.
Столик чист, меню на столе.
- Ну, а чего ж ты одна? - спрашивает Иванов.
- Но… Ты же не захотел.
Вот те раз. Не захотел. Он же сказал: "Валяйте".
- Что-то ты похудел. Не болеешь?.. Расскажи, как там они.
- Они там нормально. А вот ты как? Детки здоровы? Я слышал, что твой снова в командировке. Куда его носит?
-. Туда же, куда и тебя. Только ты в кап, а он в соц.
- Знаю я этот "соц". Что будешь есть?
Она не слышит вопроса, она опытными глазами стреляет в шашлычников. Все представления о женской верности снова трещат по швам. Иванову просто хочется взвыть. Он ждет от сестры не подтверждения собственных мыслей, а опровержения. К тому же ей ничего нельзя рассказать! Он и забыл, что она лицо в некотором роде заинтересованное. Семь лет назад у нее прямо из-под носа увели Митьку Медведева. Правда, она сразу же вышла замуж за своего прапорщика. Правда и то, что у них с прапорщиком две великолепные девчушки. Племянницы Иванова одна лучше другой. Но он знает, что у нее зажило только сверху. Нет, с сестрой нельзя говорить на эту тему…
Он хочет заказать коньяку, но Валя искренне протестует: ей надо править какую-то срочную рукопись. Он достает из своего потертого дипломата комплект роскошных фломастеров:
- Вот! Это тебе для расправы над графоманами. Души их, мерзавцев, почем зря.
- Прелесть. А что ты привез себе? Для расправы над алкоголиками?
- Ничего. Кроме двух-трех новых идей.
- Ну, идей-то у них и так хватает.
- Ихние идеи я знаю наперечет, я говорю о своих. Слушай, Валя, одерни юбку.
- Какую юбку? - она пробовала черный фломастер.
- Твою, понимаешь?
Иванов неожиданно для себя сунул руку под стол и сильно дернул за сестрин подол.
- Ты что? - она округлила от удивления глаза. - Рехнулся в своем Париже?
Иванов, вытянув шею, трагическим шепотом произнес:
- Она задралась у тебя выше колен!
Сестра Валя не пожелала, однако, шутить. Она обозвала его дураком. Она оглядела жующих, пьющих, толкующих посетителей. Никто не обращал на них внимания, никто ничего не видел.
- С тобой просто опасно показываться на люди!
- Очень прошу пардону! - дурашливо произнес он и почему-то снова вспомнил картину Тулуз-Лотрека. - Но ответь мне на один вопрос…
- Опять какая-нибудь пошлость?
- Почему женщинам все время хочется… это самое… обнажаться. Растелешиваться, как говорят. Демонстрировать, так сказать…
- У тебя все? Так вот, дорогой. Каждый судит в меру своей испорченности! Каждый…
- Ладно, ладно, больше не буду! Убедила, сдаюсь.
Когда принесли сациви, то бишь курицу в ореховом соусе, он заказал-таки графинчик марочного коньяку. На этот раз сестра почему-то не возражала, и нарколог рассказал ей о своей поездке.
После обеда она проводила его до троллейбуса. Спросила, хитро прищуриваясь:
- А что передать в издательстве?
- Скажи, чтобы с графоманами того… бережнее.
- Почему? - глаза у сестры смеялись.
- Потому что алкоголиков и без того более чем достаточно. Адью, адью! Звони вечером.
"Совсем ничего не понимает, - с улыбкой подумал Иванов. - Ей кажется, что я влюблен в ее подругу. Сама влюбилась, ей и кажется, что и он, Иванов, тоже влюблен. А он забыл даже имя этой подруги. И ничем не переубедишь…"
Париж был далече. Да и был ли он вообще, Париж? Словно и не было в жизни ни Парижа, ни солнечного Прованса. Как будто все это просто приснилось. Что это? Разговор с сестрой не принес облегчения. Эдак не мудрено тоже стать пьяницей. Да, он пьян, и ему хочется выпить еще! Если завтра он выпьет с кем-то еще, он будет во всем похож на своих злополучных подопечных. Постой… А ее ли был тот номер в "Ситэ-Бержер"? Может, это его, а не ее номер… Тогда еще хуже. Ха-ха! Хуже… Какое имеет значение? Что в лоб, что по лбу. А как самозабвенно схватила она свою малышку. Они летели друг к дружке словно на крыльях…