"Дорогой, Миша! - писал Борис. - Строчу тебе прямо в степи, в кабине машины, - наступаем на Сальск. Узнал кое-что о Марии, но только рука не поднимается писать. В Минеральных Водах я встретил Барагина - помнишь, наш ростовский приятель, бывший оперный артист? Из Ростова он бежал, но вырваться к нам не сумел. Так он говорит, что Мария стала любовницей подполковника танковых войск Эрнста Шлютте и всюду таскается с ним. Были они и в Минеральных Водах - танковая часть Шлютте стояла там недели две. Барагин встретил ее на улице, и, конечно, высказал все, что о ней думал. Она спокойно ответила: "Вы затеваете свои войны, а я из-за вас страдать должна?" Старик спустя три месяца после этого разговора весь трясся, вспоминая. Одно тебе скажу, Миша: Мария твоя - грязная сука, ничего больше. Ты помнишь, я всегда удивлялся, что вас свело вместе, - слишком уж вы непохожие люди. Твое последнее письмо о пуске опытного завода я получил и читал своим товарищам, как ты описываешь пургу, и полярную ночь, и всякие работы. Ну, пока всего, не сердись на меня за горькое сообщение. Пиши на ту же полевую почту.
Борис"
Седюк положил письмо на колени и несколько минут думал, не входя в свой кабинет, потом снова перечитал его от начала до конца. Какое странное совпадение! Только что Варя говорила о письме. И вот оно! Им вдруг овладели оцепенение и усталость. Он сидел, ничего не говоря и ни о чем не думая. Катюша со страхом и сочувствием смотрела на его каменное лицо. Она знала, что семья Седюка затерялась где-то в эвакуации, и догадывалась, что в письме были нерадостные известия.
- Что с вами, Михаил Тарасович? - не выдержала она. - Не дай бог, не случилось ли чего с женой? Жива она?
Он ответил равнодушно:
- О жене, Катюша. Умерла.
Седюк понимал, что сидеть в приемной, уставясь глазами в пол, не годится. Он вошел в кабинет и сел за стол. На столе лежали бумаги, их нужно было прочесть и подписать. Он отодвинул их в сторону. Две бумажки полетели на пол, он их не поднял, положил голову на руки, глядел в заплывшее льдом окошко, вспоминал.
- Вот все и кончилось, - сказал он вдруг громко.
В кабинет вбежала встревоженная Катюша.
- Михаил Тарасович, звонит сам Сильченко, возьмите, пожалуйста, трубочку.
Он сказал, не поворачивая головы:
- Сообщите, что меня нет, Катя!
- Я уже сказала, что вы тут! - жалобно воскликнула она. - Мне очень неудобно, прошу вас, возьмите трубочку!
Она сама сняла трубку и поднесла к его руке. Он молча приложил ее к уху и только потом вспомнил, что нужно сказать "слушаю". Голос начальника комбината был необычен - тороплив и оживлен.
- Высылаю за вами машину, - сказал Сильченко. - Немедленно приезжайте. Прибыло интересное сообщение.
Машина пришла через десять минут, и за это время Седюк успел забыть, что его вызывают. Катюша, страдая за него, потянула его за рукав.
- Михаил Тарасович, пожалуйста, - шепнула она. - Вас ждут.
Седюк молча оделся. Приехав, он, не снимая пальто, прошел мимо изумленного Григорьева прямо к Сильченко. Тот встал ему навстречу, крепко схватил за руку и стал трясти. Седюк, едва заметив торжественность встречи, вяло опустился в предложенное ему кресло. Сильченко схватил со стола тоненькую папку и протянул ее Седюку.
- Вот, получайте! - воскликнул он. - Немецкая технология, та самая, которой мы допытывались.
Седюк перелистал аккуратно прошитые и пронумерованные страницы - выдержки из статей, соображения специалистов, описания аппаратуры. Так вот он в чем заключался, этот таинственный немецкий секрет, - в том, что никаких секретов не было. Немцы, столкнувшись со всеми трудностями, над которыми бился и он, отказались от чистого процесса на бедных конвертерных газах, как от неосуществимого. Они добавляют в конвертерные газы богатый сернистый газ, получаемый от сжигания кусковой серы, специально выстроили для этого сероплавильное отделение. Только две трети кислоты идут за счет использования конвертерных отходов, остальное - сера, та же сера, что и на старых сернокислотных заводах, ничего принципиально нового.
- Что с вами случилось, товарищ Седюк? - вдруг спросил Сильченко. - Мне кажется, вы чем-то расстроены.
Седюк поднял голову. Сильченко смотрел на него ласковым, проницательным взглядом. Седюк хотел сказать напрямик: "Да вот, получил письмо, жена изменила - и мне и родине". Но вместо этого он вынул письмо и молча протянул его Сильченко. Тот читал, нахмурясь.
- Понимаю ваше состояние, - сказал Сильченко, помолчав. Он в волнении прошелся по кабинету и остановился на своем любимом месте у окна. - Война раскрывает души. Только в трудную минуту познается, каков человек. Мне кажется, судя по тому, как вы мне рассказали при первой встрече, вас мало что связывало с женой. Лучше сразу рвать фальшивые связи, чем тянуть их всю жизнь.
- Теперь уж, конечно… - ответил Седюк и встал. - Разрешите идти, товарищ полковник?
- Идите, - сказал Сильченко. - Материалы для подробного ознакомления я пришлю вам завтра - их хотел посмотреть Дебрев.
Он проводил Седюка до двери и дружески повторил, положив руку на плечо:
- Возьмите себя в руки…
Дебрев явился к Сильченко через несколько минут и застал начальника комбината в глубоком раздумье. Дебрев схватил папку и жадно пробежал ее. Он захохотал и, ликуя, стукнул кулаком по столу.
- Знаете, что во всем этом самое удачное? - заявил он, шумно торжествуя. - То, что мы слишком поздно узнали обо всех этих немецких тайнах. Да, да, не смотрите на меня так удивленно! Представьте только, что папочка эта пришла бы к нам месяца два назад. Ведь мы сразу потребовали бы кусковую серу, а для серы нужны те же самолеты, целая эскадрилья самолетов. Мы искали несуществующие секреты и отработали процесс на одних конвертерных газах, без серы, совершили то, что немцам не удалось.
- Пожалуй, верно, - согласился Сильченко. - Если бы процесс был нам известен, конечно, было бы невозможно удержаться от его копирования.
Дебрев поинтересовался:
- Седюк ознакомился со всем этим?
- Ознакомился. Он недавно ушел от меня. Между прочим, он получил скверное известие - жена осталась у немцев. По своей воле осталась.
- Бить бы всех этих молодых шалопаев, палкой бить! - сказал Дебрев. - Зачем женился на такой?
- Сердцу не укажешь, оно у разума не всегда спрашивается - заметил Сильченко.
- Бросьте! - презрительно скривился Дебрев. - Вздор, будто у сердца нет ума! В души надо смотреть, а не в глазки! Я его жену не видел, но представляю: эгоистка, модница, свету только что в маленьком ее окошке, на все остальное ей наплевать. Разве это подруга такому человеку? А он ее выбрал и, наверное, любил, привязался душой. К чему, спрашиваю?
- Души тоже меняются, - возразил Сильченко. - Да и мы не всегда одинаково с людей требуем, не всегда одной меркой их меряем. Все мы меняемся. Сами вы уже не тот, что полгода назад, и я иной.
Эти слова почему-то сильно обидели Дебрева. Он встал.
- Не понимаю, что общего между нами и той грязной вертихвосткой, - сказал он с достоинством. - О себе знаю одно: не менялся, не меняюсь и меняться не собираюсь! Не к чему!
19
Прежде всего Седюк стремился попасть домой незаметно, задами, чтобы не повстречать знакомых. Он торопился, словно мог опоздать. Он бегом взобрался по лестнице и только на площадке перевел дух. Войдя, он закрыл дверь на ключ и крючок, чтобы даже уборщица не могла помешать. Он кинулся к чемодану, лежавшему под кроватью, и выдвинул его. Здесь среди книг и бумаг лежала фотографическая карточка - красивая, молодая, надменная женщина в нарядном платье. Он рвал карточку на куски, рвал молча, ожесточенно, деловито и потом, сложив обрывки в кучу, поднес к ним зажженную спичку - плотная бумага чадила и тлела. Вздохнув, он выпрямился, - спина ныла от напряжения, словно после тяжелой физической работы.
- Все, - сказал он громко. - Теперь все!
Не сняв пальто, он сел на кровать. Он смотрел на кучу пепла - все, что осталось от его прежней жизни. А жизнь эта вдруг нахлынула на него давно забытыми картинами. Он не узнавал себя в том человеке, которого с мстительной услужливостью рисовала ему память. Нет, он не мог так жить, не мог спокойно и равнодушно сносить все это. То был другой человек, не он! И, однако, это был он, никуда не денешься, он! Он, он, от этого не уйдешь! И он сам виноват, глубоко, бесконечно виноват! Он мог предвидеть все это, измена не свалилась неожиданно, это только естественный и закономерный конец того, что было известно и прежде. Почему же он никогда об этом не думал? Все, что угодно, он мог вообразить себе, все, кроме этого.
"Вот все и кончилось", - подумал он снова. - Что ж, теперь можно прийти к Варе и сказать ей: "Поздравь и обними меня, я свободен. Я ни в чем не виноват - ведь я не мог знать, что она так низко падет".
Неправда! Он не смеет оправдываться. Он не смеет говорить, будто ничего не знал. Он знал ее всю, ее поступки, ее помыслы. Знал, что нет у нее за душой ничего, кроме эгоизма и самовлюбленности, знал ее холодную, безразличную ко всему душу.
"Нет, этого я не мог предвидеть", - сказал он себе с отчаянием. Услышав, что она не хочет эвакуироваться, он опасался, боялся, что ее, беззащитную, угонят в Германию, что ее, слабую, истерзают непосильной работой, замучат голодом, надругаются над ней. Но где-то в глубине души, неосознанное, жило опасение, что может случиться и другое…
Седюк вскочил. Больше оставаться в комнате он не мог - здесь не было спасения от беспощадных мыслей. Он подумал о Варе и внутренне содрогнулся. Нет, не сейчас! Он пока не может идти к ней, не имеет права взваливать на других свои ошибки, свое позднее раскаяние. Этим надо перемучиться самому. Он перемучится сам - так, только так.
Седюк побрел в опытный цех, не различая дороги, наталкиваясь то на столбы, то на деревья. Ветер свалил его в сугроб - только тогда он вспомнил, что метеорологи предвещали к вечеру сильную пургу. Пурга гремела во всей тундре, кругом несся мелкий снег. Седюк ввалился в помещение, лишившись голоса, обледеневший и измученный.
- Да вы с ума сошли! - воскликнул Киреев. - Неужели вы не понимаете, что только сумасшедшие прогуливаются в такую погоду? Я даже в столовую не пошел, а ночевать буду на диване. И потом - у вас же сегодня занятия на курсах.
- Не до курсов, - отмахнулся Седюк. - Послушайте, Сидор Карпович, получено наконец описание немецкого способа.
Он торопливо изложил все, что прочитал у Сильченко. Киреев не дал ему договорить. Он уловил существо дела с первых же слов. Восхищенный, он хлопнул Седюка по плечу и кинулся в сернокислотное отделение. Седюк пошел за ним. Дремавшая аппаратчица испуганно вскочила при появлении начальства. Процесс шел ровно, записи в журнале показывали одни и те же цифры. Седюк с невольным волнением смотрел на поглотительные баки. Там сегодня, как и вчера, накапливалась черная, грязная, но свободная от вредных примесей кислота - та кислота, без которой задержался бы пуск завода, та кислота, что была в течение нескольких месяцев самой его заветной, самой мучительной, самой вдохновенной думой. Да, конечно, за ним большая вина. Но есть же оправдание его жизни - плод его поисков, его труда и забот, всех его мыслей, то, чем полны были все его дни, каждый час… Завтра они раскроют бак, скачают бочку кислоты, и он будет любоваться ею, будет наслаждаться ее видом, даже ее запахом, как Киреев.
- Черт знает что! - вспылил Киреев. - Смотрите записи. Романов не дал настоящей плавки, через час конвертер придется опоражнивать. Опять завтра не выдадим полной бочки кислоты!
Седюк постарался успокоить Киреева. Их спор был прерван телефонным звонком. Недовольный голос Лидии Семеновны выговаривал Седюку за срыв занятий: нужно было хоть предупредить заранее - она заменила бы уроки. Кроме того, она надеялась, что он проводит ее домой, на дворе такой ветер, что она боится выходить одна. Седюк стал оправдываться: он неожиданно получил новые данные по процессу, прийти сегодня, вероятно, не сможет.
- Неужели вы в самом деле не пойдете? - спросил Киреев с осуждением. - Человек просит помочь добраться домой, а вы отказываетесь, куда это годится!
- Никуда не пойду, - с досадой сказал Седюк. - Буду, как вы, тут ночевать. А доведут ее курсанты, одна не уйдет.
- Слушайте, - горячо сказал Киреев, - вы, конечно, оставайтесь, хлопот, правда, хватит на всю ночь. А я пойду вместо вас, провожу ее. - Он поспешно добавил: - У меня дома дела. Я собирался заняться ими завтра, но лучше сегодня.
Седюк с изумлением смотрел на него. Киреев медленно краснел - покраснело лицо, шея. В замешательстве он отвел глаза и забарабанил пальцами по столу аппаратчика. Седюк улыбнулся, хотя ему было не до смеха.
- Конечно, идите, - сказал он. - Погода не такая страшная.
20
До учебного комбината было около четырех километров, на дворе грохотала буря, но Киреев меньше чем через час, обледенелый и задыхающийся, ввалился в учительскую. Лидия Семеновна, вскочив из-за стола, с удивлением смотрела на незнакомого человека, сдиравшего с кашне и ресниц наросший на них лед.
- Здравствуйте! - прохрипел Киреев, выдираясь из своих одежек.
- Ах, это вы товарищ… Киреев, кажется? - проговорила она, узнав его. - Вешайте ваш полушубок сюда, к батарее. А почему, собственно, вы пришли? Я ждала Седюка.
Киреев, путаясь и не глядя на Караматину, разъяснил, что Седюк не придет, у него важнейший опыт, прервать процесс невозможно, заменить Седюка у аппаратов тоже немыслимо. Седюк посылает вместо себя его, Киреева, чтоб проводить Лидию Семеновну домой. Она слушала неясное объяснение Киреева с недоброжелательством, лицо ее хмурилось.
- Вы могли бы и не беспокоиться - объявила она. - Надо было позвонить, что никто не будет, у меня имеются друзья, они меня проводят. Я сейчас вызову кого-нибудь.
Она потянулась к телефону.
- Что вы, что вы! - сказал Киреев с испугом. - Какое же это беспокойство? Я и сам хотел побродить, прогуляться. Уже одевался, когда Михаил Тарасович предложил, просто это совпало.
Она смотрела на него с недоверием. Ветер грохотал и тряс стены деревянного здания. Лицо Киреева было смущенным и виноватым, но голос звучал искренне.
- Что-то погода не прогулочная, - возразила Лидия Семеновна, ударяя рукой по рычагу. - Нормальные люди в такой ветер отсиживаются дома.
- А я люблю, - поспешно вставил Киреев, перебивая ее разговор с телефонисткой. - Для здоровья полезно, кровь разгоняется.
Лидия Семеновна с досадой бросила трубку. Ян-сон и Зеленский не отвечали. Якова, шофера Дебрева, в гараже не оказалось.
- Ну хорошо, - сдалась она. - Только вам придется посидеть - у меня еще последняя группа не кончила занятия.
- Я посижу, - согласился он радостно.
Он сидел на диване, просматривая старую газету. Она искоса поглядывала на него. У Киреева было красивое, сильное лицо, широкие плечи, такой человек в самом деле мог любить ледяной ветер, сшибающий других с ног. Держался Киреев скромно, не вперял в нее любопытных глаз, не лез с развлекающими разговорами. Ей даже понравилась эта полная достоинства скромность. Прозвонил звонок, вошла преподавательница и доложила, что урок прошел благополучно, ученики разбежались по комнатам, она тоже уходит - и она и ученики жили тут же, в здании учебного комбината.
- Пойдемте! - сказала Кирееву Лидия Семеновна, одеваясь.
На улице он взял ее под руку. Идти с ним было легко, он повертывался к ней лицом, заслоняя грудью от ветра. Она сначала запротестовала, что ему неудобно так двигаться, боком вперед, но тут же замолчала: он так быстро и ловко шел, так естественно и небрежно не обращал внимания на ветер, словно его и не было, что ее протесты делались ненужными. Сперва она двигалась молча, потом Лидия Семеновна поинтересовалась, что все-таки случилось с Седюком и каково у него настроение. Киреев удивился. Да ничего не случилось, все в порядке, настроение у человека великолепное. Караматина возразила:
- Нет, я слыхала другое. В поселке говорят, что у него неприятности.
- Чепуха! - энергично заявил Киреев. - Я с ним каждый день провожу пятнадцать часов в сутки. Сейчас он, если хотите знать, лучше себя чувствует, чем когда-либо прежде: главные трудности по процессу преодолены, а это было основное, что его тревожило.
Больше о Седюке она не спрашивала. Но Киреева словно прорвало. Он говорил всю остальную дорогу. Речь его состояла из отрывочных криков, ветер наполнял уши грохотом, нужно было напрягать легкие, чтоб переговорить его громовой голос. Усилие требовалось и для того, чтобы слушать. Но Лидия Семеновна, задыхаясь, закутанная с глазами в шаль, слушала со вниманием. Все, что говорил Киреев, было интересно. Прежде всего он хвалил Седюка. Он с ожесточением кричал, что лучше Седюка в Ленинске никого нет, это человек с соображением, настоящий инженер, из него выйдет большой толк, только сам он не догадывается, вот что жалко. И он губит себя: ему нужно с головой влезть в работу, глотать книги, как куски хлеба, не отходить от агрегатов, а он тратит драгоценные часы на времяпровождение с Варей Кольцовой. Любовь засасывает его, как болото, нет ничего глупее любви, уже не одного крупного человека погубила эта странная и ненужная штука.
Лидии Семеновне понравилось это четкое и продуманное определение. Она даже остановилась на самом ветру и сделала небольшую щелочку в окутывавших ее нескольких слоях шали.
- Ужасно глупая вещь любовь! - прокричала она сочувствующе и закашлялась - ветер мощным ударом вогнал эти слова назад в рот.
Киреев, самозабвенно сдерживая широкой спиной напор бури, прижимал к своей груди согнувшуюся Лидию Семеновну, пока она не пришла в себя.
Больше она не осмеливалась подавать реплики, но слушала с прежним вниманием. Теперь Киреев с увлечением кричал о своей работе. Он излагал криками математические формулы и химические реакции, описывал процессы и аппараты.
- Шлаки обеднели! Потери меди - сотые процента! Как вам это нравится? - гремел он, приближая свои глаза к ее глазам, чтобы она лучше слышала.
Ей это нравилось. Необыкновенный разговор захватывал ее. Все это было забавно до восхищения - и ученая беседа на сшибающем с ног ветру, и сам этот ветер, и чудаковатый ее провожатый, при первом посещении опытного цеха показавшийся ей глупым и неотесанным. Ввалившись в тихое парадное своего дома и немного отдышавшись, она выразила удовольствие и благодарность: время у них прошло незаметно и очень интересно.
- Вы близко живете от учкомбината, - заметил Киреев с сожалением, хотя учкомбинат находился как раз на другом конце поселка. - Я вам не все рассказал, что мы делаем.
- В другой раз расскажете, - подбодрила она его. - Будут еще плохие погоды - погуляем и побеседуем.
- Метеорологи на завтра тоже обещают пургу, - оживился он. - Я зайду за вами завтра вечерком, хорошо?
Она колебалась. Она не терпела тех, кто ухаживал за нею. Но этот человек, похоже, и не собирался ухаживать. За весь вечер он не сказал ей ни одного комплимента, ни разу с восхищением на нее не посмотрел. Кроме того, он не закончил рассказа, а рассказ об их поисках, неудачах и успехах, в самом деле, был интересен.
- Ладно, приходите, - согласилась она, про себя удивляясь своей неожиданной уступчивости.