Но зачем же, зачем мы прыгнули в электричку? Что водило нами в этот вечер и в наступившую ночь? Я понял, мы едем еще на одну дачу Залесского. Она именно по этой дороге. Я бывал там, когда Олег жил там зимой. "В охранники попал", - смеялся он. Один раз я даже был при их разговоре. Сидел в углу. Еще бы - школьный учитель, вооруженный программой преподавания, в которой не раз фигурировали книги Залесского, как мог я осмелиться вставить слово! Да я бы и не приехал, если б знал, что Залесский будет. Он приехал внезапно. Шофер помог внести в дом вещи и уехал, а мы сели пить чай. Еще Залесский выпил две крохотные рюмочки коньяка, прибавив, что любит гульнуть с молодежью. Говорил, как он дорожит этой дачей, как быстро тут отдыхают нервы. Он, хоть я и совался помочь, сам растопил камин, говоря, что и это входит в систему снимания стресса.
Вот у камина-то и вышел тот разговор, который я запомнил.
Разговор у камина
Началось с писем читателей. Олег сказал о полученном с родины письме (мы его до приезда Залесского читали вместе), в письме была благодарность (у Олега тогда в журнале вышел рассказ).
- И что это доказывает? - снисходительно спросил Залесский. - Ничего или что-то? Вы радуетесь, а это доказывает то, что вы, Олежек, не избавились от неумного приседания перед читателями. Не нагибайтесь к ним, ведите. Вы, хотите этого или нет, отмечены талантом, значит, избранны.
Я этот разговор потом Иде пересказал, она пожала плечами, сказав, что таких разговоров слышала десятки. Мне ж было в новинку, и сейчас в ночной электричке я снова все вспомнил. Электричка неслась бодро, как лошадь к конюшне, остановки делала быстрые, будто только отмечаясь, вовсе не заботясь о входе-выходе пассажиров, да их и не было, мы ехали одни. Даже жутковато было.
Так вот, Залесский начал:
- Я, Олежек, написал библиотеку книг. - Он слегка откачнулся, за его спиной стояли застекленные шкафы, мы их до его приезда рассматривали. - Библиотеку, - повторил он значительно и тут же картинно развел руками, - но доволен ли? Нет! Лучшая книга впереди, и это не пустые слова.
Олег тут сделал жест, подался вперед и даже кашлянул, желая что-то вставить, но Залесский предупредил его, защитившись поднятой ладонью:
- Не надо! Я стар, чтоб слушать и говорить комплименты, я говорю даже не то, что думаю, а то, что есть. Обрести ученика, который становится учителем, - поверьте, для этого стоило брести во мраке жизни. Но я не об этом. Итак: человек - это целый мир, сказано хорошо, но так заштамповано, что уже не воспринимается, гораздо доступнее для начала усвоить, что человек - это государство. Простите, что так школьно, - он боком взглянул в мою сторону, - но это мне нужно для развития мысли, для вашей же пользы, Олежек. Я не первый раз замечаю ваши приседания перед читателями. Зачем? Вы другой и вы не бойтесь этого - "другой", это слово только Обломова оскорбило, но к делу. Целое государство! И могут ли в государстве все нести одну функцию? Нет! Функции различны. Так и в человеке. Все ли его члены равны? Нет, у каждого свое назначение, и все нужны друг другу. Я вас понимаю: есть почва, на ней все растет, без нее никуда, но почва почвой, это первичное, есть еще жизнь духа, есть ее работники, вы из них.
- Илья Александрович, - Олег зашевелился в своем кресле, - на почве наши кормильцы и поильцы…
- Да, обслуга, - уронил Залесский.
- Простите! Обслуга-то мы! - Я видел, что Олег весь напрягся. - А они - большинство, и они - двигатель истории, эти пахари, эти доярки, эти работяги.
- Олежек, - ласково прервал Залесский, - конечно, их большинство, конечно, они двигатель, но всякий двигатель надо завести, всякой толпе нужен поводырь.
- Слепцам нужен поводырь!
- Хорошо, не поводырь, а пастырь, проводник, руководитель, вождь, не придирайтесь к слову. И двигатель завести, и встать за штурвал, и курс проложить. А кто сказал, что писатель - совесть народа? Не знаете, я тоже не знаю. Обязывающе, не так ли?
- Да, совесть, - горячо сказал Олег. - И она не в нас, а в народе. А мы его не знаем.
- Ой-ой-ой! Ай-ай-ай! - покачал головой Залесский. - Это вы-то народа не знаете, да вы весь в нем. Это я не знаю да и знать не хочу. У меня свой мир, свое видение жизни, и только это и интересно! Письму читателя радуетесь. Нет, ловите одобренье не в сладком ропоте хвалы, а в диких криках озлобленья. Как меня лаяли, какие крики вплоть до упреков в бездарности. Но думал: пусть плюют на мой алтарь, пусть колеблют мой треножник. И они заткнулись! Выходили книги, шли публикации, экранизации. Позицию свою я высказывал по телевидению, радио, в интервью, был поддержан сверху. И ведь это не пресловутая мохнатая рука, это была замечена деятельность. Вы по молодости категоричны, я вас - вспомните аналогию с государством - отношу к заре, к молодости, к началу расцвета нации и государства. Я не совсем согласен с Гумилевым в части его трактовки истории, но есть же пассионарные вспышки. Вы в ее начале. Возьмем и народы. Гумилев более историк и политик, я более адресуюсь к культуре. Эпос в каждом этносе, но в отличие от этноса он некая точка отсчета, точка, не возражайте, во многом статичная, застывшая. Это памятник, и не случайно так принято называть - памятник письменности. Былины, мифы, весь фольклор, легенды, витязи в шкурах, калевалы, гэсериады, манасы, махабхараты, молдовеняски всякие - это детство. Но надо взрослеть, надо мужать…
- А мне кажется, что мы всегда будем смотреть на фольклор снизу вверх, - возразил Олег. До этого он как-то нервно орудовал специальной маленькой кочергой в камине.
- Смотреть можно! Но смешна позиция писателя с задранной головой. Надо идти дальше, вот о чем я говорю, о вас заботясь. А то ведь жизнь пройдет, опыт появится, сил не будет. Это, кстати, главное противоречие жизни человека. Надо дальше идти, смело вставать на другие плечи! Вот вам образец: книга книг - Библия, особенно Ветхий завет, смотрите, сколько он вобрал фольклора и стал от этого только сильнее, но не стал менее самостоятелен. Надо идти дальше, а не заниматься самоуничижением. А кто пойдет? Сильные и смелые! Раз я говорил с американским переводчиком, он правильно ругал нас за отсутствие сильной личности в литературе.
- А кто сильная личность? - перебил Олег. - У американцев ясно - сильный человек, добивается цели, но какой? Для меня сильный - это жертвенный, терпеливый. Чего нам перед американцами шестерить? Россия столько вынесла, столько народ во лжи держали, столько ему врали, такие были испытания, траву ели, детей сколько похоронили, сколько могил неизвестных, лагерей, тюрем, нищеты - и снова ему сильную личность? Да он и есть сильная личность. Он любовь сохранил к отечеству! Вы умны, Илья Александрович, а любви в вас мало. А с народом что только не вытворяли. Да и до сих пор! Начнешь говорить об истории, о памяти - шовинист. Это что? И прошлое так изобразят - лапти да мерзость. А откуда тогда Рублев и былины? Эти храмы? Эта музыка, которую сейчас забивают криком наглости?
- Олежек, - наморщился Залесский, - оставьте, это ликбез. Я хотел, чтобы вы…
- Не уходите в сторону, простите, - снова возразил Олег. - Вы смотрите на литературу как на профессию…
- А что она есть как не профессия?
- А я смотрю как на жизнь.
- А разве профессия не дело жизни?
- Но как-то не так. - Олег заметно сник. - Не так как-то. А как, я не могу понять, и зря вы мне внушаете, что мне дано. Дано многим. Сюжетом нынче только ленивый не владеет. И кормятся. И внушили читателю, что это и есть литература.
- Ну орел, ну орел, - засмеялся Залесский с удовольствием.
Олег помолчал, поколотил полешки в камине и вздохнул.
- Я совсем не понимаю, как писать. И новую работу я думаю сделать последней и назвать "Обет молчания".
- Ну-у-у-у! - откинулся в кресле Залесский. - Старая песня, ведь я вам не советовал. А вы не отступились.
- Да! - вновь решительно заговорил Олег. - За обретение потеря, это ясно, а забываем. Была Россия варварской - была цела природа, язык был чист, была народная культура, костюм, кухня, стала Россия передовой - природа гибнет, реки запружены, изуродованы, архитектура рушится, национальная одежда, кухня, да что кухня, культура стала этнографической редкостью, только ансамбли песни и пляски, как ряженые, пляшут перед иностранцами. Вода отравлена, воздух загажен…
- Зло, зло! - одобрительно посмеялся Залесский.
- Не зло, а больно. Спутаны понятия цивилизации и прогресса. Не машины на нас работают, а мы на них. А почему? Человек несовершенен. И чем дальше, тем более несовершенен. А разве может несовершенный человек создать совершенную машину? Нет! И эта гонка техники, науки, ее обслуживающей, пострашнее гонки вооружений. Тело ублажать - вот ваша цивилизация.
- Но почему же это моя? - Залесский начинал сердиться.
- Не ваша, простите, а как бы я ученым и технарям говорю.
- Так и скажите! "Обет молчания", это ведь гордыня, как же тогда с любовью? За что бедных людей на растерзание цивилизации бросать?
- Дойдут до предела и поймут, - упрямо сказал Олег, - поймут, что прогресс в усилении любви и углублении мысли, а не в уничтожении природы. Природу уничтожаем, за это она мстит. Сколько дебилов, сумасшедших, больных, детская смертность огромная. Обет молчания не от гордыни, а от подражания, если хотите, подвигу безмолвия. Писателю лучше на обочине стоять, а не бежать, задрав штаны, за каждой очередной идеей.
- Уж вы-то только за одной бегаете, - поддел Залесский.
Олег поднял на него глаза и примирительно засмеялся. Повернулся ко мне и, вовлекая в беседу, которая обещала быть легче предыдущей, попросил принести дров для камина.
Тут и кофе появился. Чая не было, я не посмел отказаться от кофе и был наказан бессонной ночью. Еще добавилась и взволнованность. Помню, тревога за Олега появилась именно тогда. Тогда я тоже вернулся последней электричкой, загорской, только она шла к Москве, а сейчас от Москвы, тоже последняя.
Я вспоминал тот разговор у камина, а сам невольно думал: зачем мы сейчас-то кинулись, где будем ночевать? Жене не позвонил, волнуется.
И опять вспоминал тот их разговор, уже под кофе и музыку (Залесский поставил негритянские блюзы), разговор примирительный. Залесский показывал прялки, половики, лапти, советовался, где их разместить. "Я же это делаю с любовью, а вы говорите: во мне любви мало", - весело упрекал он Олега и все просил сказать, как же Олег определяет любовь.
- По-моему, - отвечал Олег, - любовь - это чувство, а чувство больше слова, так как не определимо одним словом. Я не могу определить кратко. Даже душа легче постижима, она - совесть, а любовь объемнее. По мудрецам древности, в любви такая полнота чувства, что уже нет места пороку: зависти, гордыне, раздражению, злу, - любовь радуется истине, доверчива, не ищет выгоды, не зазнается, сострадает, она терпелива. Так примерно. Если она эгоистична, не видит ничего, кроме избранного предмета, претендует на него, кричит, как в модной песне, "никому тебя я не отдам", - это не любовь, это опять же только тело…
- Ида, - сказал я, - проснись, приехали.
На даче
Я протягивал Иде руку, за которую она держалась в опасных местах. Скоро из-за темноты опасным стало всякое место, и Ида уже не выпускала моей руки. Пальцы ее согрелись в моей ладони и расслабли.
Пошли слева и справа высокие заборы. За несколькими полаяли собаки. Но огней почти не было. Наконец я увидел верный признак - столб с лампочкой, неподалеку магазин. Вот и поворот в тупик. Вот и крашеный забор, вот и табличка на нем: "Дом не сдается". Этой фразой Илья Александрович гордился. "Мой дом - моя крепость, - говаривал он, - а крепость не должна сдаваться".
- Подожди, отдышусь, - попросила Ида, - А там есть какой-нибудь сарай, дровяник, баня какая, чтоб до утра просидеть?
- Есть. Дровяник. Я оттуда торфяные брикеты таскал. Олег вначале ими топить не умел, все закоптил.
- Илюша стерпел?
- Мы отчистили.
- Я Олега удерживала. Олег - парень самостоятельный, но ты же слышал, как Илюша мог обрабатывать. Ой! - Она стиснула руку.
Мы увидели свет, загоревшийся на втором этаже дачи.
Что делать? Я высказал то соображение, что тут новые дачники. Была ночь, холод, мы зябли, надо было что-то решать, куда-то деваться.
- А зайдем, - сказал я, - поскребемся под окном. На грабителей мы не похожи, не пьяные, не испугаются.
Но заранее скажу - испугаться пришлось нам.
Калитка легко открылась, я помнил, как просунуть руку в щель и как снять крючок. Прошли по свежеразгребенной дорожке. Чтобы вновь не овладела нерешительность, я, поднявшись на крыльцо, протянул руку к окну и все-таки замер. За кружевной занавеской ясно различались мужчина и женщина: он - стоящий около стола, она - сидящая за пишущей машинкой. Он стоял спиной. Когда я постучал, он повернулся. Это был… Илья Александрович Залесский. Или точная его копия. Я чуть не упал, но все же спросил у Иды, был ли у покойного брат-близнец. Ида ничего не ответила. Воскресший Залесский внутри дачи, подняв голову, что-то сказал. С лестницы второго этажа сбежал одетый в спортивный костюм… Лева с базы. Он смело подбежал к окну и откинул занавеску. Мы встретились взглядами. Он приветственно поднял руку и пошел открывать.
Мы вошли в тепло, создаваемое сгоравшими в камине поленьями. У него тогда Олег сидел. Совсем некстати услышался вдруг гневный вскрик его: "У вас все плотью кончается!" - и снисходительное замечание Залесского: "Да ею же все и началось", - а Олег опять возразил: "Нет", - а Залесский опять ласково: "Уж надеюсь, тайна деторождения вам известна"; и вот этот голос зазвучал сейчас снова, только Олега не было.
- Идея Ивановна, Алексей, божий человек, вы ли?
- Это вы-то вы ли? - спросила Ида. Она прежде меня обрела спокойствие.
- Да уж как изволите.
Засим воскресший Илья Александрович предложил нам кресла возле камина. Перед этим было предложено скинуть верхнюю одежду. Расторопный Лева притаранил с террасы холодные меховые тапочки Иде и мне. Мы автоматически сменили обувь. Тут Ариана возникла на пороге гостиной - оказывается, она исчезала и вот вкатила двухэтажную тележку, уставленную разной снедью и питьем. Мы были спрошены о том, что же налить нам. Ида заказала кофе, я же ответил, что все равно, и принял из рук Арианы тяжелый хрустальный шар, выдолбленный наподобие аквариума, только в нем не вода была, и вместо рыбок искорки вспыхивали.
Илья Александрович, дотоле стоявший у стола, закрыл газетой пишущую машинку и приблизился.
- И как вы это надумали? - спросил он игриво.
- Да вот, - растерянно отвечал я, - мать Олега искали на Ярославском, не нашли, дай, думаем, сюда доедем.
- Так-таки внезапно?
- Н-не совсем.
- Но вы, надеюсь, двинули сюда без огласки, не оповещали широкую общественность.
- Жене даже не позвонил.
- Отлично! - возгласил Илья Александрович. - Хотя и за полночь, но минеральная вода не помешает. Аринушка, раскубри, как говаривала моя нянька из Подмосковья, раскубри да поучаствуй в разговоре.
- А какой разговор? - резко сказала Ида. Она хлопнула кофе за один глоток и уже вновь курила. Глаза ее наркотически заблестели.
- А такой, голубушка, что ведь можно и не вернуться домой. Вы-то вольная птичка, а вот нашему педагогу надо бы и о семье подумать.
- Илья Александрович, мы слушаем, - сказал я, - только зачем угрозы? Ида, поменьше кури. Зачем такие слова - можем не выйти? Вы живы, и очень хорошо. Но зачем тогда была эта история с похоронами? Это, значит, манекен ваш похоронили? Это оттого-то вы и не велели вскрывать?
- Да-с, оттого-то. Но это было почти единственным пожеланием. Еще пошутил с календарным планом похорон, а уж с имуществом и женой - тут уж Идочка постаралась.
- С детства такая, - отвечала Ида, - уж не обессудьте, не знала, что вы хитрее, думала вам же за гробом помочь, чтоб наследники не барахлом поминали. А вам донесли, как они вас матерят?
- Змея какая, - сказала Ариана, - вот змея.
- Помолчи, - огрызнулась Ида, - спасибо бы сказала, ведь снова все наживете. И дачу эту вы хитро сберегли, одной отделались. Да и счет в банке небось не закопали. Кругленький счет?
- Хватит перепалки! - остановил Илья Александрович. - Я коротко и вовсе не для отчета, кто вы, чтоб я отчитывался, вы - друзья Олега, а не мои, я вам сочувствую. Он как писатель кончился при жизни еще, обет молчания он давал, думаю, неспроста: ударился о потолок своих возможностей и изображал, что вступает в период раздумий.
- Нет, он работал, - сказал я, - он жил у старухи и работал.
- Так вот, - не заметя мою реплику, продолжал Илья Александрович, - объясню, почему я ушел. Мне бы в отличие от Олега обет не помог, слишком, простите, заметен. Был оплетен обязанностями, как Лаокоон. Скажите, я писатель?
- Смешно вы спрашиваете, - осмелел я, - в этой же комнате вы сказали, что написали библиотеку книг.
- М-да. Итак, я писатель. Но я же видел, я же могу критически мыслить, что я мог выйти в тираж. А ведь уже годики тикали. Помогли японцы. У них, не знаю, как сейчас, был обычай - начинать после достижения успеха с нуля. Менять фамилию, жительство и так далее. У нас это почти невозможно. Помогла Ариана, ее шутка. Ее скрепки, которых набралась изрядная тяжесть, и она шутила: "Утоплюсь", - правильно цитирую, Аринушка? То, что мы любим друг друга, полагаю, заметно невооруженным, ведь вы невооруженные? Зачем топиться, отвечал я, и созрел план. Уйти! Уйти, чтобы работать. Уйти от дрязг, сплетен, междусобойиздата, мерзости групповщины, болезни самомнения, уйти от начальства и подчиненных, от врагов и поклонников, от семьи и общества, уйти в область чистого творчества, в скобках - не путать с искусством для искусства. А ведь есть что сказать, есть! И это я сразу ощутил. Вот здесь в эти трое суток был просто запой какой-то, работал до онемения спины, Ариана массажировала. Так скажите, если я спас себя как творческого человека - это подвиг или преступление? Рассудите. Да, жена, жалко, не мог представить, чтоб до такой степени расстроилась. Был уверен, что даже обрадуется, я ведь был готов к тому, что она, переиздавая, все будет получать одна, без дележки. Уж простит она, но весть о моей смерти ее даже в легкий обморок не уложила, а вынос мебели доконал.
- А когда электричка? - спросила Ида.
- Поживите пока. Я даже просил бы вас прочесть работу, которую делал последнее время. Она пока свежа для меня, я еще не остыл, замечания ваши были бы приняты мною с благодарностью. Или вы не в состоянии?
- Почему же? - сказал я, - Все равно мы не ляжем, простите, не оттого просим почитать, что не ляжем, но мне, например, интересно.
- А мне нет, - сказала Ида. - Впрочем, давайте. Это от руки?
- Да нет, не от руки, - отвечал Илья Александрович. - Аринушка тоже не разгибалась, так что…
- А ей кто спину растирал? - спросила Ида.
Но Илья Александрович, не заметив, решив не замечать Идиных вставок, закончил:
- …так что получите по экземпляру. Арина!
Ариана встала и принесла два экземпляра машинописной рукописи. Мне отдала сама, а Иде передала через Залесского.
Я прочел заглавие: "Стенограмма". Ида отошла в дальний угол и уселась там. Хозяин и Ариана вышли. Только Лева по-прежнему сидел на стуле у дверей и, казалось, дремал.