- А пойдем завтра на базу вторсырья, там и поищем. С утра скажи Вальке и Клавке, потаскают, к обеду вернешься.
- По уму, - согласился дядя Сережа.
- А сегодня давай зайдем к тебе. Может, прямо сейчас? - Я боялся, что дядя Сережа надерется.
- Давай. Народу пока не нахлынуло.
Я удивился, что дядя Сережа пошел не к выходу из загона, а к дощатой пристройке, сарайке для метел и лопат, подумал, что дяде Сереже надо что-то взять с собой. То-то я изумился, когда дядя Сережа сказал, что уже месяц живет тут, что его выселили соседи, написали заявление в милицию, в милиции оформили в дом престарелых и инвалидов, что сдаваться туда все равно придется, но дядя Сережа еще поборется.
- Видал? - Дядя Сережа зажег толстую зеленую свечу, уже изрядно оплывшую. - Как на Новый год!
Я зацепился за пустые загремевшие ведра, залязгали пустые бутылки. Дядя Сережа изнанкой пальто протирал стакан и рассказывал о своей вчерашней обиде на Марью Семеновну.
- Слухай че, - это у него такая была присказка, кроме еще выражения "по уму", - слухай че, вчера понес хрусталь, всегда за это был рубль, а вчера не дала рубля, а Сашка-топтун и Юрка не верят…
- У тебя Олег свои бумаги оставлял, где они?
- Выбросили, наверное, - отвечал дядя Сережа, - а что, он спрашивает? Надо сходить, может, не выбросили.
- Олег умер вчера, в пятницу. Похороны в понедельник.
Дядя Сережа перекрестился.
- Такой молодой. И ведь не пил. Нет, я уж, видно, не брошу. - Он помолчал. - Хороший он был, надо помянуть. Ночью я печенью мучаюсь, а то изжогой, он соды принесет и меня материт, чтоб я не пил. А я ему говорю: ну не буду я пить, ну и что? - Забулькала жидкость. - Держи. - Он пронес стакан мимо свечи, пламя затрепетало. - Хорошо, до снегу закопаете. Мы раз повезли свояка, а пока везли, снегу в яму намело, а знаешь, как выгребать? Согрело? - спросил он. Снова забулькало, снова метнулось пламя свечи.
- Ты скажи чего, чего полагается, когда поминают, - попросил я.
- А чего говорить? Представь его да выпей. Пить - помирать, и не пить - помирать. - Дядя Сережа выпил и еще вспомнил: - А раз, тоже зимой, хоронили старшего брата, могилу выкопали, надо было кому-то остаться, а мы все за ним поехали. Привезли, а в нашу могилу другого суют. "Доставайте". А кому доставать, они уже все старые, они заказывали и думали, что это для них. "Ладно. Кто у вас?" "Старуха". Вишь, был бы старик, мы бы вдвоем положили, а раз старуха, пришлось нам новую копать.
Свеча догорела.
Вот и помянули мы тебя, Олег.
- У дяди Сережи был, - не сказала, а отметила жена.
- Был, - согласился я. Но тут же обиженно сказал: - Когда порок не система, а случайность, то с таким пороком не надо бороться, ибо можно только укоренить его, а попробуй его ни во что не ставить, и он отомрет сам.
- Бедные твои ученики! Иди чай пить.
Жене очень нравилось, как пишет Олег, она прямо-таки робела, когда он впервые пришел к нам. Но когда случился его уход из семьи, он стал жить неподалеку, я стал уходить к нему, с ним к дяде Сереже, и бедная жена убедилась, что иногда между литературой и жизнью не бывает просвета, - тогда она к Олегу охладела. Но вчерашнее известие о смерти его ее поразило: она считала больным-то не его, а меня.
- Дядю Сережу выперли за пьянку из квартиры, - не удержался я пожаловаться. - Оформляют в дом престарелых. Так что будет у него "и жизнь, и слезы, и любовь". Где бумаги Олега, не знает. Завтра с ребятами едем на базу.
- В выходной! Специально, чтоб в кино со мной не ходить.
Это был настолько обычный упрек, настолько распространенный, что он в эти вечерние субботние часы звучал в миллионах квартир. "На рыбалку собрался, а со мной в кино даже не сходишь…", "На охоту собрался…", "Опять будешь весь день под машиной лежать, а со мной даже в кино не сходишь…", "Опять будешь целый день в домино стучать, а со мной…", "Опять будешь над своими бумагами сидеть, а со мной…", "Опять…" - словом, вариантов до бесконечности, а смысл один: мало мне уделяешь внимания.
Вообще интересное поле исследования - женская натура. Вот жена моя - врач, умная женщина, а не свободна от характерных женских недостатков, хотя отлично видит их в других женщинах. Сама же рассказывала мне об одной женщине с ее работы, у нее муж курил, так она обещала чуть ли не на руках его носить, если бросит курить. Он бросил - и что? Никакого ношения. Выпивал. Стала бороться с выпивками. И угрозами и лаской. Бросил. И все равно был неладен - мало зарабатывает. Стал больше зарабатывать - мало уделяет внимания детям. Пошел с детьми в поход - опять неладно, ей картошку самой пришлось из магазина нести. Словом, какие бы достоинства ни приобретал муж, в нем, по мнению жены, открывались все новые и новые недостатки, главным из которых была его вина во всех бедах жены. Чулок зацепит в автобусе - кто виноват? Конечно, муж. Настроение плохое - кто испортил? Конечно, муж. Чем? Не так взглянул. Или были в одной компании, никто на нее даже не посмотрел - опять же кто виноват? Да опять же муж!
У меня есть целая теория о том, почему женщины считают, что их мало и плохо любят. Коротко говоря, женщин нашего века сделали несчастными два обстоятельства - литература и эмансипация. Литература говорит о любви к женщине, подвигах во имя ее. Это было б хорошо, если б не приучило женщин к мысли, что это так и надо, у них и мысли нет возвыситься до возможности поклонения. А эмансипация? Сели женщины на трактор, пошли на пилораму - опять недовольны. Кто виноват? А тут уже не мужчины виноваты, а общество. И вот-вот должны грянуть какие-то коренные, продиктованные заботой о будущем цивилизации перемены в положении мужчины. Иначе - хана.
Но что же можно делать сейчас, немедленно, не дожидаясь государственных мероприятий? Самое действенное только одно - женщин надо жалеть. Это единственное средство борьбы с их недостатками. А сами женщины спасутся тогда, когда каждая поймет, что недостатки, которые она видит в других женщинах, это ее недостатки, иначе бы она их не видела. Если женщины в своих бедах будут считать виноватыми кого угодно, но не себя, это путь к несчастью. Самое страшное заблуждение для женщин - их желание быть независимыми. Как это можно - не зависеть от природы, от семьи, от мужа? Независима - значит, горда, а гордыня ведет к озлоблению. А тут снова кто виноват, что жена стала желчной, теряет красоту, на нее никто не смотрит, кто? Конечно, муж. И так далее и так далее по кругу до полного изнурения. А ведь это не дождь за окном идет, это жизнь проходит… Жена моя прочтет такие рассуждения, как и любая другая жена, и скажет: это о ком угодно, только не обо мне, - и тем подтвердит, что это именно о каждой из них.
Не подозревая о моих раздумьях, жена листала тетради с сочинениями. Она вообще уверена, что ребята пишут лучше меня. Бывало, сидим на кухне, два очкарика, и читаем друг другу вслух.
- Кто это Каюмова Нелли?
- Татарка. Красавица. Хочет стать историком, а родители настаивают в технический. По данным Лильмельяны, любит русского парня, но родители ей этого не позволяют. А что?
- Интересное сочинение. С эпиграфом из Толстого, откуда это у него: "Сознание - величайшее моральное зло, которое может постигнуть человека"?
- Не знаю. Но как бы он это без сознания написал?
- Послушай: "Человека, который задумывается о себе, начинает глодать мысль, как его поведение воспринимают окружающие. Я не говорю о всех, но я такая. Раздумья и книги убили мое детство и осложнили отношения с людьми. Постоянно думая о себе, о цели своей жизни, занимаясь самокритикой, человек кончает плохо. Но это не надо понимать упрощенно, тут дело в характере, но и тут несчастье. Нам говорят: вырабатывай характер, - а когда его выработаешь, то оказывается, что характер плохой…" Видно, не все у нее так просто. Да, ты знаешь, у Лидочки ее Саша заболел, и вроде того что серьезно. Ох она забегала. То все ей был неладен, - жена говорила как раз о той женщине, которой никак не мог угодить муж, - но вот, Леш, мы-то ее знаем, мы поговорили, и точно - все сошлись на том, что она забегала от испуга. Не за мужа, а за себя: случись что с ним, с чем она останется?
- А вот этому фантику что ставить? "До первого класса ярких страниц в биографии не было. И потом их не было. Человек я тихий. Не трогайте меня, и я вас не трону. Приводов в милицию не имею". По-моему, пижонит. Это Олег Воробьев. Что такое? - закричал я возмущенно: увидел, что шнур телефона выдернут из розетки.
- Тебя от Идеечки берегу. Сто раз звонила.
Я аж застонал.
- Вы когда-нибудь прекратите считать Идею женщиной?
- Покричи, покричи, - отвечала жена. - Вот уж ей бы понравилось сочинение Макаровой: "Как много вмещает в себя эта напыщенная, с выгнутой грудью и отставленной ногой буква, Я"".
Утренний чай
Утреннего чая не вышло. Позвонила Ида.
- Я не ложилась ни на секунду. Что было со мной, я не знаю, какой-то удар, приезжай! Мне надо, чтоб ты послушал.
- Я же тебе вчера говорил, что иду с ребятами на базу.
- Вчера! Вчера - это эпоха назад. Вот почему из тебя ничего не выйдет - не чувствуешь момента.
- Кому-то надо, кроме момента, еще и обязанности чувствовать. - Я взглянул на жену. Видно было, ей моя фраза понравилась.
- Скажи ей, что ты еще не завтракал.
- Там тебе уже командуют "к ноге"? - спросила в трубке Ида - Хорошо, прочту две страницы. Это четыре - три! - минуты. Согласись, что Олег только мне открывал душу, только мне, согласись. Беседы с Сократом, то бишь с Залесским, не в счет.
- Читай.
- Ты знаешь, где он был в первую ночь, когда ушел от Веры?
- Хорошо, читай.
- Он у меня был, он именно тогда решил дать обет молчания, именно тогда, когда ушел от Веры к Идее, это важно напомнить. Читаю! У меня начало не совсем, я потом почищу, я со второго абзаца. - Откашлялась, курила, конечно, всю ночь. - Так, так, вот:
"… и тогда он испугался. Что, если не хватит сил на задуманное? Но как ты узнаешь, что не хватит, если не испытаешь их, как, спросила я…" (Все-таки женщина, подумал я.) Да, Лешечка, хочу, хочу роли в жизни гения. Дальше: "Он говорил: то, что мне хотелось написать раньше, представляется теперь ничтожным, все, что я сделал, - ложно. Написал я - что до того мировому разуму, не написал бы - было б так же. Но в разуме ли дело?" Угадай, кто задал этот вопрос, он мне или я ему?
- Ида, мне очень пора.
- Тихо! "Он оправдывал свое неписание тем, что, цитирую его слова, тем, что "ждет приказа свыше, ждет неимоверной тяги к столу, что должен так настроить и очистить свою душу, чтоб услышать диктующий голос". Далее мое: "Итак, он молчал…"
- Как же он молчал? Работал не разгибаясь.
За спиной хлопнула дверь. Жена ушла. Конечно, за картошкой, чтоб я знал, какой я плохой.
- Ида, все. Ложись поспи.
- Мне? Спать? Это я только начало прочитала. Я уже Феде звонила, он белый. Еще бы - Залесский не только прервал работу всяких секций и комиссий, а сделал так, что только о нем и говорят. Похороны решили одновременно, чтобы сразу отделаться. Дачу уже подтянули, контейнеры подвезли, но не открывают. Высыплют в яму принародно. Да! - закричала Ида. - Родственнички-то в шоке - они-то Илюше клятву за клятвой, а Илюша-то их нагрел - кукиш им из гробика, всего лишил!
- И-да!
- Беги!
Еще и лифт не работает. Каково-то будет жене с сумками?
Чужие письма
Двери, взвизгивая колесиками по рельсам, разъехались. Меж них, как на сцене, явился мужчина весь кожано-джинсовый.
- Фирма! - сказал кто-то из моих за спиной.
Кожаный и оказался Левой. Я объяснил суть дела.
- Нам нужно посмотреть вчерашние поступления, мы ищем случайно попавшие в макулатуру нужные бумаги.
Я объяснил, что пришел не так просто, от его знакомых.
- Этаким коллективом явились. Значит, бумаги нужные. Дорогие?
- Кому как.
Сбоку от себя я увидел дядю Сережу.
- Слухай че, - сказал он Леве, - еще валенки надо с галошами.
- А тебе кто позволил? - закричал на него Лева, но не успел я заступиться, как мои орлы гаркнули:
- Дед с нами!
- Миль пардон, - поправился Лева.
- "Миль пардон, мадам", - радостно вспомнили ребята рассказ Шукшина, мы читали на уроке.
Лева отвел меня в сторону и спросил, не являются ли искомые бумаги облигациями. Нет? А то случается, попадают. Может, какая-то история в документах и ее надо скрыть или же, напротив, обнародовать? Нет?
- Это письма Жозефины к Наполеону, - отшутился я, - и частично архив Третьего отделения. Также рукописный каталог библиотеки Грозного. Шучу.
- Вы-то шутите, а мои хлопцы шутить не умеют, могут и не допустить к разысканиям.
- Для вас это не имеет ни малейшей ценности.
- Но ведь вам нужно, стало быть, есть же интерес, - отвечал Лева почти цитатою из "Мертвых душ".
Тут я пошел на такую фразу:
- Найдем, вам покажем, тогда вместе и определим ценность.
Лева кивнул и повел нас по территории. Вчера был субботник, сказал он, много поступлений. И правда, бумага, картон, газеты пачками и россыпью горбатились выше забора. Со стороны ворот к горе подъехал самосвал, добавил еще, с другой стороны макулатуру обрабатывали - прессовали в огромные тюки, тюки стояли штабелями.
- Где-то здесь вчерашнее, - показал Лева и ушел.
- Приступайте, - сказал я ребятам. Сам же обернулся на настойчивые подергивания за рукав. Дядя Сережа объяснил, что работал здесь и знает, где искать галоши и валенки.
- Был на старой квартире? - спросил я, как-то забывая, что новой у дяди Сережи нет.
- Не пустили. У порога постоял, еще кой-что под ноги выкинули, а про остальное спросил, говорят, нету.
- Давай вместе сходим.
В резиновом старье мы отыскали новехонькие галоши, с валенками оказалось труднее, но нашли и их. Дядя Сережа сразу же и переобулся. В груде тряпья подобрали подходящее пальто.
- Все по уму, - говорил довольный дядя Сережа, - все законно.
Мы вернулись к ребятам. Работа у них не кипела. Они забавлялись. Обнаружили огромный клубок телеграфной ленты и наперебой тащили из него тексты телеграмм.
- "Еду восьмого вагон девятый встречай много вещей мама"! - объявлял Пчелинцев.
- "Поздравляю днем восьмого…", - начал Потапов, но ребята закричали, что сколько можно поздравительных, поздравительных, чур, больше не читать, тексты как из инкубатора.
- "Доехал прекрасно тоскую ужасно володя", "Срочно выезжай мама…"
- О смерти не читать!
- "Встретить не могу нужен ли твой заезд пермь решай сама", "Твою мать беспокоит твое молчание коля", "Днями буду артур".
- Друзья, - я повысил голос, - все это весело, но через час нас отсюда попросят.
Пчелинцев первый разглядел перемену в гардеробе дяди Сережи.
- С обновочкой вас, - по-приказчичьи льстиво поздравил он.
- Усе понимаю, - отвечал дядя Сережа.
Пачки газет, бланков, ведомостей, картона мы отбрасывали, искали машинописные тексты или написанные от руки. Таких тоже хватало. То и дело кто-либо из ребят, не выдержав, громко зачитывал:
- "…не верь лекарствам, все лекарства заменяет движение. А для нервов я читала журнал, там на примере японцев советуют в домашних условьях в горшке вырастить карликовую сосну с пышным кроном…" Слышьте, ребя, так и написано, "с пышным кроном", не верите?
- Не отвлекайтесь, держите наш почерк в памяти.
Но кто-то вновь не выдержал:
- "Как вы уехали, зять снова запил. Он перед вами выказался хорошим, а без вас постоянно истязатель какой. Говорит: пью, чтоб тебя не видеть, а посадишь - и спасибо, тем более не увижу".
Одергивая ребят и невольно вслушиваясь, я думал: почему же и письма сдают?
- Алексей Васильич, послушайте: "Если ты не вернешь мне этих денег…"
- Володя, нехорошо читать чужие письма.
- Они теперь не письма, а макулатура.
- "Всем внукам связала по носочкам, но шерсть кончилась, у нас не купить, все сдают на разные товары, на ковры, на машины, и никто не прядет…"
За работой и разговорами мы забыли о дяде Сереже. Вдруг увидели его, поспешающего к нам, он издали показывал листок.
- Это, что ли?
- Этот, этот! - Я выхватил листок, сразу узнав руку Олега. - Этот! Где?
- Уж погрузили, - сказал дядя Сережа, - Я на пробу с края выдернул. Снизу и сверху картон. Вон к воротам поехала.
Володя и Сережа кинулись за отъезжающей машиной, уцепились за борт, машину тряхнуло на выбоине, я ахнул, но ребята перекинули ноги и вскочили в кузов. Машина исчезла за воротами.
- Слухай че, - теребил меня дядя Сережа, - пора, а то приду к обеду, и два рубля вечером не дадут. Пойдем еще Олега помянем.
У Веры
Самое тяжелое еще предстояло сегодня - встреча с матерью Олега. Но встречи не случилось. Вера не скрывала, что с утра они с матерью Олега крупно поговорили, и куда она ушла, Вера не знает.
- Вся их порода такая. Чуть что - и замолкнут. И пусть думать забудет, что я детям его фамилию оставлю. Гордые какие - "возьмем на себя все расходы"! Не надо мне! И у Ваньки другое имя будет.
Кричала она при детях, старшей, Лене, и младшем, Ване. Скоро ей стало плохо, пошла реветь в другую комнату.
- Лена, вы завтракали?
- Да.
- Одевайтесь, пойдем погуляем.
- Я маму спрошу.
Слышно было, как на ее тихий вопрос Вера крикнула: "Хоть совсем загуляйтесь, да не забудьте мечтать, чтоб мать за это время подохла!"
- Я не пойду, - тихо сказала, вернувшись, Лена, - мама не разрешает. А если вы сможете, то погуляйте с… с братом.
Мы опускались в лифте. "Похож как, - думал я. - Пять лет".
- Дядя Леша, у меня хорошее имя?
- Хорошее.
Мы отошли от дома. Ваня потянул на детскую площадку.
- А мама говорит: имя у тебя дурацкое, Иван-дурак. И ребята дразнят Ванькой-встанькой.
- Всех же дразнят. А что Серега Серый лучше? Тебя отец назвал, отец. У тебя же отчество по отцу. Он тебя очень любил. Вот еще вырастешь, я тебе про твоего папу расскажу.
Ваня ковырял прутиком песочек.
- А мама с бабушкой ругались. А мама говорит - имя надо менять.
- Ты сам-то согласен?
- Согласен. Мама ругается, и ребята травят. Я не встанька. А мама говорит: зовут дураком и будешь дураком, не зря тебя отец бросил.
День так и не думал разгуливаться. Темнело от надвигающихся туч. В некоторых окнах зажегся свет.
- Дядя Леша, - закричала из окна Лена, - поднимитесь, пожалуйста, вас к телефону!
Звонила жена. Дала адрес врача, делавшего вскрытие, велела ехать к нему тотчас же: он говорит, что надо встретиться, разговор не телефонный.
Положил трубку, подумал, заходить ли к Вере, и решил не заходить. На улице начинался реденький снежок…
Врач предложил раздеться, провел на кухню, объясняя, что в воскресный день жена любит поспать. Он прикрыл дверь в коридор, закрыл форточку и неожиданно спросил:
- Вы без диктофона?
- Обыщите. - Чем-то он не нравился мне, суетливостью, конечно.
- Хотите кофе?
- Если вы спрашиваете о диктофоне, подозревая меня непонятно в чем, то позвольте и мне принимать угощение с недоверием. Давайте без кофе. Слушаю вас.