4.
После приезда Корнеева прошло уже пять дней, но каждое утро, пробуждаясь, он с изумлением обнаруживал, что под ним не госпитальная койка, а мягкая постель. Ох, и здорово же это!
Трофейные наручные часы с черным циферблатом показывали без двадцати восемь. Полина спала, подсунув руку под щеку; волосы с виска скатились на лицо. Почувствовав взгляд мужа, она сонно улыбнулась сквозь золотистую, пронизанную солнцем россыпь волос и снова закрыла глаза. Федор Андреевич поправил сбившееся одеяло, отошел. Пусть поспит, сегодня у нее выходной.
Погода установилась теплая, ясная; лето, говорят, замучило здесь дождями, пасмурным выдался и сентябрь, и теперь, словно возмещая, осень досылала земле свое нежаркое, недоданное за лето солнце.
Шла пора заготовок. В сараях гремела по днищам ведер перебираемая картошка, зеленели оброненные капустные листья, едва уловимый аромат исходил от аккуратно уложенных, поленниц. Удивительно, что раньше Корнеев не обращал внимания на такие мелочи, просто не замечал их; ныне самые обыденные проявления жизни приобретали в его глазах особый смысл и значимость.
Прохаживаясь от ворот до угла и обратно, Федор Андреевич прикидывал, что нужно сделать в ближайшее время. Получить паспорт, записаться в библиотеку - дел не густо. Вчера побывал в военкомате: временно сняли с учета. Опять временно, словно жизнь человека вечна!
Из ворот вышла Настя с дочкой. В первую минуту Корнеев не узнал ее: в синем пальто, в белом шерстяном платке, в туфлях на высоком каблуке, она была совсем непохожа на ту Настю, в сапогах и ватнике, которую он видел несколько дней назад. Вблизи, впрочем, праздничный наряд соседки выглядел скромнее: пальто старенькое, выношенное, на туфлях, даже сквозь крем, видны кружочки заплат.
Настя остановилась, ее простое открытое лицо было сегодня спокойным, светлым.
- Гуляете, Федор Андреевич? Хорошая погода. А мы с дочкой в кино ни свет ни заря - на детский сеанс. - Настя тронула полную щеку девочки, поправила вязаную шапочку. - Помнишь дядю Федю? Это он.
Девочка взглянула синими, как у матери, глазами, косички с красными бантами на концах качнулись.
- Нет, не помню.
Не узнавал девочку и Федор Андреевич. Когда он уходил на фронт, ей было года три; круглая, словно шарик, она с утра до вечера носилась по двору, с визгом залетала в расставленные руки Корнеева, охотно показывала, какие красивые туфельки купил ей папа. У нее были пухлые, со складочками ручонки, ярко-синие глаза. Корнеев и Поля часто затаскивали девочку к себе, угощали конфетами. Тогда они уже ждали своего Сережу… За эти дни ни Настя, ни ее дочка не были у них еще ни разу.
- Выросла, большая уже, - улыбалась Настя. - Ну, пошли, дочка. Гуляйте, Федор Андреевич!
Попрощавшись, Корнеев медленно двинулся к дому. Да, хороший человек электромонтер Павлов погиб, а след на земле остался - синеглазая Анка. Только сейчас Федор Андреевич подумал, что девочка очень похожа на отца. От матери только цвет глаз, а взгляд внимательный и спокойный, полные губы, округлый подбородок и темные, в крестик брови - все от отца…
Пока Корнеев гулял, к ним пожаловала гостья, Полинина тетка.
Агриппина Семеновна с красным лоснящимся лицом и складчатым подбородком, упавшим на рыхлую шею, поставила блюдечко с чаем, обхватила Федора Андреевича толстыми руками.
- Слыхала, слыхала, все вырваться не могла, - целуя Корнеева мокрыми мясистыми губами, говорила сна. - Здравствуй, племянничек, здравствуй!
Корнеев снял шинель, подсел к столу, посмеиваясь, написал в блокноте: "А вы все полнеете", - и подвинул Агриппине Семеновне.
- Чевой-то? - с интересом спросила она Полю. - Очки позабыла, как на грех.
Полина едва заметно усмехнулась - про очки тетка врала, она была неграмотной, - прочитала.
- А что мне! - довольно хохотнула Агриппина Семеновна. - Живем, хлеб жуем!
Она внимательно оглядела Федора Андреевича, одобрила:
- А ты, служивый, Ничего, не больно уж и изъезженный! Она вон тебя подкормит! А что онемел - опять не страшно. Ей, - показала она на Полю, - не с языком жить, а с мужиком.
- Тетя! - укоризненно остановила Поля.
- Что тетя? Ай не правда? У меня вон Степан на что уж плюгавый, не чета Антону-покойнику, царство ему небесное, а все мужик! И по дому, и за свиньями, и по своему делу, когда может.
Полина покраснела, отвернулась. Федор Андреевич возмутился, чиркнул в блокноте.
- Чевой-то? - дернула Агриппина Семеновна за рукав Полину.
- "Нельзя ли без глупостей!" - со скрытым удовольствием прочитала Полина.
- Это какие же глупости? - Агриппина Семеновна снисходительно смотрела на Корнеева. - Без глупости этой и дите не сделаешь, мир на том стоит!
Не желая слушать, Федор Андреевич отошел к окну, взял книгу.
Что-то негромко сказала Полина.
- А что больно поддаваться, - донесся громкий обиженный голос Агриппины Семеновны, - он мне, чай, в сыновья годится!
"Чертова баба! - раздраженно думал Корнеев. Он всегда недолюбливал ее за этот отвратительный цинизм. Забылось за эти годы, так вот - напомнила! - У Полины скверное окружение. Работает в каком-то кабаке, тут еще тетка эта преподобная! Надо что-то предпринимать. Полина и так замкнулась в своей скорлупе: придет, поест и спать. Ни разу за эти дни книжку не взяла. Новых платьев нашила, а книжки ни одной не прибавилось… Хотя насчет книжек зря: он ведь только приехал, она с ним побыть хочет, нельзя все в одну кучу валить. Тетка, наверно, и надоумила ее из школы уйти, очень похоже! С Полей нужно будет поговорить, не лучше ли ей все-таки сменить работу?"
До слуха снова донесся голос Агриппины Семеновны. Она о чем-то просила, говорила негромко, заискивающе:
- Ты уж постарайся. Скотина она скотина и есть, корма просит. А я тебе на праздник окорок уважу, копчененький.
- Ладно, тетя, ладно, - нетерпеливо отвечала Полина.
- Вот и славно! Пойду я, Поленька.
Прозвучал смачный поцелуй, тетка насмешливо и громко попрощалась:
- Не серчай, порох!
Полина подошла к мужу, взгляд у нее был укоризненный. Ну, вот сейчас и она упрекнет: старый, мол, человек, зачем ее обижать?
- Нужно тебе расстраиваться, мало ли чего она мелет! - сказала Поля.
Федор Андреевич отшвырнул книгу, засмеялся, привлек Полю к себе. Все занимавшие его сегодня мысли: о войне, о жизни, встреча с Настей - все это вылилось в ясное, совершенно определенное желание. Дотянувшись до блокнота, он энергично написал: "Пора думать о работе, хватит лодырничать!"
- Так и знала! "Буду отдыхать, поправляться, тишина, покой!" - смеясь, передразнила Полина.
- "Отдохнул".
Полина с любопытством спросила:
- Куда ж ты пойдешь работать?
- "А все равно куда.. - Карандаш повис в воздухе и снова побежал по бумаге: - Допустим, банщиком".
Полина не поняла, шутит Федор или говорит всерьез, улыбнулась:
- Там тоже надо… говорить.
- "Тогда в какую-нибудь артель, ремеслу учиться. Например, сапожничать".
Этого Полина не могла принять даже в шутку. Она отобрала у мужа карандаш и бумагу, словно прося не спорить, пытливо посмотрела на него.
- А зачем тебе сейчас работать? - Полина ласково погладила щеки мужа. - С нас хватит, и с одной моей работы проживем…
Веселые глаза Федора изменили выражение, и этот внимательный спрашивающий взгляд мгновенно заставил Полину как-то внутренне подобраться.
- Много ли нам надо? - Поля продолжала гладить щеки мужа, но теперь это были другие движения, не столько ласковые, сколько осторожные. - Зарплата да пенсия, а купить у меня все можно.
"Да разве дело только в этом!" - хотелось сказать Федору. Он покосился на блокнот, лежащий на подоконнике, но Полина уже отошла к столу.
- Смотри, Федя, дело твое. Иди-ка завтракай.
Поля тихонько вздохнула, подумала о муже тепло, с невольным уважением: разве он согласится сидеть дома, знает она его! И все-таки какой-то холодок, досада в душе у нее остались: настроение сразу изменилось.
5.
В заключении медицинской комиссии госпиталя, в офицерском билете, а теперь в свидетельстве о снятии с воинского учета основная болезнь Корнеева называлась коротеньким греческим словом - "афазия". В переводе это означало полную или частичную утрату способности речи.
Однажды, еще в госпитале, Федор Андреевич попросил наблюдающего за ним невропатолога Войцехова дать что-нибудь почитать об этой болезни. Тот отшутился.
- Вы что, думаете, у нас тут дом санитарного просвещения?
Корнеев помрачнел, понимая, что ему просто отказывают.
Войцехов присел прямо на койку, заговорил грубовато и дружески:
- Послушайте меня, батенька! Зачем вам всякой дребеденью голову забивать? Думаете, от этого лучше бывает? Черта с два!
Врач оживился, рассказал под дружный смех обитателей палаты, как один впечатлительный человек, начитавшись описаний болезней, начал поочередно находить их у себя и в результате сошел с ума; потом искренне и очень убежденно посоветовал:
- Так что лучше высуньтесь в окно и дышите свежим воздухом. Полезнее!
Корнеев понимал, что в какой-то мере врач был прав, но теперь он отдохнул, окреп, и мысль о необходимости почитать об афазии возникла снова. "Чтобы бороться, надо знать врага", - пришла на память многократно слышанная истина; сейчас она прозвучала как некое теоретическое обоснование вспыхнувшего любопытства, и решение было принято.
Моросил мелкий холодный дождь; Корнеев обходил тусклые лужи, старался держаться ближе к домам. До библиотеки было недалеко, но пока он добежал, шинель на плечах и фуражка набрякли.
В полутемном коридоре Федор Андреевич минуту помедлил (он заранее испытывал чувство неловкости, предвидя объяснение с библиотекарем и откровенно сочувствующие, с примесью любопытства, взгляды), приоткрыл дверь.
В библиотеке было пусто. На решетчатом барьере высились стопки книг, дальше начинались ряды высоких стеллажей, отделенных друг от друга узкими проходами.
Маленькая сухонькая старушка в темном платье с белым кружевным воротничком, остроносая и седая, появилась откуда-то справа, кольнула Корнеева быстрым, каким-то пронизывающим взглядом и неожиданно звучным голосом сказала:
- Здравствуйте!
Федор Андреевич поспешно кивнул, полез за блокнотом; старушка выжидательно смотрела на него, поджав тонкие губы. А, шут возьми, надо бы заранее написать, думает, невежливый, входит - не здоровается.
- Что вы хотите?
Корнеев уже писал и через секунду протянул библиотекарше свой блокнот. Осуждающее выражение в ее глазах исчезло, но не появилось в них и жалости - так, самая малость любопытства и внимания, ничего больше.
- Прочесть об афазии? - Старушка уверенно определила: - Это по нервным. Ладно, посмотрим, что есть. Вы присядьте.
Библиотекарша исчезла за полками, и не успел Корнеев оглядеться, как она вернулась со старым словарем.
- Пожалуйста.
Корнеев просмотрел коротенькую, не много сказавшую ему заметку, разочарованно захлопнул книгу.
- Мало? - поняла библиотекарша. Ее голубоватые в мелких морщинах глаза, издали, как у всех дальнозорких, острые и холодные, оказались вблизи мягкими, немного беспомощными. - Голубчик, а надо ли вам об этом читать?
Корнееву снова вспомнились слова невропатолога, но он, не колеблясь, написал: "надо" и для большей убедительности поставил большой восклицательный знак.
- Ну, смотрите, - словно подчиняясь только своей обязанности выдавать книги, согласилась библиотекарша.
Она ходила вдоль полок, зорко всматриваясь в плотно сдвинутые корешки, и безошибочно, короткими скупыми движениями, точно поклевывая, снимала один том за другим.
- Проходите сюда, - окликнула библиотекарша. - Читальня еще закрыта, посидите тут у меня в закуточке.
За стеллажами, в самом углу, у окна, стоял письменный стол, обступившие его с трех сторон полки с книгами образовывали укромный уголок. На столе лежали журналы, стопка перевязанных шпагатом, должно быть, только что полученных книг; в стороне совсем по-домашнему синело вышитыми цветочками вязанье.
- Устраивайтесь, смотрите.
Федор Андреевич благодарно кивнул, нетерпеливо взялся за книги.
Их было три. Пухлые, аккуратно подклеенные "Справочник практического врача" и "Терапевтический справочник", оба, кажется, попахивающие больницей, и хорошо сохранившийся, должно быть, мало бывавший в руках, выцветший бледно-розовый том большого формата - "Невропатологические синдромы".
За спиной бесшумно ходила старушка; обостренный слух Корнеева вначале чутко фиксировал каждый ее шаг, потом естественное чувство неловкости исчезло, шаги за спиной становились все неслышнее и замерли вовсе.
Первый же прочитанный абзац поразил Корнеева.
"Афазия, - начиналась статья, - расстройство речи при повреждении определенных отделов коры левого полушария мозга". Так, значит, все гораздо серьезнее, чем он предполагал; какие-то органические изменения, связанные с мозгом, неладно что-то в черепке!
Взгляд опережал мысль, хватал следующие строки:
"Больной не говорит, но понимает обращенную к нему речь". - Правильно, так! - "Двигательный аппарат, участвующий в механизме речи - нервы и мышцы гортани, неба, рта, губ, языка, - сохранен, больной в состоянии произносить звуки, но он не умеет разговаривать; интеллект у больного сохранен". Верно, сохранен: он все понимает, все чувствует!
Федор Андреевич перевернул страничку, пробежал несколько строк и вздрогнул.
Его болезнь называется двигательной афазией, другие ее виды, оказывается, пострашнее!
При сенсорной афазии утрачивается способность понимания речи; при некоторых иных формах болезни наблюдается расстройство письма (аграфия) и чтения (алексия). Корнеев возбужденно потер лоб. Вот почему в госпитале его дважды просили что-нибудь прочесть, а затем написать о том, что он прочитал. Тогда, помнится, его удивляли и сердили глупые опыты - что он, идиот, что ли? Теперь все стало понятно, как понятен стал и возмутивший его в то время наигранный, как тогда казалось, оптимизм невропатолога: "Вам еще повезло, Корнеев!" В самом деле - могло быть и хуже: ни говорить, ни читать, ни писать!
Ошеломленный своими открытиями, Федор Андреевич сидел несколько минут неподвижно, ни о чем не думая, машинально наблюдая, как по серому стеклу окна ползут капли дождя; шаги за спиной снова стали слышаться явственнее, и звук их медленно возвращал Корнеева к действительности. Да, могло быть и хуже!..
Невразумительнее всего говорилось о лечении афазии; чаще всего упоминалась восстановительная терапия. Это было то самое, что Корнеев, оставаясь наедине, без малейшего успеха пытался делать; натужные попытки заговорить и тянущееся с губ длинное нудное "ы-ы" - звук, с которого не начинается в русском языке ни одно слово!
Оставалась еще глава об афазии в "Невропатологических синдромах".
Загадочное слово "синдром" означало, оказывается, сочетание ряда симптомов. Федор Андреевич бегло прочитал об афазии то, что ему уже было известно, нахмурился. Пошли фразы, ясные по начертанию, но неведомые по смыслу: учение о локализации функций Галля, учение Брока и Вернике, "словесная слепота" Кусмауля. Корнеев попытался определить, где находится так называемый центр Брока, при нарушении которого и возникает двигательная афазия, с минуту ощупывал собственный лоб, потом решительно захлопнул книгу. Здесь начиналась область, требовавшая специальных познаний.
- Прочитали? - поинтересовалась библиотекарша.
Корнеев кивнул, улыбнулся; заметив, что несколько необычный посетитель против ожидания не подавлен, старушка повеселела, присела рядом.
- Не хотела я вам эти книжки давать. Вы не думайте, я ведь по себе знаю… - Мягкая усмешка снова осветила восковое лицо женщины. - У меня когда-то с сердцем плохо было. Ну и, как вы вот, давай все подряд читать, книжница ведь! То одно мне кажется, то другое. Чуть что - пульс считать начинаю. Считаю, а сама жду: вот сейчас перебой. И что вы думаете, правильно - перебой! Забудусь, бегаю - ничего; начну считать - и опять плохо. Рассказала знакомому врачу, наругала на всю жизнь и лучше стало. Больше двадцати лет прошло, - живу, видите!
И, не меняя тона, спросила:
- Это у вас с фронта?
Корнеев наклонил голову, невольно отметив, как просто, ненавязчиво прозвучал вопрос: праздное любопытство и участие похожи, но Федор Андреевич всегда чутко различал их.
- Да, много беды от войны. - Старушка вздохнула. - Ну, ничего, поправитесь. Некоторые виды этой болезни посложнее бывают.
Федор Андреевич удивленно посмотрел на нее.
- Откуда, думаете, старуха знает? - Голубоватые глаза светились мягко и добродушно. - За жизнь чего только не начитаешься.
Чувствуя, что уходить сразу, только поблагодарив кивком, неудобно, Корнеев написал: "Тихо у вас".
Далеко отставив блокнот - взгляд старушки снова казался остро-пронзительным, - она прочитала, усмехнулась.
- Библиотека еще закрыта. Придите через часок, посмотрите!
Корнеев хотел было извиниться за то, что пришел в неурочное время.
- Что вы, голубчик, что вы! - догадалась библиотекарша. - Когда надо, так вот и приходите - пораньше, без спешки.
- "А почему вы так рано?" - поинтересовался Корнеев.
- Да так, по привычке… Не сидится дома.
Старушка усмехнулась, по ее суховатому подвижному лицу прошла легкая, словно облачко, тень.
Приятно было встретить знакомых учителей, уже знавших от Воложского о его возвращении, снова оказаться в обстановке равномерного чередования тишины и гула, заливистых звонков и стремительного топота ног.
Но тем грустнее понимать, что жизнь эта не для него, и совсем уж горько было замечать в дружелюбных взглядах учителей сочувствие и жалость. Их-то еще выручал такт, сочувствие прорывалось у них невольно. А люди попроще, простодушнее, вроде завхоза или школьной сторожихи тети Глаши, этой обидной для него жалости и не пытались скрывать. Тетя Глаша, увидев его, всплеснула руками, заплакала.
Впрочем, старых знакомых в школе оказалось немного. Ровесник Корнеева преподаватель литературы Савин погиб на фронте, физик Каронатов уехал в Смоленск, прежний директор, недолюбливающий, кстати, прямолинейного Воложского, удалился на пенсию. Очень жалел Федор Андреевич и о том, что почти ничего не удалось узнать о своих бывших учениках.
Потом большая перемена кончилась, учительская опустела, и Воложский оттащил Корнеева от вывешенного на стене расписания уроков.
- Опаздываем, Федор.
Вслед за Воложским Корнеев пробежал по коридору, волнуясь, прочел на дверях знакомую табличку - 10 "А".
Ученики дружно поднялись, словно ветерок прошел; взгляд Корнеева затуманился, и он не сразу увидел свободную парту, на которую указал Воложский.
Как чудесно чувствовал себя Федор Андреевич все эти короткие сорок пять минут! Когда Константин Владимирович объяснял, Корнееву, сидящему позади всех, казалось, что он ученик; когда кто-то поднимался для ответа, он видел себя на месте Воложского - педагогом.