- А вот, Федя, вспоминаю, - говорит Чапаев. - Рассказывали мне, что в пустыне двое заплутались… ну, как мы здесь с тобой - только их-то было двое всего-навсего… Бросили их там али сами как отстали - только сидят на песочке, а идти им и некуда… Нам хоть ночью… Ну, ладно… Солнце взойдет - отыщем, а они куда? И ночь и день - все песок кругом: и туда песок, и сюда песок, больше нет ничего… Воды у них по фляжке висело - не пьют. Помирать-то не хочется, а знают - как выпьют все, так и смерть пришла… Только водой и жили. Три дня все вместе ходили, а найти ничего не могут, не видят конца… На четвертый-то день упал один. Я, говорит, помираю, а ты рядом ложись: ходили вместе - вместе и ляжем… Упал на песок, да и конец… Тот, што один-то остался, посидел над дружком, а у того, глядит, и зубы оскалились, глаза оловянные открылись. Страшно ему стало одному в пустыне… Ну-ка… уйдет он от этого места, а и жалко станет. Походит-походит, да и опять сюда оглядывается, штобы не потерять - боится… Хоть и мертвый тот, а все будто вдвоем… Так вот ты смотри, што вышло. На него верблюды пришли - там караван оказался… так и жив человек… А дружка в песке схоронил… Это вот - да! Тут никуда не уйдешь, коли во все стороны песок один тыщами верст рассыпается…
- Што тут? - обернулся он быстро в сторону и вскочил.
Федор - за ним, вскочил и Петька… Схватили винтовки, застыли в ожидании. Через несколько секунд выступила из тьмы фигура своего вестового, за ним, почвакивая и посапывая, приблизились кони… Опять прилегли в колючие, жесткие снопы…
- А ты что это, к чему рассказал? - спросил Чапаева Федор.
- Да вспомнилось. Я всегда, как самому плохо, вспоминать начинаю, кому же, когда и где было еще хуже моего. Да надумаю и вижу, што терпели люди, а тут и мне - отчего бы не потерпеть? Я вон слышал еще, будто на море корабль разбило, а матрос обнялся с бревном да по волнам-то и гулял двое суток, пока его не подобрали… Тут вот позадумаешься, каково-то ему было, коли ноги в воде, да и сам, того гляди, туда же кувырнешься… А уцелел…
За разговором сгрудились потеснее… Петька слушал с большим вниманием. Когда ему надо было откашляться, закрывал ладонью рот, тыкался еще глубже в солому и там хрюкал как-то неопределенно. В темноте его блестящие черные глаза светились, как у кошки… Лишь только Чапаев кончил, Петька быстро взглянул на него и весь передернулся, - видно было, что ему самому смертельная охота что-то сказать.
- Я вот… разрешите? - обратился он к Чапаеву.
Но тот ничего не ответил и молча поглаживал усы.
- Я хотя бы, - продолжал Петька, - на Дону, в восемнадцатом… Нас казаки в сарай человек двадцать заперли. Утром, говорят, разберемся, кто тут у вас большевик… А не скажете, так и все за большевиков уйдете. Капут, одним словом. Знаем, что расстреляют, сволочи… Мы это доску одну полегоньку - чик да чик, чик да чик, - она и отползла… Я самый у них маленький. Полезай, говорят, ты первый, а если попадешь - на нас не говори… сам, мол, один полез… Часового убери камнем сразу-то, што ли, увидишь, как… Одним словом, полез я. А ночь вот что сегодняшняя, - дождик идет, а уж тьма-то, тьма-то… Я эдак тихонько ногу просунул - ничего… Я принагнулся… плечом… руку с головой выпустил, вторую ногу выставил… Гляжу - на земле, вышел у самого сарая, а за углом - как есть часовой стоит… Лег на брюхо, думаю - проползти надо сначала, чтоб его разглядеть - сидит человек или ходит… Вот по грязи, будто червяк, плыву, а ребята высунули головы, смотрят… Он на полене сидит и голову наклонил, - спит, может, думаю… Взял тут кирпич - из сарая дали, а как дополз к нему да как хрясну его, да по виску его. Клюнул, сердешный, в землю и крикнуть не знал што… А я его еще раза четыре стукнул - забрызгался кровью, испачкался… Вышли мы всей артелью, сарай-то с краю был… Мы тут ползком, все ползком, так и ушли непримеченные… Знали, где от своих отбились, нашли… Э-эх, тоже страху было!..
- Страх страхом, а жив, - заметил как-то неопределенно Чапаев.
- Жив! - подтвердил обрадованный Петька, польщенный вниманием. - И все живы - так артелью и доползли… Право слово…
- Верю, - усмехнулся Чапаев.
Петька снова прикрыл рукою рот и два-три раза хрюкнул в солому…
- Вон спят, - показал Чапаеву на лежащих кругом спутников… - А я не могу и никогда не засну, ежли што такое…
А все-таки усталость свое взяла. Когда перестали говорить и притулились снова в глубину скирды, - задремали чуткой, нервной дремотой, то и дело просыпаясь от малейшего шороха… Так продремали до рассвета, а лишь забрезжило первой, белесоватой мутью, - поднялись усталые, промокшие, дрожащие от холода, измученные бессонной ночью. Согреться решили на быстрой езде. И в самом деле, как только Чапаев пораспутался с картою и выбрал направление, - поскакали на ближний сырт и тут, уже через несколько минут, почувствовали себя бодрее. А когда стало подыматься солнце - вконец повеселели. С сырта заметили обоз и хотели направиться к нему, но обозники, увидев группу конных, ударились вскачь наутек… Петька полетел за ними карьером, - хотя бы только узнать, свои или нет. Остальные ехали ровной рысью… Обоз оказался свой - как раз из той бригады, в которую держали путь… Через полчаса подъезжали к избушке, где поселился Елань со своим полевым летучим штабом… Местечко называлось Усихой!
* * *
Еще не было шести часов, а Еланя с комиссаром застали на ногах. Взобравшись на плоскую крышу мазанки-избушки, они водили бинокли из стороны в сторону, внимательно всматривались, о чем-то совещались между собою. Когда заметили подъезжавших, спустились вниз и ввели их в грязную полутемную лачужку. Вид у них был самый ужасный: бледно-зеленые, трупного цвета лица, лихорадочные глаза, крайняя степень измученности и печать какой-то безысходности во взорах. Оба были без гимнастерок, в нижних рубахах, - духота и жарища в халупе не позволяли работать одетыми. Елань был совершенно бос. По грязным, заплесневелым ногам можно было судить, что последний раз он мылся в бане, верно, несколько месяцев назад. От бессонных ночей и крайнего напряжения у него дрожали руки, а когда начинал торопиться в разговоре, голос прерывался, он начинал захлебываться словами, а кадык дергался нервно, то втягиваясь, то выскакивая стремительно; пересохшие, бледные губы изрезаны были трещинами. Елань уж ни одного слова не мог сказать спокойно: он выкрикивал высоким протестующим фальцетом, махал руками в такт своей речи, бил кулаками в грудь, доказывая то, что ясно было и без доказательств, - доказывал, что без патронов и снарядов воевать нельзя. Место было тут равнинное, видно с крыши далеко, и Елань в бинокль отлично рассматривал расположение казары.
- Так будут ли патроны, товарищ Чапаев? - спросил он надрывающимся голосом и смотрел Чапаеву в лицо, ловил и взгляд и первое слово.
- Подвезут… приказано…
- Што же - приказано… Я не могу дальше!..
- Так подожди… Ну, откуда я тебе возьму, не с собой ведь вожу, - урезонивал Чапаев. - Говорю - везут, скоро быть должны…
- Знаете, - переводил Елань с одного на другого свой горячий, полусумасшедший взгляд, - мы с комиссаром весь день с этой крыши не слезаем. Тут больше неоткуда… А по четыре атаки в день, подлецы, делают… По четыре атаки! Мы все видим: как и готовятся, как и лава несется - все видно отсюда. А как следует - ничего нельзя: патронов нет… Вчера приказал через третьего… Потом - через пятого… Теперь через десятого стреляют… На десять шагов допускаем… Ручными бомбами только и спасаемся… Нет возможности никакой. Ведь че-ты-ре раза в день! А место видели сами… простыня.
- Приказ на завтра получили? - спросил Чапаев и оглянулся.
- Получил… Тут все свои, - успокоил Елань. - Да что же без патронов - я не смогу этого ничего… голыми руками нельзя…
- Ну, знаю, - начинал сердиться и Чапаев, - знаю, чего говоришь зря? Тебя сразу облегчат. Шмарин начинает… Силы на него будут отвлечены, а ты…
- Ясно, - согласился Елань. - Только вот одно: патроны…
- А снарядов как? - спросил Чапаев.
- Да тоже. Ну, тут кое-как еще ладно. Хлеба… Хлеба нисколько… Вот и вас нечем угостить - ни корки нет, ей-богу… Только воду одну - вон, в чайнике…
- Вместе и хлеб грузовики везут, - пояснил Чапаев. - Мы сейчас же к Шмарину, ждать некогда… Ну, прощай…
С тяжелым чувством уезжали от Еланя… Ехать было верст пятнадцать. Голодны кони, голодны сами, но знали, что Шмарину еще с вечера должно было прийти продовольствие, поэтому, как только приехали, сейчас же организовали завтрак. Шмарин парился над приказом дивизии, - ему с бригадой назавтра утром открывать действия. Задача выпала очень серьезная, обдумать надо чрезвычайно тонко, а советчиков у Шмарина раз-два и обчелся. Призывал он начальника штаба, но ведь что же и от него узнаешь особенного? Невелика фигура. Начальник штаба у Шмарина, кажется, в писарях до того сидел, а тут некого было поставить - ну и ткнули. Сидит, смекает немного, парень неглупый оказался, но по штабной премудрости - ей-же-ей ничего не слыхивал и не знает. Потолковали за чаем, узнали подробно, что тут за обстановка, какое где жилье, далеко ли, сколько сил у неприятеля и насколько можно верить полученным сведениям, слышно ли, чтобы сам он, неприятель, готовился к чему-нибудь теперь же? Все это выяснено было еще в порядке частной беседы, а лишь только подкрепились, вплотную сели за карту, и Чапаев подробнейшим образом стал объяснять Шмарину, как надо проводить операцию от первого момента до последнего. Можно было в восторг прийти от чапаевской предусмотрительности и точности выкладок, которые он тут делал. Способность учитывать малейшие обстоятельства - его особенная, характерная черта.
- Если вот так начнешь - вот што получится, а у Еланя вот што будет к тому времени… Попов за рекой будет вот в каком положении…
Учитывал быстроту движений измученных, почти разутых и нездоровых бойцов; количество и быстроту подвоза патронов, снарядов, хлеба; отсутствие воды; встречи с населением или полный его уход; серьезность и объем проделанной разведывательной работы; готовность казаков к встрече; усилия, на которые способна бригада Еланя; расхождения в стороны дорог и быстроту движения по бездорожным лугам…
Все, решительно все прикидывал и выверял Чапаев, делал сразу три-четыре предположения и каждое обосновывал суммою наличных, сопутствующих и предшествующих ему фактов и обстоятельств… Из ряда предположительных оборотов дела выбирался самый вероятный, и на нем сосредоточивалось внимание, а про остальные советовал только не забывать и помнить, когда, что и как надо делать.
Совещание длилось часа два. Когда было окончено, собрались уж было ехать обратно в штаб дивизии, но тут пришли из бригадного резервного полка, который стоял от позиции верстах в двух, и пригласили… на спектакль. Что-то необычное… Назавтра такое серьезное дело, тут рядом окопы противника, - и вдруг спектакль?!
- Это всегда так, - улыбнулся Шмарин. - Как только приедут, ребята уж поджидают, и тут хоть бой начинай, а ставь… Смерть охотники…
- Так ведь тут же так близко…
- А чего им… Было так, что - если все спокойно - из окопов половина уползала. Насмотрятся одно действие - обратно, а за ними другие… Так и пересмотрят до одного…
- Тут и ставили рядом?
- Рядом… Зоя Павловна бедовая, она с ними все сама ездит… Заслышат еще где красноармейцы, что она с театром спешит, - уж ждут-ждут ее, ждут-ждут… Подготовлять все сами начнут… Иной раз только она сюда, а тут и сцена, глядишь, давно сколочена… Заборов-то в станицах поломали - ай-ай!
Чапаев с Федором знали, что за последние недели Зоя Павловна создала подвижной театр, но никак не предполагали, что она так близко к окопам ставит спектакли, а она сама про это до поры до времени молчала: в бригаде, говорит, ставлю… Ну и не допытывались. А когда в бригаду поедут - только-только про военные дела успеют поговорить. Теперь, по разговорам, оказалось, что как-то, двигаясь по степи, она со своей кочующей труппой угодила как раз под обстрел. Бригада шла в наступление, и полк, возле которого в это время очутилась труппа, уже снялся с места, пошел вперед. Не долго думая, актеры оставили на возу по вознице, а сами взяли винтовки и пошли рядовыми… Зоя Павловна всегда была верхом. Она подъехала к комиссару полка, через десять минут вместе с ним и еще пятком бойцов ускакала в разведку… Удивительные были времена. Артист, организатор, политический работник, пропагандист и агитатор, комиссар - все это сливалось прежде всего в одно понятие: боец! Дивизионная труппа и была за то особенно любима красноармейцами, что они чувствовали тут своего же брата-бойца, который всегда с ними, а по надобности и вместе идет в наступление…
Ждали красноармейцы эту свою труппу всегда с величайшим нетерпением и обычно знали каждый момент и самым точнейшим образом, где она сейчас находится, в какой бригаде, долго ли там пробудет, сюда приедет или в другую бригаду. И если знали, что труппа едет к ним, - настроение повышалось, из уст в уста передавалось об этом, как о величайшей радости. Начинались приготовления. А когда труппа прибывала на место, очень часто даже из скудных своих средств устраивали ей дружеское угощение… Подмостки обычно сколачивались заранее, и если снимались с места, уходили в открытую степь, знали, что тесу там найти невозможно, а труппа вот-вот подойдет, - всю эту гору досок так и волокли за собой…
Какая же это была радость, какое великое торжество, когда устанавливали сцену! Любопытных было такое множество, что их по-приятельски приходилось разгонять, чтобы не толкались, не мешали расставлять и укреплять декорации, готовить костюмы, гримироваться. Бывало так, что какой-нибудь особенно дотошный красноармеец стоит-стоит у раскрытого сундука с костюмами, любуется там на разные фраки да сюртуки, а потом, когда отвернутся, выдернет разукрашенный цветной камзол, напялит с треском да с веселой, расплывшейся от удовольствия физией и крикнет:
- Ребята, смотри на короля!
Ну, конечно, "короля" сейчас же берут под микитки, сдирают с него королевскую одежду, иной раз в шею двинут раза два-три, и он - куда-нибудь к кулисам, посмотреть, нельзя ли и там чего-нибудь на себя напялить, похохотать…
Это время приготовлений к спектаклю едва ли не большим было удовольствием, чем самые спектакли… Артисты начинают одеваться… Но куда спрятаться от зрителя, чтобы поразить его все-таки прелестью неожиданности?.. Тычутся-тычутся - ничего не выходит. Тогда из двух зол выбирают меньшее: или все тут заранее насмотрятся один за другим, или уж небольшую компанию отрядить, им показаться, а зато другим - ни-ни… Так и делают. Выберут человек сорок - пятьдесят, поставят их плотным кольцом в три ряда, а сами артисты в середке: тут одеваются, тут примеряют парики, гримируются… Только ахнешь, как вспомнишь, сколько потрачено угля на этот самый грим! Можно себе представить, что за богатства театральные были в 1919 году, коли черную сухую корку считали богатством! До гримов ли было дорогих! Если и попадет, бывало, что ценное из этой области, так "зря" не расходуют, а в какие-нибудь "высокоторжественные", особенные случаи, - положим, победа большая, обмундирование привезли, паек прибавили, да мало ли в полку своих особенных, позиционных радостей!
Играли актеры не сильно знаменито, а все-таки впечатление производили немалое. Надо честь отдать Зое Павловне: из небольшого, скудного репертуара она умела выбирать по тем временам самое лучшее. Играла сама, принимала бойца, знала, что ему нужна была простая, понятная, сильная, своевременная вещь… Такие находились. Несколько из них даже было написано своими же дивизионными писателями… Иные - не бесталанно. Многие (большинство) - неуклюже, не литературно, зато имели какое-то необъяснимое качество самородности, силы, верного уклона, верных мыслей и сильных чувств, при полном иной раз неумении эти мысли и чувства воплотить в художественную форму. Репертуар слабоватый, но по тем временам не из бедных; в других местах было хуже, слабее, а то и просто вредными пьесами подкармливали…
Потребовалась исключительная любовь Зои Павловны к делу, чтобы совсем "из ничего" создать этот подвижной, столь любимый бойцами театр - и в какой ведь обстановке! Это не диво, что при других, при благоприятных условиях они рождались, а тут вот, когда нет ничего под руками, когда части в непрерывных и тяжких боях, - тут заслуга действительно немалая.
Бывало, на двух, на трех верблюдах и тянутся по степи… Сами пешком, имущество на горбах верблюжьих прилажено… Где можно - лошадей доставали; тогда все по телегам разместятся и от полка к полку, от полка к полку, а там уж давным-давно поджидают многоценных гостей…
Когда Чапаев и все присутствующие получили приглашение "пожаловать" на спектакль, оказалось, что все уже было готово, сейчас же могут "занавеску подымать", как доложил кто-то из приехавших красноармейцев. Решили съездить - отчего же нет? Тут совсем недалеко. Тем более что у Шмарина лошадей пришлось все равно обменивать на свежих. Когда подъезжали к массе зрителей, там уж было известно, кого поджидали. Все оглянулись. Из уст в уста полетело торопливо: "Чапаев… Чапаев… Чапаев…"
Картина замечательная! На земле, у самой сцены, первые ряды зрителей были положены на животы; за ними другая группа сидела нормально; за сидевшими, сзади них, третья группа стояла на коленях, будто на молитве в страстной четверг; за этими - и таких было большинство - стояли во весь рост… Сзади них - десятка два телег, и в телегах сидели опять-таки зрители. Замыкали эту оригинально расположенную толпу кавалеристы - на конях, во всеоружии… Так разместились несколько сот человек и на совершенно ровной поляне - и всё видели, всё слышали…
Чапаева, Федора, Петьку пропустили вперед, поместили "во втором ярусе" - сидеть на земле.
Ставили какую-то небольшую, трехактную пьеску, написанную здесь же, в дивизии. Содержание было чрезвычайно серьезное, и написана она была неплохо. Показывалось, как красные полки проходили через казацкие станицы и как казачки встречались с нашими женщинами-красноармейками, как их чурались и проклинали сначала, а потом начинали понимать… Вот входит полк… Красноармейки, в большинстве коммунистки, одеты по-мужски: рубаха, штаны, сапоги, штиблеты, лапти, коммунарки на голове или задранный картузишко, и волосы стрижены то наголо, то под гребенку. Встречают их бабы-казачки, отворачиваются, бранятся, плюются, и иные глумятся или потешаются в разговоре:
- Што ты, дура, штаны напялила? Што ты с ними делать будешь?
- Эй, солдат, - окликает казачка красноармейку, - зачем тебе прореха нужна?
- Через вас только, проклятых, - бранятся в другом месте казачки по адресу красноармеек, - через вас все пропадает у нас… Разорили весь край, окаянные, набрали вас тут, б…ей - девать-то некуда… Чего терять вам, прощелыгам? Известно, нечего, ну и шататься… Чужой хлеб кто жрать не будет?
- Да нет же, нет, - пытаются возражать коммунистки-женщины. - Мы не из тех, как вы думаете, не из тех: мы - работницы… Так же, как и вы, работаем, только по фабрикам, а не хозяйством своим…
- Сволочи вы - вот кто!
- Зачем - сволочи! У нас тоже семьи дома пооставались… Дети…
- Ваши дети - знаем! - галдели бабы. - Знаем, што за дети… подзаборники.
Коммунистки-женщины доказывают казачкам, что они не шлюхи какие-нибудь, а честные работницы, которых теперь обстоятельства вынудили оставить и работу и семью - все оставить и пойти на фронт.
- Што здесь, што там, - кричали им в ответ казачки. - Где хочешь - одинаково брататься вам, беспутные… Кабы не были такими, не пошли бы сюда… не пошли бы…