Еще тогда, читая русаковские записки, Ковалев подумал: "Не попробовать ли написать повесть о жизни наших офицеров? Служба часто сводила меня с отличными командирами. Может быть, избрать композицию: страничка-другая из дневника Русанова и - контрастно - наше время".
"Да ну, какой из тебя писатель, - немедля возразил предостерегающий голос, - и где то время, что необходимо для литературной работы?"
Но желание, однажды возникнув, не отступило от него.
Когда-то, еще в курсантские годы, пытался Ковалев писать поэму об офицерах. Но, кроме обилия общих фраз и ложного пафоса, кажется, ничего не получилось. К счастью, очень скоро понял, что никакой он не поэт в том большом истинном смысле, который придавал этому имени.
Вероятно, в восемнадцать лет юнец в силах сочинить даже неплохое стихотворение, продиктованное чувствами, но от этого он еще не становится Поэтом.
Так много развелось "чирикающих", грамотных строчкогонов, - стоит ли пополнять их ряды?!
Ковалева все более тянуло к прозе. Она не связывала рифмой, не обременительной только для настоящих поэтов.
Временами то в газетах, то в журналах появлялись небольшие рассказы Ковалева об армейской жизни. Но это, конечно, было ученичество, разведка боем.
А вот книгу об офицерах надо бы написать, полностью выложив себя.
В комнату вошла Антонина Васильевна, держа в руках конверт.
- Володенька, я совсем забыла: тебе письмо от Семы.
Он нетерпеливо протянул руку - любил получать от Гербова письма. Правда, тот не очень-то ими баловал. Но все равно, даже если не писал месяцами, а то и годами, мысль, что на свете есть друг и он мгновенно примчится, коли очень понадобится, была успокоительна.
Ковалев осмотрел конверт - обратного адреса не было. Значит, Семен Прокофьевич - в пути. Он с Тамарой и сыновьями бесконечно кочевал. Тоже был командиром взвода, роты, батальона, служил в Группе Советских войск, после академии в штабе округа, заместителем командира дивизии в Казахстане…
Обычно Семен мало писал о себе, но каждый раз непременно сообщал что-то интересное об "однопартянах", как называл он шутливо тех, с кем сидели они в суворовском за одной партой.
Правда, в прошлом письме, прислав фотографию своего третьего сына - карапуза в ползунках, надписал на обороте: "Нам сейчас семь месяцев. Мы умнеем не по дням, а по часам, умеем крепко спать, говорить жестами, любить (особенно папу), проявляем чисто гербовский характер".
В послании сегодняшнем Семен сообщал: "Узнал из достоверных источников, что наш небезызвестный "Осман-паша" - читай Геша Пашков - служит в ракетных войсках (а ведь это оружие, как ты понимаешь, требует особо развитого чувства коллективизма), так что недаром мы Гешу обминали.
Недавно встретил… кого бы ты думал? Инженер-майора Самсонова. Он участвовал в разработке системы управления ракетами…
Как тебе это нравится, старик? Даже шкеты выходят на главные рубежи".
А о себе Семен написал, что "двинулся на новое место, поближе к вам" и позже сообщит адрес.
Владимир Петрович отложил письмо. Да, судьбы… судьбы… Порылся в ящике письменного стола, извлек оттуда старые фотографии, порыжелые от времени, с загнутыми краями. "Сборная" футбольная команда… На траве лежит, подперев щеку рукой, "левый крайний" форсистый Савва Братушкин. Мяч много больше его головы.
Присел на корточках самоотверженный вратарь Павлик Снопков.
Стриженые головы, коленки в ссадинах, майки с белой окантовкой, настоящие бутсы и полосатые гетры.
Кто-то из этих "стриженых голов" теперь в научно-исследовательском институте, в "Звездном городке"… Наверно, есть и свой Зорге. Почему бы не быть? Идет смена караулов…
А вот его дневник Суворовских лет, может быть, пригодится для повести?
Владимир Петрович перевернул, словно побывавшую под дождем, фиолетовую обложку общей тетради.
"Дал себе клятву узнать подробности гибели отца".
Ковалев задумался. Он выполнил эту клятву. Во время отпуска неделями рылся в архивах авиаполка. Узнал имена командиров отца, его товарищей, историю каждого их боевого вылета. Несколько раз ездил на место последнего боя отца, расспрашивал жителей сальской степной станицы, нашел свидетелей того, как отец пошел на таран. Ковалеву помогали красные следопыты - школьники.
Владимир Петрович продолжал перелистывать дневник.
"Сегодня Андрей показывал мне эскизы задуманной картины "Суворовский трёп": спальня перед отбоем, малыши, разинув рты, слушают байки "бывалого", а в дверь входит воспитатель".
Как неожиданно сложилась судьба деликатного, мечтательного Андрея Суркова. После авиаучилища Андрей служил сначала на Крайнем Севере, а затем в Группе Советских войск, в ГДР. К тридцати годам полюбил, впервые и, как это бывает у однолюбов, на всю жизнь, скромную девушку Катарину Брайнес. Та приняла советское подданство, они поженились. Родился сын Иван.
Но вот пришла пора Андрею возвращаться домой в Советский Союз. Мать Катарины, Берта, в отчаянии, говорит, что если единственная дочь оставит ее, она покончит самоубийством.
Семья Суркова все же едет на вокзал. Уже оформлены документы, куплены билеты. За полчаса до отхода поезда появляется пожилая соседка Брайнес, кричит, что Берта приняла яд.
Сурковы с вокзала бегут в больницу. Берту сумели спасти. Но как теперь дочери уезжать? Она остается с сыном в ГДР.
Капитан Сурков отправляется на Родину один. Жизнь представляется ему немыслимой без жены, сына, а выхода он не видит.
До Ковалева стали доходить тревожные вести об Андрее.
…Владимир Петрович прилетел в гарнизон, где служил Сурков, на исходе душного летнего дня. Андрея нашел на окраине города в деревянном флигеле с выщербленным порогом. Когда постучал в дверь, раздался невнятный голос:
- Да-а…
Он открыл дверь. В маленькой комнате, со стенами, увешанными рисунками, сидел за столом Андрей. Перед ним стояла раскупоренная бутылка водки.
- Ты?! Каким ветром?! - В восклицании этом были и радость при виде друга, и удивление, и неловкость.
- Суворовским, - шутливо ответил Ковалев.
Они обнялись. Андрей, стыдясь своего вида, набросил на плечи китель, убрал со лба потную прядь волос. Сказал глухо:
- Кончился, Володька, капитан Сурков…
Ковалев, словно не расслышав, спросил:
- Можно, художник, с дороги умыться?
Андрей, приходя в себя, заметался по комнате, достал чистое полотенце.
- Вот не ожидал… Никак не ожидал…
Включил свет, и сразу на стене проступили яснее рисунки: летное поле… Самолеты в воздухе… Авиатехник за работой… Наброски, наброски…
Темнота за открытым окном сгустилась, пряча небольшой сад.
Потом был вечер вдвоем, и горькая, беспощадная исповедь Андрея, и его слова, резанувшие по сердцу:
- Командир полка предупредил об увольнении…
Бледное, страдальческое лицо Андрея будто свела судорога.
Он распечатал новую бутылку водки. Ковалев решительно прикрыл ладонью свой стакан. Сурово сказал:
- Вот что, друг! Ты мне достоевщину не разводи. Прекрати! Я просто требую от имени всего нашего братства - прекрати! О делах твоих я знал, потому и примчался к тебе, дурню…
Андрей уставился с недоумением.
- Сергей Павлович Боканов работает сейчас в Москве, в Управлении военно-учебными заведениями… Обещал похлопотать о твоей семье… И Семен Гербов из ГДР написал, что кое-что предпринимает. Все наладится…
Андрей, не налив себе водки, поставил бутылку на стол.
- Твое начальство знает о ситуации? - спросил Ковалев.
- В деталях нет…
- Мне с командиром полка поговорить?
- Ну что ты! - даже испугался Андрей. - Вдруг явится к нашему аскетическому Михею опекун-спаситель…
Он улыбнулся, видно, представив себе эту невозможную картину.
- Исключено!
- Обойдешься без опекуна-спасителя?
Андрей молча сжал руку Ковалева.
…Может быть, об этой истории тоже написать в повести "Военная косточка"?
В соседней комнате Маша начала играть "Осеннюю песню" Чайковокого. "Из поколения в поколение", - усмехнулся Владимир Петрович. Именно эту вещь играл он мальчишкой в ночном зале суворовского.
Больше всего дочка любила, когда отец подсаживался к ней, и они исполняли Чайковского в четыре руки. Вот уж когда она старалась!
А сын увлекался спортом, был капитаном мальчишеской хоккейной команды.
…Игра прервалась на полуфразе. Зашла Машенька, положила руку на его плечо, спросила:
- Пап, ты что читаешь?
Он обнял ее:
- Да вот старые дневники. Я тебе никогда не рассказывал о нашем сыне училища?
- Нет, - поглядела с интересом девочка, - как это - сын училища?
"Выросла она, и не заметили", - подумал о дочке Владимир Петрович. - Давно ли, не желая идти в садик, говорила бабушке: "У меня болят кровесосные сосуды".
- Ну, слушай.
Машенька села на тахту и, чинно положив ладони на колени, приготовилась слушать.
Где-то тихо играло радио, в комнате пахло ванилью: наверно, бабушка затеяла пирог.
- Был у нас такой мальчишка, Сенька Самсонов, белобрысый, как кролик, - начал свой рассказ Владимир Петрович. - У него на всем белом свете не осталось ни одной родной души. Хотя нет, старшего брата фашисты подростком угнали в Германию. И взяли мы "на прокорм и воспитание" этого Сеньку, чтобы рос, пока не войдет в основной состав училища.
Ну и хлопот доставил он своим воспитателям. Силенок-то у него мало, а тянулся за старшими. Брюки (как ни старались подобрать самые маленькие) вечно собирались гармошкой, и, чтобы не утерять, он при ходьбе старательно поддерживал их локтями, шнурки вечно развязывались, и Сенька наступал на них. Мы про Самсонова даже песенку сочинили:
Я в училище пришел,
Сразу смех кругом пошел.
Все сказали: маловато
Что-то роста у солдата.
В ноябре выехало училище на праздничный парад. Играл оркестр. Суворовцы церемониальным маршем проходили мимо трибун.
Сенька до отказа повернул голову направо и, по всем правилам строевого искусства, вытянув руки по швам, старательно вышагивал в последнем ряду. Он "ел глазами" начальство, но запутался: в полах шинели и повалился на бок, прямо перед трибуной…
Машенька долго смеялась, положив обе ладони на живот и пригибая голову к коленям.
- Недавно, - выждав, когда она успокоится, продолжал Владимир Петрович, - мой учитель Веденкин переслал письмо от Арсения Ивановича Самсонова и его фотографию: погоны майора, белая шевелюра, белые брови. А на обороте надпись: "Такие мы есть!"
Требовательно зазвонил телефон. Ковалев поднял трубку. Докладывал дежурный полка:
- Товарищ подполковник! Во взводе лейтенанта Санчилова ЧП. Солдату Груневу взрыв-пакетом сильно повредило руку. Оказана первая помощь. Грунев отправлен в госпиталь.
"Опять у Санчилова, - с невольной неприязнью подумал Ковалев, - золотце ж нам досталось. Неужели солдат станет инвалидом?"
- Пришлите машину, - приказал он и, положив трубку, начал быстро одеваться.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Рядовой Владлен Грунев с момента своего появления во взводе Санчилова службу нес еще в большую перевалочку, чем его лейтенант.
Родители Владлена - отец композитор, мать певица - бесконечно то сходились, то расходились, и отец то вывозил свой рояль из квартиры, то втаскивал его по лестнице назад.
В этих суровых баталиях Груневым было не до сына, и они подбросили Владлена бабушке-пенсионерке, хлопотунье с круглым добродушным лицом и редкими, покрашенными в желтый цвет волосами.
Бабушка, Валерия Леонардовна, всю жизнь проработавшая билетершей в театре, души не чаяла во внуке, боготворила его, считала, что растет гений, ограждала его от каких бы то ни было забот и все помыслы сводила к "колорийному питанию": закармливала сливками, гоголями-моголями.
- Вы представляте, Мария Ивановна, - восхищенно говорила она соседке, глядя на нее немигающими, детски-наивными глазами, - с утра, даже в воскресенье, как уткнется в историческую энциклопедию и - до ночи! Никакая сила не оторвет.
- Но ведь нехорошо это, Валерия Леонардовна, - возражала соседка, - ни движения, ни воздуха, ни товарищей…
- Он - особенный ребенок! - восклицала бабушка, отметая все сомнения.
Сам "особенный ребенок" не задумывался над тем, действительно ли он особенный? Просто ему было удобно так жить.
Бабушка чистила его обувь, гладила брюки, помнила за него, что ему надо сделать, куда пойти. Зачем же лишать ее удовольствия кудахтать над ним? Бабушка даже постаралась освободить Владлена от уроков физкультуры в школе, от "непосильных физических нагрузок". И все ей мерещились страхи, опасности для внука: простуды, провалы в люки, автомобильные катастрофы, налеты бандитов.
Стоило Владлену задержаться в школе на час-другой - на репетиции, собрании, - как бабушка обзванивала морг, Скорую помощь, отделения милиции: "Не было ли в последний час на улице несчастного случая?" Не смея прийти в школу, потому что Владлен стыдился таких приходов и сердился на бабушку, она, полумертвая от страха, ждала его у дома.
Правда, временами Владлена раздражала ее опека, особенно неумеренное желание "кормить питательно". Он бунтовал. Ему надоедало вечное соседство бабушки за кухонным столом, когда она подкладывала ему кусочки курицы, намазывала хлеб маслом, бдительно следила, чтобы все это исчезало. "Ты еще долго будешь хозяйничать в моей тарелке?" - раздраженно спрашивал он.
Но в общем такая жизнь Владлена вполне устраивала.
Теперь, когда ему надо было самому думать о себе, отвечать за поступки, "нести службу", когда подступали естественные тяготы солдатской жизни, Владлену приходилось очень трудно. Не однажды с огорчением думал он: "Ну и воспитали меня!" Отца, мать, бабушку, школу считал он виновниками всех нынешних неприятностей.
Более или менее благополучно закончив десятый класс и даже получив похвальную грамоту по истории, Владлен подал документы на исторический факультет университета. Конкурс был - один к десяти, Грунев недобрал двух баллов и не прошел. Бабушка была в отчаянии.
- Ничего, - успокаивал ее Владлен, - отслужу (в армии, и у меня, при новом поступлении, будут льготы.
- Ты - в армии?! - ужаснулась Валерия Леонардовна.
- Ты меня всегда считала ни на что не способным! - оскорбился внук. - Прекрасно знаешь, что я неплохо стреляю!
Он действительно в школьном тире получал даже призы.
Острый интерес к огню был у Владлена всю жизнь.
Бабушка цепенела, обнаружив в руках у него коробок спичек. А Владлену доставляло неизъяснимое наслаждение поджечь что-нибудь пластмассовое или просто бумагу на блюдце и смотреть, - как языки пламени пожирают ее, придавая причудливые формы пеплу.
Если в квартире гас свет, Владлен радостно бросался зажигать свечу и долго всматривался в ее гибкий, желтый язык, обведенный темной каемкой.
С первых же дней службы во взводе Санчилова Владлена привлек взрывпакет. Его заинтересовало и само название и даже вид этого небольшого картонного цилиндра со шнуром. Интересно, как горит шнур? Быстро или медленно, пламенем сильным или проворной змейкой?
И еще хотелось Владлену купить в военторговском магазинчике газовую зажигалку с запасными баллонами к ней для заправки и с колесиком, регулирующим пламя.
Курить-то Владлен не курил и не собирался, но так приятно будет, если кто попросит спички, небрежно преподнести огонь зажигалки.
Зеленый вездеход "ГАЗ-69" ждал Ковалева у подъезда. Шел дождь. С колпачка уличного фонаря в темноту скатывались огненные капли. Казалось, они отделяются от расплавленной лампы.
За рулем сидел маленький молчаливый аварец Расул - второй год возивший командира полка. Расул гордился тем, что он - тезка поэта Гамзатова. Знал наизусть многие стихи своего знаменитого земляка, но почти никогда их вслух не читал.
Он метко стрелял, умело водил бронетранспортер.
Вызвать Расула на разговор было делом не легким. О себе рассказал Ковалеву скупо и не сразу, что его мать - колхозница, дедушка живет в ауле Кубачи, что, отслужив в армии, будет поступать в автодорожный институт.
Исполнительный, приметливый Расул знал все, что происходит в полку, но предпочитал эти знания оставлять при себе.
Машина проскочила "перекресток четырех огней", как его называли из-за светофоров, а Расул все молчал.
- Что там с Груневым? - наконец не выдержав, спросил Ковалев.
- Ничего страшного, - скупо ответил Расул, и Ковалев успокоился.
Он припомнил солдата Грунева: очень высокий, "баскетбольный" рост, совершенно детское круглое лицо с доверчивыми глазами. Неуклюжий, нескладный, с нелепыми жестами. Стоит в стороне, подбоченясь, положив растопыренные пальцы на высокие бедра. При ходьбе Грунев, казалось, с трудом волочит сапоги, шаркает подошвами. Гимнастерка морщится на его покатых плечах, воротничок много шире тонкой длинной шеи, и когда Грунев поглядывает по сторонам, то очень походит на молоденького любопытствующего гусачка.
Везде, где только мог и где даже не имел права, этот комнатный парнишка был занят своими мыслями, видно, далекими от армейской: службы, и находился словно бы в полусне. Команда доходила до него с запозданием, будто обегала невидимые преграды.
Грунев говорил тихо, и впечатление оставалось такое, что он стесняется воинского обращения, стыдится бравости в ответе.
Как угораздило его делать какие-то опыты с взрывпакетом?
…Санчилова подполковник Ковалев встретил в казарме первого батальона.
Лейтенант был бледен и расстроен. Увидя командира полка, взял под козырек, тихо произнес:
- Виноват…
- Здесь двух мнений быть не может! - жестко бросил подполковник, не оставляя места для снисхождения. - Безответственность порождает безответственность…
Как выяснилось, дежурный сгустил краски, докладывая по телефону о ЧП. Повреждения у Грунева не опасны. Но в госпитале ему, наверно, дней десять побыть придется.
За спиной Санчилова Ковалев увидел сержанта Крамова и подосадовал, что в таком тоне говорил с лейтенантом в присутствии его заместителя.
На заре своей офицерской службы Ковалев как-то испытал на себе унизительность даже заслуженного разноса на глазах у младшего командира и солдат.
Командиром у него был майор Горюн, человек, по существу, неплохой, но, как он сам о себе говорил, "без деликатесов". Одному из офицеров, жаждущему попасть в академию, он сказал: "Не пустю - и всё!"
Вот этот Горюн налетел однажды на ротного Ковалева, стал - за обнаруженные мелкие недостатки - пушить, не стесняясь в выражениях.
Владимир, чувствуя, как холодок подступает к сердцу, как перехватывает дыхание от нахлынувшего оскорбления, медленно произнес:
- Прошу, товарищ майор, говорить со мной пристойно.
Горюй и вовсе взвился:
- Мы - солдаты, а не какие-то из института благородных девственниц! Мне нужны служивые, а не говоруны-бездельники.
И тогда Ковалев "сорвался с нарезки", высказал все, что думал о майоре.