- Ну, еще бы! - подтверждали в Козьме. - Мы у советской власти по водяному делу на первой заметке стоим. Черед дойдет
- и напьемся! Аль мы не пили сроду? Как в город поедешь, так и пьешь.
- Совершенно верно, - определял Петр Евсеевич. - Да еще и то надо добавочно оценить, что при жажде жизнь идет суше и скупее, ее от томления больше чувствуешь.
- От нее без воды деться некуда, - соглашались крестьяне. - Живешь - будто головешку из костра проглотил.
- Это так лишь мнительно кажется, - объяснил Петр Евсеевич. - Многое покажется, когда человеку есть желание пить. Солнце тоже видится тебе и нам жарой и силой, а его паром из самовара можно зазастить и потушить - сразу на скатерти холод настанет. Это только тебе и нам так воображается в середине ума…
Петр Евсеевич себя и государство всегда называл на "вы", а население на "ты", не сознавая, в чем тут расчет, поскольку население постоянно существует при государстве и обеспечивается им необходимой жизнью.
Обычно в Козьме Петру Евсеевичу предлагали чего-нибудь поесть - не из доброты и обилия, а из чувства безопасности. Но Петр Евсеевич никогда не кушал чужой пищи: ведь хлеб растет на душевном наделе, и лишь на одну душу, а не на две, - так что есть Петру Евсеичу было не из чего. Солнце - оно тоже горит скупо и социально: более чем на одного трудящегося едока оно хлеба не нагревает, стало быть, вкушающих гостей в государстве быть не должно.
Среди лета деревня Козьма, как и все сельские местности, болела поносом, потому что поспевали ягоды в кустах и огородная зелень. Эти плоды доводили желудки до нервности, чему способствовала водяная гуща из пруда. В предупреждение этого общественного страдания козьминские комсомольцы ежегодно начинали рыть колодцы, но истощались мощью непроходимых песков и ложились на землю в тоске тщетного труда.
- Как это вы все делаете без увязки? - сам удручался и комсомольцев упрекал Петр Евсеевич. - Ведь тут грунт государственный, государство вам и колодезь даст - ждите автоматически, а пока пейте дожди! Ваше дело - пахота почвы в границах надела.
Покидал Козьму Петр Евсеевич с некоторой скорбью, что нет у граждан воды, но и со счастьем ожидания, что, стало быть, сюда должны двигаться государственные силы и он их увидит на пути. Кроме того, Петр Евсеевич любил для испытания ослабить свой душевный покой посредством и организации малого сомнения. Это малое сомнение в государстве Петр Евсеевич выносил с собой из Козьмы вследствие безводия деревни. Дома Петр Евсеевич вынимал старую карту Австро-Венгрии и долгое время рассматривал ее в спокойном созерцании; ему дорога была не Австро-Венгрия, а очерченное границами живое государство, некий огороженный и защищенный смысл гражданской жизни.
Под картиной севастопольского сражения, которая украшала теплое, устойчивое жилище Петра Евсеевича, висела популярная карта единого Советского Союза. Здесь Петр Евсеевич наблюдал уже более озабоченно: его беспокоила незыблемость линии границ. Но что такое граница? Это замерший фронт живого и верного войска, за спиною которого мирно вздыхает согбенный труд.
В труде есть смирение расточаемой жизни, но зато эта истраченная жизнь скопляется в виде государства - и его надо любить нераздельной любовью, потому что именно в государстве неприкосновенно хранится жизнь живущих и погибших людей. Здания, сады и железные дороги - что это иное, как не запечатленная надолго кратковременная трудовая жизнь? Поэтому Петр Евсеевич правильно полагал, что сочувствовать надо не преходящим гражданам, но их делу, затвердевшему в образе государства. Тем более необходимо было беречь всякий труд, обратившийся в общее тело государства.
"Нет ли птиц на просе? - с волнением вспоминал Петр Евсеевич. - Поклюют молодые зернышки, чем тогда кормиться населению?"
Петр Евсеевич поспешно удалялся на просяное поле и, действительно, заставал там питающихся птиц.
"И что же это делается, господи боже ты мой? Что ж тут цело будет, раз никакому добру покоя нет? Замучили меня эти стихии
- то дожди, то жажда, то воробьи, то поезда останавливаются! Как государство-то живет против этого? А люди еще обижаются на страну: разве они граждане? Они потомки орды!"
Согнав птиц с проса, Петр Евсеевич замечал под ногами ослабевшего червя, не сумевшего уйти вслед за влагой в глубину земли.
"Этот еще тоже существует - почву гложет! - сердился Петр Евсеевич. - Без него ведь никак в государстве не обойдешься!" - и Петр Евсеевич давил червя насмерть: пусть он теперь живет в вечности, а не в истории человечества, здесь и так тесно.
В начале ночи Петр Евсеевич возвращался на свою квартиру. Воробьи тоже теперь угомонились и жрать на просо не придут; а за ночь зернышки в колосьях более созреют и окрепнут - завтра их выклевать будет уже трудней. С этим успокоительным размышлением Петр Евсеевич подъедал крошки утреннего завтрака и преклонял голову ко сну, но заснуть никак не мог: ему начинало что-нибудь чудиться и представляться; он прислушивался - и слышал движение мышей в кооперативах, а сторожа сидят в чайных и следят за действием радио, не доверяя ему от радости; где-нибудь в редко посещаемой степи кулаки сейчас гонятся за селькором, и одинокий государственный человек падает без сил от ударов толстой силы, подобно тому, как от неуравновешенной бури замертво ложится на полях хлеб жизни.
Но память милосердна - Петр Евсеевич вспомнил, что близ Урала или в Сибири - он читал в газете - начат возведением мощный завод сложных молотилок, и на этом воспоминании Петр Евсеевич потерял сознание.
А утром мимо его окон проходили на работу старики-кровельщики, нес материал на плече стекольщик, и кооперативная телега везла говядину; Петр Евсеевич сидел, как бы пригорюнившись, но сам наслаждался тишиной государства и манерами трудящихся людей. Вон пошел в потребительскую пекарню смирный, молчаливый старичишка Терморезов; он ежедневно покупает себе на завтрак булочку, а затем уходит трудиться в сарай Копромсоюза, где изготовляются веревки из пеньки для нужд крестьянства.
Разутая девочка тянула за веревку козла - пастись на задних дворах: лицо козла, с бородкой и желтыми глазами, походило на дьявола, однако его допускали есть траву на территории, значит, козел был тоже важен.
"Пускай и козел будет, - думал Петр Евсеевич. - Его можно числить младшим бычком".
Дверь в жилище отворилась, и явился знакомый крестьянин - Леонид из Козьмы.
- Здравствуй, Петр Евсеевич, - сказал Леонид. - Вчерашний день тебе бы у нас обождать, а ты поспешил на квартиру…
Петр Евсеевич озадачился и почувствовал испуг.
- А что такое вышло? А? Деревня-то цела, на месте? Я видел, как один нищий окурок бросал, не спалил ли он имущество?..
- От окурка-то деревня вполне сохранилась… А - только что ты вышел - с другого конца два воза едут, а сзади экипаж, и в нем старик. Старик говорит: "Граждане, а не нужна ли вам глубокая вода?" Мы говорим: "Нужна, только достать ее у нас мочи нет". А старик сообщает: "Ладно, я - профессор от государства и вам достану воду из материнского пласта". Старик поночевал и уехал, а два техника с инструментом остались и начали почву щупать внутрь. Теперь мы, Петр Евсеевич, считай, будем с питьем. За это я тебе корчажку молока завез: если б не ты, мы либо рыли зря, либо не пивши сидели, а ты ходил и говорил: ждите движения государства, оно все предвидит. Так и вышло. Пей, Петр Евсеевич, за это наше молоко…
Петр Евсеевич сидел в разочаровании, он опять пропустил мимо себя живое государство и не заметил его чистого первоначального действия.
- Вот, - сказал он Леониду. - Вот оно приехало и выбыло. Из сухого места воду вам добудет, вот что значит оно!
- Кто же это такое? - тихо спросил Леонид.
- Кто! - отвлеченно произнес Петр Евсеевич. - Я сам не знаю кто, я только его обожаю в своем помышлении, потому что я и ты - лишь население. Теперь я все вижу, Леонид, и замру в надежде. Пускай птицы клюют просо, пускай сторожа в кооперативе на радио глядят, а мыши кушают добро, - государство внезапно грянет и туда, а нам надо жить и терпеть.
- Это верно, Петр Евсеевич, всегда до хорошего дотерпишься, когда ничего не трогаешь.
- Вот именно, Леонид! - согласился Петр Евсеевич. - Без государства ты бы молочка от коровы не пил.
- А куда ж оно делось бы? - озаботился Леонид.
- Кто же его знает куда! Может, и трава бы не росла.
- А что ж было бы?
- Почва, Леонид, главное дело - почва! А почва ведь и есть государственная территория, а территории тогда бы и не имелось! Где ж бы твоей траве поспеть было? В безвестном месте она не растет - ей требуется территория и землеустройство. В африканской Сахаре вон нету государства, и в Ледовитом океане нет, от этого там и не растет ничего: песок, жара да мертвые льды!
- Позор таким местам! - твердо ответил Леонид и сразу смолк, а потом добавил обыкновенным человеческим голосом: - Приходи к нам, Петр Евсеевич, без тебя нам кого-то не хватает.
- Были бы вы строгими гражданами, тогда бы вам всего хватило, - сказал Петр Евсеевич.
Леонид вспомнил, что воды в Козьме еще нет, и напился из ведра Петра Евсеевича в запас желудка.
После отъезда крестьянина Петр Евсеевич попробовал подаренного молока и пошел ходить среди города. Он щупал на ходу кирпич домов, гладил заборы, а то, что недостижимо ощущению, благодарно созерцал. Быть может, люди, что творили эти кирпичи и заборы, уже умерли от старости и от истощения труда, но зато от их тела остались кирпичи и доски - предметы, которые составляют сумму и вещество государства. Петр Евсеевич давно открыл для своей радости, что государство - полезное дело погибшего, а также живущего, но трудящегося населения; без произведения государства население умирало бы бессмысленно.
В конце пути Петр Евсеевич нечаянно зашел на вокзал, - он не особо доверял железной дороге, слыша оттуда тревожные гудки паровозов. И сразу же Петр Евсеевич возмутился: в зале третьего класса один мальчик топил печку казенными дровами, несмотря на лето.
- Ты что, гадина, топливо жгешь? - спросил Петр Евсеевич.
Мальчик не обиделся, он привык к своей жизни.
- Мне велели, - сказал он. - Я за это на станции ночую.
Петр Евсеевич не мог подумать, в чем тут дело, отчего летом требуется нагрев печей. Здесь сам мальчик помог Петру Евсеевичу рассеяться от недоразумения: на станции были залежи гнилых шпал. Чтобы их не вывозить, велено было сжечь в печках помещений, а тепло выпустить в двери.
- Дай мне, дядь, копейки две! - попросил после рассказа мальчик.
Просил он со стыдом, но без уважения к Петру Евсеевичу. Для Петра же Евсеевича дело было не в двух копейках, а в месте, которое занимал этот мальчик в государстве: необходим ли он? Такая мысль уже начинала мучить Петра Евсеевича. Мальчик неохотно сообщил ему, что в деревне у него живут мать и сестры-девки, а едят одну картошку. Мать ему сказала: "Поезжай куда-нибудь, может быть, ты себе жизнь где-нибудь найдешь. Что ж ты будешь с нами страдать, - я ведь тебя люблю". Она дала сыну кусок хлеба, который заняла на хуторах, а должно быть, врет - ходила побираться. Мальчик взял хлеб, вышел на разъезд и залез в пустой вагон. С тех пор он и ездит: был в Ленинграде, в Твери, в Москве и Торжке, а теперь - тут. Нигде ему не дают работы, говоря: в нем силы мало и без него много круглых сирот.
- Что ж ты будешь делать теперь? - спрашивал его Петр Евсеевич. - Тебе надо жить и ожидать, пока государство на тебя оглянется.
- Ждать нельзя, - ответил мальчик. - Скоро зима настанет, я боюсь тогда умереть. Летом и то помирают. Я в Лихославле видел, - один в ящик с сором лег спать и там умер.
- А к матери ты не хочешь ехать?
- Нет. Там есть нечего, сестер много, - они рябые, их мужики замуж не берут.
- Что ж им своевременно оспу не привили? Ведь фельдшера на казенный счет ее прививают?
- Не знаю, - сказал мальчик равнодушно.
- Ты вот не знаешь, - раздраженно заявил Петр Евсеевич, - а вот теперь о тебе заботься! Во всем виновато твое семейство: государство ведь бесплатно прививает оспу. Привили бы ее твоим сестрам, когда нужно было, и сестры бы замужем давно были, и тебе бы место дома нашлось! А раз вы не хотите жить по государству - вот и ходите по железным дорогам. Сами вы во всем виноваты - так пойди матери и скажи! Какие же я тебе две копейки после этого дам? Никогда не дам! Надо, гражданин, оспу вовремя прививать, чтоб потом не шататься по путям и не ездить бесплатно в поездах!
Мальчик молчал. Петр Евсеевич оставил его одного, не жалея больше виноватого.
Дома он нашел повестку: явиться завтрашний день на биржу труда для очередной перерегистрации, - там Петр Евсеевич состоял безработным по союзу совторгслужащих и любил туда являться, чувствуя себя служащим государству в этом учреждении.
Война
1
Ночной ветер ревел над поблекшей осенней природой. Он шевелил лужи и не давал остынуть грязи. Хорошее узкое шоссе вело на холм, а по сторонам дороги была та безлюдная унылая глушь, какая бывает в русском уезде. День еще не совсем кончился, но дикий ветер нагонял сон и тоску.
Поэтому в усадьбе на холме уже горел огонь - это оружие тепла и уюта против сырой тьмы, гонимой ветром с моря.
По шоссе проехал маленький автомобиль "Татра". В нем сидел одинокий человек. Он небрежно держал баранку руля левой рукой, а правой помахивал в такт своим рассуждениям. Вероятно, он забывал ногой нажимать на газ машина шла тихо. Только поэтому она и не свалилась в сточную канаву, так как человек иногда и левую руку снимал с руля, резким жестом - обеими руками - подтверждая свою невидимую мысль.
Навстречу мотору росли освещенные окна большого особняка, а с половины холма виднелись сырые поля, фермы, трубы фабрик - целая страна, занятая сейчас скорбной непогодой.
Пассажир автомобиля въехал прямо в открытый гараж и повалил подножкой машины ведро с водой.
Потушив машину, человек пошел в дом и начал звонить. Ему никто не вышел отворять, потому что дверь была открыта, а звонок не действовал.
- Так-с! - сказал человек и догадался войти в незапертую дверь.
Большие комнаты жили пустыми, но все были сильно освещены. Назначение дома поэтому нельзя было определить: либо это зимнее помещение для обучения велосипедной езде, либо здесь жила семья, не оборудованная для жизни в таком солидном особняке.
Последняя дверь, в которую вошел приезжий, вела в жилую комнату. Она была меньше других и пахла человеком. Однако мебели и тут недоставало: только стол и стулья вокруг него. Зато за столом сидела хозяйка - молодая русая женщина, а на столе роскошная, даже ненужная пища. Так, обыкновенно, начинает кормить себя бедный человек после длинных годов плохого питания.
Женщина ждала приехавшего. Она даже не начинала есть эти яства, лишь слегка отщипывая от них. Она хотела дождаться мужа и с ним разделить наслаждение обильной еды. Это было хорошим чувством прежней бедности: каждый кусок делить пополам.
Женщина поднялась и притронулась к мокрому мужу.
- Сергей, я ждала тебя раньше! - сказала она.
- Да, а я приехал позже! - невнимательно ответил муж.
Налетевший дождь с ветром ударил по мрачному сплошному стеклу огромного окна.
- Что это? - съежилась женщина.
- Чистая вода! - разъяснил муж и проглотил что-то с тарелки.
- Хочешь омара? - предложила жена.
- Нет, дай-ка мне соленой капустки!
Женщина с печалью глядела на мужа - ей было скучно с этим молчаливым человеком, но она любила его и обречена на терпение. Она тихо спросила, чтобы рассеять себя:
- Что тебе сказали в министерстве?
- Ничего! - сообщил муж. - Женева провалилась: американцы отмели всякое равновесие в вооружении. Это ясно: равновесие выгодно слабому, а не сильному.
- Почему? - не поняла жена.
- Потому что Америка богаче нас и хочет быть сильней! И будет! Нам важно теперь качественно опередить ее…
Женщина ничего не понимала, но не настаивала в вопросах: она знала, что муж может тогда окончательно замолчать.
Дождь свирепел и метал потоки, преграждаемые окном. В такие минуты женщине делалось жалко раскинутых по всей земле людей и грустнее вспоминалась далекая родина - такая большая и такая беззащитная от своей величины.
- А как качественно, Сережа? Вооружиться качественно, да?
Муж улыбнулся. В нем проснулась жалость к жене от робкого тона ее вопроса.
- Качественно - это значит, что Англия должна производить не броненосцы и подводные лодки и даже не аэропланы - это слишком дорого, и Америка всегда опередит нас. У ней больше денег. Значит, количественно Америка нас задавит. А нам надо ввести в средства войны другие силы, более, так сказать, изящные и дешевые, но более едкие и разрушительные. Мы просто должны открыть новые боевые средства, сильнее старых по разрушительному качеству… Теперь тебе ясно, Машенька?
- Да, вполне ясно, Сережа! Но что же это будет?
- Что? Скажем, универсальный газ, который превращает с одинаковой скоростью и силой - и человека, и землю, и металл, и даже самый воздух - в некую пустоту, в то самое, чем полна вся вселенная - в эфир. Ну, этой силой еще может быть что теперь называют сверхэлектричеством. Это - как тебе сказать? - особые токи с очень высокой частотой пульса…
Женщина молчала. Мужу захотелось обнять ее, но он сдержался и продолжал:
- Помнишь, к нам приезжал профессор Файт? Вот он работает над сверхэлектричеством для военного министерства…
- Это рыжий потный старик? - спросила жена. - У, противный такой! Что же он сделал?
- Пока умеет камни колоть на расстоянии километра. Наверное, дальше пойдет…
Супруги расстались. Муж пошел в лабораторию, занимавшую весь нижний полуподвал, а женщина села к телефону говорить с лондонскими подругами. От усадьбы до Лондона - 22 километра по счетчику автомобиля.
Оборудование лаборатории указывало, что здесь может работать химик и электротехник. Тот, кого женщина наверху называла Сергеем, здесь превращался в инженера Серденко - имя никому не известное, даже специалистам.
Если раньше инженер делал открытие, то его находила слава. У Серденко происходило наоборот - с каждым новым изобретением его имя делалось все забвеннее и бесславнее. Ни один печатный листок никогда не упоминал про работы инженера Серденко, только холодные люди из военного министерства все более охотно подписывали ему ассигновки из секретных фондов. Да еще два-три высококвалифицированных эксперта, обреченных на вечное молчание, изредка давали заключения по изобретениям Серденко.
Душа Серденко состояла из мрачной безмолвной любви к жене и обожания России - бедной и роскошной ржаной страны. Именно воображение соломенных хат на ровном пространстве, обширном, как небо, успокаивало Серденко.
- Я вас еще увижу! - говорил он себе - и этой надеждой прогонял ночную усталость.
<…>
Ему давали очень жесткие короткие сроки для исполнения заданий, поэтому он успевал их выполнять только за счет сокращения сна.
Нынче тоже Серденко не собирался спать. Пустынные залы лаборатории были населены дикими существами точных и дорогих аппаратов.