Луговые мастера
Небольшая у нас река, а для лугов ядовитая. И название у ней малое - Лесная Скважинка. Скважинкой она прозвана за то, что омута в ней большие: старики сказывали, что меряли рыбаки глубину деревом - так дерево ушло под воду, а дна не коснулось, а в дереве том высота большая была - саженей пять.
Народ у нас до сей поры рослый. Лугов - обилие, скота бывало много и харчи мясные - каждое воскресенье.
Только теперь пошло иное. На лугах сладкие травы пропадать начали, а полезла разная непитательная кислота, которая впору одним волам.
Лесная Скважинка каждую весну долго воду на пойме держит - в иной год только к июню обсыхают луга. Да и в себя речка наша воду начала плохо принимать: хода у ней засорены. Пройдет ливень - и долго мокреют луга, а бывало - враз обсохнут. А где впадины на лугах - там теперь вечные болота стоят. От них зараза и растет по всей долине, и вся трава перерождается.
Село наше по-казенному называется Красное Гвардейское, а по-старинному Гожево.
* * *
Жил у нас один мужик в прозвище Жмых, а по документу Отжошкин.
В старые годы он сильно запивал.
Бывало - купит четверть казенной, наденет полушубок, тулуп, шапку, валенки и идет в сарай. А время стоит летнее.
- Куда ты, Жмых? - спросит сосед.
- На Москву подаюсь, - скажет Жмых в полном разуме.
В сарае он залезал в телегу, выпивал стакан водки и тогда думал, что поехал на Москву. Что он едет, а не сидит в сарае на телеге - Жмых думал твердо. И даже разговаривал с встречными мужиками:
- Ну што, Степан? Живешь еще? Жена, сваха моя, цела?
А тот, встречный Степан, будто бы отвечает Жмыху:
- Цела, Жмых! Двойню родила! Отбою нету от ребят!
- Ну ничего, Степан, рожай, старайся, воздуху на всех хватит, - отвечал Жмых и как бы ехал дальше.
Повстречав еще кой-кого, Жмых выпивал снова стакан, а потом засыпал. Просыпался он недалеко от Москвы.
Тут он встречал, будто бы, старинного знакомого, к тому же еврея:
- Ну как, Яков Якович! Все тряпки скупаешь, дерьмом кормишься?
- По малости, господин! Жмых, по малости! Что-то давно не видно вас, соскучились!
- Ага, ты соскучился! Ну, давай выпьем!
И так, Жмых, - встречая, беседуя и выпивая, - доезжал до Москвы, не выходя из сарая. Из Москвы он сейчас же возвращался обратно - дела ему там не было - и снова дорогу ему переступали всякие знакомые, которых он угощал.
Когда в четверти оставалось на донышке Жмых допивал молча один и говорил:
- Приехали! Слава тебе, господи, уцелел! Мавра, - кричал он жене, - встречай гостя, - и вылезал из телеги, в которой сидел уже четвертый день. После этого Жмых не пил с полгода, потом снова ехал в Москву.
Вот какой у нас Жмых: мужик, что надо, но мощного разума человек!
* * *
Позже, в революцию, он совсем остепенился:
- Сурьезное, - говорит, - время настало! Ходил на фронте красноармейцем, Ленина видал и всякие другие чудеса, только не все подробно рассказывал:
- Не твое дело, - говорит.
Воротился Жмых чинным мужиком.
- Будя, - говорит. - Пора деревню истребить!
- Как так, за што такое? - спрашивают его мужики. - Аль новое распоряжение такое вышло?
- Оно самотеком понятно, - говорил Жмых. - Нагота чертова! Беднота ползучая! Што у нас есть? - Солома, плетень да навоз! А сказано, что бедность - болезнь и непорядок, а не норма!..
- Ну и што ж? - спрашивали мужики - А как же иначе? Дюже ты умен стал!
Но Жмых имел голову и стал делать в своей избе особую машину, мешая бабьему хозяйству. Машина та должна работать песком - кружиться без останову и без добавки песка, которого требовалось одно ведро. Делал он ее с полгода, а может и больше.
- Ну, как, Жмых? - спрашивали мужики в окно. - Закрутилась машина? Покажь тогда!
- Уйди, бродяга! - отвечал истомленный Жмых. - Это тебе не пахота - тут техническое дело!
Наконец, Жмых сдался.
- Што ж, аль песок слаб? - спрашивали соседи.
- Нет - в песке большая сила, - говорил Жмых, - только ума во мне не хватает: учен дешево и рожден не по медицине!
- Вот оно што! - говорили соседи и уважительно глядели на Жмыха.
- А вы думали што? - уставлялся на них Жмых. - Эх вы, мелкие собственники!
* * *
Тогда Жмых взялся за мочливые луга.
И действительно - пора. Избыток народа из нашего села каждый год уходил на шахты, а скот уменьшался, потому что кормов не хватало. Где было сладкое разнотравие - одна жесткая осока пошла. Болото загоняло наше Гожево в гроб.
То и взяло Жмыха за сердце.
Поехал он в город, привез оттуда устав мелиоративного товарищества и сказал обществу, что нужно канавы по лугу копать, а саму Лесную Скважинку чистить сквозь.
Мужики поломались, но потом учредили из самих себя мелиоративное товарищество. Назвали товарищество "Альфа и Омега", как указано было в примере при уставе.
Но никто не знал, что такое Альфа и Омега!
- И так тяжко придется - дернину рыть и по пузо копаться, - говорили мужики, - а тут Альфия. А может она слово какое законное, а мы вникнуть не можем и зря отвечать придется!
Поехал опять Жмых - слова те узнавать. Узнал: "Начало и Конец" - оказались.
- А чему начало и чему конец - неизвестно? - сказали гожевцы, но устав подписали и начали рыть землю: как раз работа в поле перемежилась.
Тяжела оказалась земля на лугах: как земля та сделалась, так и стояла непаханая.
Жмых командовал, но и сам копался в реке, таская карчу и разное ветхое дерево.
Приезжал раз техник, мерял болота и дал Жмыху план.
Два лета бились гожевцы над болотами и над Лесной Скважинкой. Пятьсот десятин покрыли канавками, да речку прочистили на десять верст.
И, правда, что и техник говорил, луга осохли.
Там, где вплавь на ладье едва перебирались, на телегах поехали - и грунт, ничего себе, держал.
На третий год все луга вспахали. Лошадей измаяли вконец: дернина тугая, вся корневищами трав сплелась, в четыре лошади однолемешный плужок едва волокли.
На четвертый год весь укос с болот собрали и кислых трав стало меньше.
Жмых торопил всю деревню - и ни капли не старел ни от труда, ни от времени. Что значит польза и интерес для человека!
* * *
На пятый год травой-тимофеевкой засеяли всю долину, чтобы кислоту всю в почве истребить.
- Мудер мужик! - говорили гожевцы на Жмыха. - Всю Гожевку на корм теперь поставил!
- Знамо, не холуй! - благородно отзывался Жмых. Продали гожевцы тимофеевку - двести рублей десятина дала.
- Вот это да! - говорили мужики. - Вот это не кроха, а пища!
- Скоты вы! - говорил Жмых. - То ли нам надо? То ли Советская власть желает? Надобно, чтоб роскошная пища в каждой кишке прела!..
- А как же то станется, Жмых? И так добро из земли прет! - отвечали посытевшие от болотного добра гожевцы.
- В недра надобно углубиться! - отвечал Жмых. - Там добро погуще! Может, под нами железо есть, аль еще какой минерал! Будя землю корябать - века зря проходят!.. Пора промысел попрочней затевать!
- В нутро, это действительно, - ответил Ёрмил, один такой мужик. - Снаружи завсегда одна шелуха!
- Ну ясно: пух и прыщи! - подтвердил Жмых. - А прочное довольствие в нутре находится!
- Да будя, едрена мать, языки чесать! - с резоном выразился Шугаев, ходивший в председателях. - Нам теперча сепараторы надо завести, а то продукт сбывать нельзя, а тут сухостойным делом займаются: как бы поскорей в нутро забраться! Вот ляжешь в могилу - тогда там и очутишься!..
* * *
Лесная Скважинка сипела в русле, и пахучие пространства говорили о прелести сущей жизни.
Бучило
I. О ранней поре и возмужалости
Жил некоим образом человек - Евдок, Евдоким, фамилию имел Абабуренко, а по-уличному Баклажанов.
Учил его в училище поп креститься: на лоб, на грудь, на правое плечо, на левое - не выучил. Евдок тянул за ним по-своему: а лоб, а печенки…
- Как называется пресвятая дева Мария?
- Огородница.
- Богородица, чучел! Нету в тебе уму и духу. Вырастешь, будешь музавером, абдул-гамидом.
- А ну, считай с начала, по порядку, - говорила учительница Евдокиму, - клади по пальцам.
И Евдоким считал, не спеша и в размышлении:
- Однова, в другорядь, середа, четверхъ… ешшо однова и три кряду…
- Садись, дурь, - говорила учительница, - слушай, как другие будут отвечать.
А Евдок ждет не дождется, когда пустят домой. Он горевал по своей маме и боялся, как бы без него не случился дома пожар - не выскочат: жара, ветер, сушь. Уж гудок прогудел - двенадцать часов. Отец домой пришел обедать, на огороде у Степанихи трава большая растет и лопухи. Ребята ловят птиц, уж скоро, должно быть, будет вечер и комары.
В училище стояло ведро - пить. Каждый день учат закону божьему, потом приходит Аполлинария Николаевна, учительница, и пишет палочки на доске, а Евдок за ней карябает грифелем у себя хворостины. Потом спрашивает и велит читать вслух.
Евдок глядит в букварь и читает:
- Мо, ммо…
На переменах приходит Митрич - сторож, чтобы ребята не выбили окон и не бесчинствовали.
Как чуть кто заплачет от драки или тоски по матери, Митрич орет:
- Ипять! Займаться…
И вот прошло много дней. Издох в училище на дворе Волчок. Отец Евдокима купил на толпе другой самовар. Родился у Евдока Саня - маленький брат. Покатал его Евдок на тележке одно лето - на Петровки он умер от живота.
Тоньше и шибче билось сердце у Евдока, и он уходил летними вечерами в поле и тосковал - о далеком лесе, об одной звезде, о дальних деревенских пустых дорогах. Как подрос Евдок, так вскоре попал в солдаты. Ходит по плацу, орудует винтовкой - лежит недвижимо, в душе пуд. Раз случилось с ним странное дело: семь дней на двор не ходил. Ляжет спать: бурчит в животе, и вода без толку переливается. Кругом нары, храп, пот, вонь, а внутри Евдокима прохладные вечерние деревенские дороги и ждущая ужинать мать.
Дать бы по скуле изобретателю сердца!
Осмелился Евдок и пошёл к доктору. Так, мол, и так-то.
- Што-о?.. - провыл доктор. Евдок опять:
- Осьмой день не нуждаюсь.
Уходя, Евдок взялся нечаянно на докторовском столе за карандаш.
- Возьмите себе его на память, Абабуренко, - сказал доктор.
Евдок погладил черную камилавку доктора.
- Пожалуйста, Абабуренко, возьмите и ее. Натевам и ручку. Она вам нравится?
Оказывается, доктор был мнительный человек: дверную ручку брал не иначе, как в перчатке. Кто у него в кабинете возьмет что в руки или пощупает, то ему доктор сейчас же и подарит на память: лампу, лист бумаги, клок ветоши, либо какой инструмент.
Странный, но сурьезный был человек.
Дня через два у Евдока рассосались кишки, и он оправился.
Так шла и шла жизнь Евдокима, рекой одинаковых дней, пока он не перекувырнулся и не изобрел настоящего бессмертного человека, который остался на земле навсегда и уже не расставался со своей матерью и породнил звезду с соломой, плетнем и ночной порожней дорогой меж тихих деревень.
Об этом еще будет длинная повесть, это будет скоро у всех людей на глазах.
II. Странствие
Была революция, было передвижение людей по земле, была веселая работа. Был комиссаром Абабуренко, кормил отряды в голодных селах, думал, воевал и странствовал. Как великое странствие и осуществление сокровенной души в мире осталась у него революция. Реквизировал животность и мертвый продукт и писал бумаги:
"Предлагаю уплатить моему отряду жалованье за четыре месяца вперед.
Комиссар-командир, член партии большевиков Евдоким Абабуренко. Угрожаю захватом города и привлечением его жителей, обывателей и прочих к революционной ответственности по революционной совести. Комиссар Абабуренко. № 7143268".
Прогремело имя Абабуренко в кулацких степях - и стихло. Все прошло, как потопло в бучиле татарской осохшей реки.
Странником остался Евдоким и стал портным. Живет в городке одном и имеет душевного друга, Елпидифора Мамашина, который был бас и дурак.
Вошли мы раз с Елпидифором в хату к Евдокиму (дело до него было - не особо существенное, впрочем) - тишина, темнота и жуть.
- Где тут портной живет, сделать из штанов галифе?
- Стой, - закричал Елпидифор, - я сообразил: живые люди воняют.
Понюхали: дух стоял чистый, и вдруг, действительно, понесло махоркой и жженой бородой.
- Вот он - портной, вылазь.
Заскрипела спальная снасть, и невидимое тощее тело сморкнулось и забурчало. Для света и вежливости я спокойно закурил.
- Здорово, Евдоким. Раскачивайся!
- Здравия желаю, граждане, - как кувалдой гвазданул Евдоким, портной. В чистом воздухе, тишине и тьме хранился такой голос! Как огурец зимой в кадке.
Зажгли коптильный светильник. Скамейка, стол, вода в ведре и спящий глубоко и непробудно щегол под потолком в тепле. Евдоким надел для сурьезности и пропорциональности своей профессии очки и привязал их веревочкой к ушам - приспособление самодельное. Евдоким теперь постарел, стал угрюм, покоен, похожий на деда, на сон и хлеб - коричневый, ласковый, тепловатый, как хлебное мякушко. Из сапожной кожи был человек, если царапнуть ему щеку - рубец останется. Но в желтых глазах его было ехидство и суета - Евдоким был сатана-мужик, разбойник, певец и ходил женишком. Засиделым девкам в воскресенье лимонад покупал. Не женился, будто бы потому, что подходящей ласковой бабы не подыскал, и впоследствии купил щегла.
- Так, говоришь, тебе две галифы изделать?
- Да, желательно бы.
- Так-так… Одна галихва выйдет, а на другую ма-терьялу подкупай, - задумчиво сказал Евдоким и поглядел через очки.
- А стоимость какову скажете?
- Да что ж с вас - один алимон, чаю попить.
- Прекрасно, прекрасно, - сказал Елпидифор (отчасти бывший интеллигентом). - До свидания!
- Прощевайте. Посветить вам, может?
- Не надобно, не утруждайтесь, мы так.
И мы полезли к старинному монастырю на гору. Чудесно тут держались дома - на сваях и каменьях. Из города лилась сюда нечисть, и если наверху кто оправлялся - в окно Евдокиму брызги летели. Непрочное и пагубное стояло тут жилье, опасное местопребывание. Ни подойти, ни подъехать. Весной и в дожди Евдоким и его соседи становились туземцами и о них писали в газетах, но они их не читали. В старое время, бывало, полицейские гнали отсюда все народонаселение, как подходила весна. Но никто не уходил - лезли на крышу, тащили туда детишек, поросят, петуха, самовар - и сидели. А когда ночью поднималась вода и уплывали невозвратимо табуретки, зах-лебывался телок, то и на крыше начинали орать жители.
А с бугра утром махал городовой:
- Я ж тебе говорил, упреждал, - чуни пожалел - постись теперь, угодник чортов.
А на третий день, чуть просохло - и городовой жителю в бок.
Бывали дела.
На другой же день Елпидифор купил свои штаны на базаре - клеймо на них было. Он к Евдоку - хотел ему чхнуть разок, а Евдок уж в деревню ушел. Тем дело и кончилось.
Ехал Евдок в деревню и похохатывал: дела твои, господи.
Приехал в деревню, продал хату своей бабки и купил лошадь. Поехал на Дон купать ее и утопил.
- Эх ты, животное существо, - сказал Евдок и пошел куда ему надобно было.
Пожив в деревне неделю-другую, съел все и пошел побираться. Ходил по всей округе и тосковал. Начиналась осень, ветер выл в проволоках, обдутые стояли древние курганы и шел с мешочком картошек Евдок. Стар стал, некому любить и жалеть. Кажется, чем-то легким придавлено горе к земле, и когда-нибудь все заплачут и прижмутся друг к другу. Это будет, когда наступит потоп, засуха, или лютая хворь, или из сибирской тайги тучею выйдет восставший зверь. Одно горе делает сердце человеку.
Стал странником, красноармейцем и нищим Евдок и многое понял и полюбил грустным чувством.
В глухой деревне Волошине, в овраге, приютила Евдока одна старушка:
- Живи, старичок, у нас картохи есть, теперь ходить не по нашей одеже, не объешь небось, поставь палочку в уголок.
Пожил Евдок у старушки до весны. Стонали оба всю зиму по нбчам от голода, холода и старого, запекшегося горя. Занудилась душа у. Евдока. Выглянет в окно - снег, бучило, кладбище на бугре, кончается тихий день. Куда тут пойдешь, когда кругом бесконечность.
Прогремела весенняя вода по оврагу, подсохли дороги, вылезли воробьи на деревенскую улицу. Стал собираться Евдок.
- Ничего тебе не надобно? - спросила старушка.
- Ничего, - сказал Евдок.
- Ну, иди с богом.
- Прощай, Лукерья. И Евдок тронулся.
Ветер был тихий и тонкий, как нежная сердечная музыка. На плешивом кургане, обмытом водами и воздухом, Евдок вздохнул, поглядел на дальнюю кайму лесов, на все живое, грустное и далекое, потом спустился и попил водички из потока.
Дни опять начались сначала.