* * *
Нюрка пришла на ферму, в сторожку, служившую одновременно и кормоцехом, чуть свет, но там уже была Палага. Правда, она еще ничего не делала, но все-таки… Так рано… почему?..
- Ты ночевала здесь или что? - удивленно воскликнула Нюрка. - Надо же!
Медлительная Пелагея сидела на скамейке и смотрелась в маленькое круглое зеркальце. Это Палага-то! Но мало этого - на ней сегодня был не обычный грязный домотканый, не имеющий уже цвета сарафан, в котором она приходила на работу из месяца в месяц, а ситцевый, еще не застиранный, с рисунком в елочку, и такая же кофта, и на голове платок с полосками, желтыми и красными вперемежку.
"А ноги-то не вымыла!"
Наряжаясь, она, должно быть, забыла их помыть, а чулок на ней не было, а резиновые башмаки были низкие, и потому грязные толстые икры мелькали из-под сарафана, словно покрытые еловой корой.
Когда Нюрка хлопнула дверцей, Палага подняла на нее глаза, a затем снова стала присматриваться к себе, поднимая зеркальце на уровень глаз.
- Надо же! - сказала Нюрка. - Праздник у тебя или что? Или ты за борова замуж хочешь выйти? Ну скажи что-нибудь.
И Пелагея сказала:
- На крышах больше соломы нет. Где сегодня возьмем?
- Палага - и вдруг о соломе! Что это ты сегодня? - удивилась Нюрка.
- Думаю, в поле надо самим брести, как раньше.
Нюрка удивилась еще больше. Ежегодно часть ржаной соломы после комбайна оставалась на полях даже не заскирдованной. Колхоз для своего общественного стада солому не вывозил, не успевал, а таскать ее для личных коров колхозникам не разрешалось, это считалось расхищением социалистической собственности. И колхозному скоту и личному скоту корму не хватало каждую зиму, о подстилке уже и говорить нечего, но солома эта погибала. Весной при вспашке полей трактористы ее просто сжигали, чтобы не задерживать работу. Нередко уходили под снег и кучи вымолоченного колоса, сброшенного с комбайна. Однажды Нюрка уговорила своих напарниц пойти в поле и принести соломы по ноше на вожжах за спиной, а еще насобирать колосу. Бродили по снегу с павжны до ужны (с обеда до ужина), иногда проваливаясь в суметы по пояс и глубже, разрывали снег лопатами и руками и насобирали все-таки три ноши. В другой раз ходили с носилками и, оставив их на дороге, таскали солому и колос с разных концов поля охапками. Носилки корму, пусть не свежего, с гнильцой, - это не так уж плохо. Все-таки не комбикорм. Но Нюрка проморозила себе колени, а у Палаги мороз прихватил даже срамные места. После этого Нюрка догадалась кормить свиней соломой с крыш, предварительно изрубив ее и запарив, и они стали раскрывать в деревне все соломенные крыши и скармливать их свиньям. Этот корм доставался легче, чем тот, что гнил в полях, но на крыши скоро полезли и доярки, и телятницы, и даже конюх; все сараи, двор и даже старые избы в деревне быстро оголились.
Нюрка не подозревала, что это была не ее выдумка, что еще задолго до ее рождения соломенные крыши русских изб так же ежевесенне шли на корм скоту.
В этом году на полях никто еще не рылся под снегом, и Палага сама - надо же, сама Палага! - предлагала сделать первый выход.
- Твоя ли это забота, Палашка, с чего ты вдруг о кормах стала думать? - допытывалась Нюрка, почуяв, что за этим кроется что-то.
- Эта приедет! - ответила Пелагея.
- Кто "эта"?
- Знатная! Смолкина.
- Елена?
- Она. Олена!
- Надо же, прости господи! Кто тебе сказал?
- И тебе скажут, погоди.
Ответив на вопрос, Пелагея замолчала, будто выговорилась до конца и дальше продолжать разговор ей было неинтересно. Нюрка поняла ее и не стала больше ни о чем спрашивать. Только с усмешкой заметила все же:
- Тебе-то что от нее ждать? Вырядилась, будто на свадьбу.
Тогда Пелагея огрызнулась:
- Думаешь, все тебе одной, выскочке?
- А мне чего от нее? Наверно, про свой опыт будет рассказывать. Пусть она свиньям нашим про свой опыт расскажет, они послушают.
Пришла Евлампия. Эта была одета, как всегда, в ватник, который в зимнее время с одинаковым успехом служил лесорубам и секретарям райкомов партии, дояркам и свинаркам, учителям и медицинским работникам. Под ватной курткой тот же сарафан и фартук, на ногах резиновые сапоги, на голове теплый платок. Обе женщины, Евлампия и Пелагея, ходили всегда в платках, и лишь Нюрка все еще по-девичьи носила шапку-ушанку.
Евлампия была возбуждена и очень хотела разговаривать.
- Чуяли? - начала она еще от порога, сметая веником снег с резиновых сапог.
- Чуяли! - ответила ей Нюрка. - Ну и что?
- А то, что ее, Смолкину эту, знатную нашу, уже из района в район возят. Опытом делится.
- Ну и что?
- Вот тебе и что! К нам едет. Уже по всем дорогам в колокола звонят и в ведра бьют.
- И пускай едет. Нам-то что? - всерьез недоумевала Нюрка. - Наших дел она не выправит.
Лампия повысила голос:
- Конечно, выправит! Чтокать чтокаешь, а голова у тебя, девонька, не варит. Сами все выправим к ее приезду. Надо скорей председателя да всю контору на ноги поднимать. Они себе не враги. Расшибутся, а достанут все, чтобы встретить гостью чин чином. Будет теперь у наших свиней, бабоньки, и корм, и подстилка, будет сенная мука и картошка, отруби и турнепс. Все будет, все! Мы этих наших начальников знаем. Они сейчас дорогу к свинарнику коврами выстелют, оторвите мою голову.
Пелагея по-прежнему молчала. А Нюрка вдруг все поняла и оживилась:
- А ведь ты правду говоришь, Лампия. Нам бы только не проворонить ничего. А то обведут вокруг пальца, навозят кормов на один день, пыль в глаза пустят - и все.
- А я что тебе говорю! - все более возбуждалась Евлампия. - Дурой будешь, как есть обведут вокруг пальца. У них опыт. Напугать их надо всех, вот что. Иди сейчас же к председателю и прямо в маленькие в глаза его брякни: все, мол, расскажем, все разболтаем героине, если совесть свою не покажет сейчас же. И как по крышам лазим, и как в поле снег носом разгребаем, собираем по соломинке, по колоску; разрешил бы осенью бабам - на себе всю солому выносили бы за два дня. Помнишь, он говорил: пусть народ учится уважать колхозную собственность! И гниет эта собственность - ни скоту, ни людям. Беги!
Сейчас Евлампию уже трудно было остановить. Беги, и только! - больше она ничего не хотела знать. Беги поднимай на ноги все правление! А ведь рассветало, надо свиней кормить. Чем только?
- Пошли в поле! - сказала вдруг Палага.
- Куда ты в этих гамашах пойдешь, там снегу еще до пупа! - взъелась на нее Лампия. - К председателю надо идти.
Нюрка поддержала Пелагею:
- К председателю идти, а свиньи голодные.
- Не подохнут один день, бывало, подольше голодали. Тогда иди одна, а мы тут чего-нибудь сделаем.
Евлампия сказала это почти тоном приказа, но Нюрка не обиделась на ее слова. "Значит, признают все же за старшую, меня посылают!"- подумала она.
В это время снаружи заскрипел снег под сапогами. Нюрка заглянула в окошечко и торопливо зашептала:
- Председатель! Молчите, бабы, я сама…
Гаврила Романович Бороздин носил белые бурки, снег под ними скрипел так же, как под сапогами. Шуба с каракулевым воротником была распахнута. Круглое полное лицо его горело от мороза, узкие, инициативно поблескивающие глазки от яркого снежного света сузились еще больше, и председатель выглядел поэтому особенно хитрым и умным. Вошел он неторопливо, как хозяин в свои владения, и, казалось, ничто его не волновало, никаких экстренных событий в жизни не ожидалось - просто шел мимо и заглянул.
- Здравствуйте, хозяйки! Уже в сборе все - молодцы! Сознательность - дело хорошее, - заговорил он со всеми, глядя на одну Нюрку.
Пелагея вскочила со скамьи, обмахнула ее фартуком и услужливо придвинула к председателю. Тот сел.
- Да ведь не рано уже, Гаврила Романович, - ответила Нюрка за всех, - мы собираемся еще на свету.
- Хорошее дело. Я вас знаю, вы народ сознательный, передовой. Если бы все были такие, как вы, колхоз бы наш уже во-он где был! - председатель показал рукой вперед и вверх. Потом спросил, кивнув головой на котел, вмурованный в печь в углу сторожки: - Кормили?
- Нет еще, не кормили. Нечем кормить, Гаврила Романович.
- Да, я знаю, трудно вам, время сейчас такое, переходное. Переходный этап, можно сказать. Весна на подходе, трудности роста…
- Скоту труднее, чем нам, - вставила свое замечание Евлампия.
Председатель мельком взглянул на нее и опять заговорил, обращаясь только к Нюрке.
- Конечно, и скоту трудно. Трудности роста, говорю. Животноводческая проблема в нашем колхозе еще не решена. По мясу и молоку мы еще не на первом месте. Но мы примем меры и догоним. Догоним и перегоним! А корму я вам достал немного для начала. Сейчас, Нюра, явись ко мне, получишь выписку, оформишь наряд.
- Спасибо, Гаврила Романович! - искренне обрадовалась Нюрка, что ей не придется ходить, канючить, ругаться со встречными и поперечными.
- А раньше-то где выписки были? - не удержалась опять Евлампия.
- А ты помолчи! - оборвал ее председатель. - Я не с тобой разговариваю.
- Помолчать можно!
- Вот так-то лучше. Старшая здесь Нюрка, а не ты. К порядку привыкать надо. Тогда во всем порядок будет. И корма будут и все такое. Затапливай-ка печь лучше.
Печь начала растапливать Палага, а Лампия осталась сидеть на месте. Казалось, Палага хотела угодить председателю.
Бороздин сделал вид, что не заметил непослушания Лампии. Он продолжал:
- Конечно, вам нелегко. Были бы корма - может, и у нас бы свои героини были. Я же все понимаю. Конечно, всем вам отличиться хочется. Про Смолкину слыхали? - вдруг задал он вопрос.
Женщины молчали. Бороздин уселся поплотнее на скамейке, распахнул шубу еще шире - в печи показался огонек.
Ответила Нюрка:
- Как не слыхать? Знаем. Не иностранка какая-нибудь.
- Вот-вот, не иностранка. Свой человек, трудовой. Из соседнего района. А как высоко ее подняли! Вот ты, Нюра, тоже могла бы в люди выйти.
- Как это я могла бы?
- А так и могла бы. И можешь! Мы поддержим, поможем. Только захотеть надо.
Палага молчала, а Евлампия опять сказала свое и сказала со злобой:
- Она все может, если совесть потеряет. Она выскочит.
Нюрка чуть не заплакала от обиды:
- Ну что я тебе сделала? Ну что ты опять на меня?
А Бороздин обиделся не за Нюрку, а за Смолкину.
- Вредный ты элемент, - сказал он, тыча толстым коротким пальцем прямо в глаза Евлампии. - Говоришь много, а толку мало. В старое время таким людям, как ты, языки отрезали.
- Так теперь не старое время. Теперь за правду языки не отрезают.
- И как ты смеешь говорить такие слова, - продолжал председатель, - про знатного человека, про товарища Смолкину?
Евлампия повернулась к нему всем корпусом, словно приготовилась к прыжку:
- Разве я что-нибудь про Смолкину сказала? Вы что, товарищ председатель?
- А про чью же ты совесть говоришь?
- Я ее, Смолкину, в глаза не видела.
- А про чью же ты совесть говоришь? - повторил Бороздин.
Но он, должно быть, не оценил характера и ума своей колхозницы, иначе бы не повел разговор с ней в таком тоне. Он пришел сюда совсем не за тем, чтобы отчитывать свинарок, упрекать их в чем-то, вызывать на спор, на брань. Он пришел, чтобы наладить с ними добрые отношения перед приездом Смолкиной, о чем его предупредил телефонный звонок из райисполкома. Бороздину хотелось, чтобы перед приездом делегации - так он мыслил себе появление свинарки Смолкиной в его колхозе, ведь не могло же быть, чтобы она разъезжала одна, - чтобы до этого на свиноферме был наведен порядочек, насколько позволяли возможности, чтобы и помещение и сами свиньи выглядели более или менее опрятными, приличными, чтобы все было приличным. На свиноферме он бывал редко. Колхоз стал очень крупным, везде не поспеешь. А когда начинались серьезные перебои с кормом, он старался вообще туда не заглядывать. По текущим вопросам всегда можно было получить информацию от подчиненных, в том числе даже от Нюрки, вызвать ее в свой кабинет. И сейчас председатель хотел вести свой разговор только с Нюркой, как со старшей свинаркой, хотя обращался как бы ко всем сразу. Сбили его злые реплики Евлампии Трехпалой. Такие реплики председатель называл подрывными и старался не допускать их, обрывать их сразу при любых обстоятельствах. А вот не сумел на этот раз.
- Вы слышали, бабоньки, как он повернул все? - громко обратилась Лампия к Нюрке и к Палаге. - Нет, вы слышали? Разве я что про Смолкину Олену знаю? Разве я про ее совесть говорила? А может, она хороший человек, разве я знаю про это? Может, она правдой в люди вышла? Неладно это вы так, товарищ председатель, поймать хотите. Совесть надо иметь. Вот я про какую совесть сказала.
Лампию уже трудно было остановить, она, как говорится, входила в форму. А остановить надо было.
Бороздин снял шапку, вытер лысину - он начал потеть. В печке уже трещали сырые дрова.
- Дрова-то у вас сырые! - сказал он почти с торжеством обвинителя. - Не можете дров для себя наготовить? О дровах летом думать надо! - А затем спросил, обращаясь к Палаге и отмахнувшись рукой от назойливого крика Евлампии - А вода в котле есть?
Пелагея, с готовностью сделать все для своего председателя, подплыла к печке, подняла деревянную крышку над котлом и опустила в него руку. Вода в котле была.
- Не сумлевайтесь, Гаврила Романович, вода у нас завсегда есть, - пропела она.
- Вот так! - сказал Бороздин.
Евлампия была сбита с толку его спокойствием, и горячность ее сразу улеглась. От запальчивости и крика она могла теперь перейти к длительному молчанию.
Тогда Бороздин заключил разговор:
- Злая ты баба, Лампия. Отчего ты такая?
Евлампии уже ничего не хотелось говорить, и ответила она вяло, без всякого желания спорить:
- Свиньи тоже злые.
Дальнейший разговор пошел мирно. Гаврила Романович не стал сообщать, как намеревался, что ждет приезда Смолкиной, но все же соблюдал тон хозяина и немножко ворчал и покрикивал на свинарок и был заискивающе ласков с ними.
- Все поправим, приходи, Нюра, в контору. Найдем корма.
Он заинтересовался вдруг, что стены сторожки были оклеены плакатами, лозунгами - это понятно! - и разными вырезками из журналов и даже открытками, не имеющими никакого отношения к свиноферме, - а это зачем?
- Плакаты, лозунги - это хорошо! - сказал он. - За дальнейший рост поголовья, за быстрый откорм свиней, за увеличение живого веса - все так! А картинки эти тут по какому случаю? Вот что это: "Иван-царевич и серый волк"? Вы что - маленькие? Или это: "Опять двойка"? Если у него двойка за двойкой, так зачем его рисовать да на стену вывешивать? Это же не способствует! А в углу что за портрет? Салтыков-Щедрин, - прочитал Бороздин. - Гм. Он что - за свиней или против? Ученый какой-нибудь или тоже царевич? Откуда вы все это набрали и для чего? Разве портреты полагается на стенах вешать?
Нюрка ответила:
- Это старший сынок Лампии для матери своей старается, чтобы она тут от красоты не отвыкла. А портрет очень на его дедушку похож. Говорит: дед, да и только!
Однажды Бороздин выругал Евлампию за то, что в свинарник часто ходят ее дети - негигиенично-де, ребятишки могут инфекцию на ферму занести. Но так как он и сам не верил тому, что сказал, то сейчас решил и не вспоминать об этом случае.
А Нюрка встревожилась:
- Ничего плохого ребятишки здесь не делают, Гаврила Романович. Просто к матери ходят. Лампия их редко дома видит: она домой - они в школе, они дома - она здесь. А старшего учитель даже похвалил за то, что он украшает наш свинарник: это, говорит, школьный вклад в подъем колхозного животноводства.
- И правильно сказал, - согласился Бороздин. - Разве я против этого? Я напротив. Пусть украшает! Способный парень растет…
Лицо Лампии от слов председателя смягчилось, а Нюрка стала рассказывать еще:
- Где ни найдет Колька, сынок ее, журнал какой ни на есть - старый ли, новый ли, - так сейчас же вырезает из него все картинки и тащит сюда, к нам. В сторожке места уже не стало - теперь свинарник украшает: и там скоро все стены заклеит.
- Это хорошо, - одобрил председатель, - это культура! - И опять в его глазах появился некий инициативный огонек.
- Все для мамы, говорит, - хвасталась Нюрка как будто своим сыном или братом. - А лозунги, те сам сочиняет, чтобы складно было, и сам пишет печатными буквами. Вот этот он сам сочинил, - указала Нюрка на две стихотворные строчки, написанные на развороте газеты химическими чернилами жирными буквами.
Бороздин прочел вслух:
Дорожи свиньёй
Во славу родины своёй! -
и захохотал:
- Вишь ты, это по-нашему, на "о". У нас "о" завсегда было круглое, будто тележное колесо. Дело хорошее: идея есть и складно.
В свинарник Бороздин не пошел, только дал наказ, чтобы во всем был порядочек, чтобы старались женщины, а Нюрке приказал немедленно явиться в контору, оформить получение кормов.
- Мы вас всегда поддержим, только вы нас не подведите, - и опять в его глазах появился инициативный огонек. Но он тут же потух, как только Бороздин подумал, где возьмет он обещанные корма.
Когда он ушел, Нюрка спросила, глядя на Лампию и Палагу:
- Откуда вы взяли, что Смолкина приедет?
- Неужто нет? - ответила Лампия вопросом же.
- А промолчал?
- Значит, так надо. Молчать-то он научился. Политику с нами разводит.
Затем Лампия спросила Палагу:
- Ты чего лебезишь перед ним? Для чего подлизываешься?
Палага не обиделась, что было на уме - то и выложила:
- К тебе, что ли, я буду подлизываться? Меня не убудет, а жить спокойнее. Начальство, оно все в строку ставит. Надоело мне, бабоньки, все надоело, вот что я скажу.
Вода в котле закипела. Женщины начали колдовать, чем бы накормить свиней, а Нюрка надвинула поглубже шапку на уши да одернула серый засаленный ватник и пошла по вызову председателя.
Гаврила Романович Бороздин в своем кабинете разговаривал с Нюркой, как заговорщик, хотя и на этот раз не сообщил, что ожидается большая гостья.
- О корме распоряжения уже отданы. Ни о чем не беспокойся, все будет сделано, - шепнул он. - А ты сейчас же иди домой и прочитай вот эту книжицу, подумай над ней, - он взял одну брошюру из целой стопки точно таких же и вручил ее Нюрке. Это был рассказ знатной свинарки Елены Смолкиной о своей работе.
Затем последовали новые указания:
- Сегодня на свиноферму не ходи. Прочитай эту книжку, изучи ее, а завтра проведи воспитательную работу в своем коллективе, чтобы запомнили все и извлекли опыт. Вот так! Я целиком полагаюсь на тебя. И еще раз проверь там у себя, чтоб все было на своем месте и во всем соблюдался порядочек. Понятно?
Нюрка все поняла.
- Да, вот что еще, - добавил председатель. - Мобилизуй этого паренька, Кольку, сынка этого, чтобы он еще присочинил чего-нибудь и повесил бы. Такое, понимаешь, чтобы подходило к текущему моменту. Если нужны бумага и краски, скажи Лампии, пусть пошлет в контору к счетоводу. Будет сделано.
Нюрка холодно смотрела, как волнуется Бороздин, и так же холодно спросила его:
- А может, она и читать наши вывески не будет, не видала, что ли?
Бороздин обрадовался: