- Вовремя надо голосовать, а то непонятно.
Тоня вдруг вскочила и, низко наклонив голову, побежала к выходу. Из заднего ряда поднялась пожилая женщина, и Ивин узнал в ней Прасковью Ильиничну Зыбкину, мать Тони, знаменитую во всем районе овощеводку. Она все собрание просидела тихо, ее, пожалуй, не все видели, сейчас вот поднялась, прошла вперед, к сцене. Повернулась к собранию и низко-низко ему поклонилась. Сказала дрогнувшим голосом:
- Спасибо, люди добрые. Спасибо за хорошие слова. И тебе спасибо, Иван Михайлович, - она поклонилась и ему, - спасибо, что совета у народа спросил.
И направилась к выходу, ссутулившись. Груня вдруг закрыла глаза платком и виновато призналась:
- На мокром месте глаза-то у меня, прямо делать с ними не знаю что.
Ивин вышел из красного уголка вместе с Медведевым. Смеркалось. Дождь перестал. Иван Михайлович спросил:
- Говоришь, Беспалов ябедничал?
- Он. Меня самого Ярин в оборот взял.
- Чадо великовозрастное. На собрание, однако, не пришел, на головную боль сослался. Слушай, Ивин, я передумал.
- О чем? - не понял Олег Павлович.
- Просись в мой совхоз.
Олег Павлович засмеялся:
- То не хотел, то "просись". Не выйдет, Иван Михайлович, я ухожу с партийной работы.
- Это с чего же вдруг?
- С Яриным поцапался, не будет у нас с ним дружбы.
- Значит, с Яриным поцапался? Вот черт побери! Да я с ним каждый день цапаюсь, с начальником управления тоже, приходится цапаться и со специалистами. Жизнь такова, работа такова, дело требует, не со зла, а по делу! Да если б я после каждого крупного спора заявление строчил, я б целый том их мог выпустить! Два тома! Смотри-ка ты, какой интеллигентный: чтоб тихо все было, чтоб все гладко шло. Подохнешь от такой жизни, коль тишь да гладь воцарствует, Лазаря запоешь! Значит уходишь? Ну катись колбаской!
- Погоди, Иван Михайлович, чего ты на меня нападаешь. Вот не везет нынче - все на меня!
- И знаешь, пожалуй, я тебя не приму в совхоз, не просись, ну тебя к дьяволу. Как поругаешься с тобой, так ты заявление станешь строчить. Пусть тебя еще пообкатают в парткоме, тогда придешь ко мне. А бабы-то у нас какие, а? Поднимись Малевиха против, они б ее исклевали. Побудешь на таком собрании - мозги светлеют. Поцапался с Яриным и думаешь вся жизнь на нем клином сошлась? Зайдем ко мне, переночуешь.
- Нет, позвоню помощнику, он у нас долго засиживается - и на автобус.
- Ну добро! Бывай! - Медведев протянул ему на прощание руку.
Дозвониться до помощника снова не удалось. Лепестинья Федоровна скребла грязь в коридоре и ворчала: наносили, лопатой не выскребешь. Как будто от этой чертовой грязи можно уберечься.
Домой ехать или не ехать? Последний автобус вот-вот будет. Может, насмелиться к Тоне? Ей не до него. Почему? Сейчас самое время прийти в дом, сказать - вот он я, хочу объясниться! За сумасшедшего посчитают. Перед Тоней неудобно, а еще больше - перед Прасковьей Ильиничной. Лепестинья Федоровна, очищая скребок, спросила:
- Был на собранье-то?
- Был.
- Не свербило на душе?
- Почему же должно свербить?
- Я и говорю - кавалеры нынче пошли. Ты бы хоть за Тоньку-то заступился.
- Без меня заступников некуда было деть.
- Не морочил бы девке голову, право слово. А то ездишь тут, трешься возле да около.
- Лепестинья Федоровна, не ругайтесь! Я ведь езжу сюда по работе, не баклуши бить.
- Знамо дело, не баклуши бить! А разница какая, для Тоньки-то разница какая? Я ее с каких пор знаю - с самых пеленок, рядом живу, небось, она мне что дочь родная. Матери другой раз не скажет, а мне откроется. Вот и толкую тебе. Думаешь, я какая сводня?
- Что вы, Лепестинья Федоровна! - смутился Олег Павлович.
- А коли так, вот тебе мой совет: либо убирайся из Медведевки и больше глаз не кажи, либо скажи ей, что есть у тебя другая краля.
- Нет у меня другой!
- И-их, дуралей, чего ж ты тогда ждешь? Такая девка по нему сохнет, да таких девок на тыщу одна!
- Может, на миллион? Подвели!
- Тут давно подведено и подводить нечего. На мильон!
Она занялась своим делом, а он вошел в приемную, сел на стул, не зажигая огня, размышлял. Растревожила его Лепестинья Федоровна, зачем только растревожила, без того на сердце камень пудовый лежит. Выглянул в коридор, сказал:
- Помогли бы мне, что ли.
- Какая тебе помочь-то нужна? Ох и мужики пошли, хуже баб.
- Позовите сюда Тоню.
Лепестинья Федоровна выпрямилась, приставила к стене скребок, так поглядела на Ивина, что ему даже стыдно стало за свою просьбу. Но Лепестинья Федоровна вдруг с готовностью сняла фартук, заправила за платок выбившиеся волосы и согласилась:
- Доброму делу как не помочь? Жди здесь, я на одной ноге!
Когда за нею хлопнула дверь, Ивин включил в приемной свети принялся расхаживать взад-вперед, заложив руки за спину. Ладно ли сделал? Глупо, конечно! Лепестинью Федоровну в посредники позвал. Бабка Медведиха узнает - стыда не оберешься. Если не решился идти к Тоне сам, то как же насмелится высказать главное? Слова в горле застрянут. Тогда зачем было затевать встречу?
Экий ты, Олег, сухарь! Обязательно уж и о главном. Привык на работе: коль куда идти, то обязательно по делу. На свидание разве так ходят? На свидание идут и не знают, о чем будут говорить.
Зря послал Лепестинью Федоровну. Хоть следом беги и возвращай ее. Совсем у тебя пошло-поехало через пень-колоду, цельности не стало. Правду Максим заметил - измельчал я. Загорелся встречей с Тоней, а когда настал час, то готов ползти напопятную. Нецельный у тебя характер. И хорошо, что об этом знаешь только ты сам, не то от стыда глаза бы не поднять. Беспалова в тебе частичка сидит. Сидит, сидит - не спорь.
Но Беспалов тоже человек. Правда, вялый, не загорается, коптит, лишь против Тони проявил строптивость и прыть, но это скорее от страха. Боится, что с него тоже спросят за то "ЧП".
Опять повело тебя на философию. Ох, Олег, Олег, останешься ты на всю жизнь холостяком. Послал старуху за девушкой, а сам расфилософствовался бог знает о чем.
Лепестинья Федоровна вернулась не скоро. Вошла в освещенный коридор и первым делом на свои резиновые сапоги внимание обратила - грязи налипло! Олег Павлович, услышав, как она хлопнула дверью, вывалился в коридор: что принесла?
- Страшимая грязь, на дворе темнотища - глаз выколи, - проговорила Лепестинья Федоровна. - Неужто не может начальство приказать хотя бы щебенкой дорогу завалить. Ты бы на наших покричал, боишься голос-то поднять, боишься, у Михайловича вон какой голосище, чисто труба иерихонская, забьет твой-то.
- По себе меряешь, Лепестинья Федоровна!
- Молчи уж. Спроси - кого я боюсь на свете? Атомной бомбы и то не боюсь.
- Ну, что? - поторопил Ивин. - Придет?
- В такую-то грязюку киселя хлебать? Сам иди. Я так и сказала: сам придет.
- Сам так сам. Куда идти?
- Домой к ней и иди. Найдешь? У калитки будет ждать.
- Спасибо!
- Голову-то девке не крути: женись. Не позовешь на свадьбу - сама приду. Не спесивая.
Последних слов Олег Павлович не слышал.
Зыбкины жили возле речки. Торопился, но скоро умерил шаг - нелегко шлепать по грязи в темень.
У домика Зыбкиных два окна на улицу и три во двор. Калитка тесовая, крытая шифером. Садик с маленькой зеленой елочкой и кустами сирени. В окнах горит свет, падает светлыми разводами на аспидно-черную землю, на голые ветви сирени, кое-где отражается в лужицах на дороге. Елочка облита светом, маленькая, но горделивая, вершинку вытянула кверху.
Тоня ждала у калитки, на плечи накинут мужской плащ, видно, отцовский. Ее силуэт четко выделялся на фоне света, падающего из окон, вершинка елочки выглядывала из-за ее плеча.
Остановился, не доходя шага два, поздоровался, волнуясь:
- Добрый вечер.
- Здравствуйте, Олег Павлович!
Тоня молчала в ожидании - что еще скажет. Ивин мялся: что, собственно, надо говорить, как начать? Максимка, бывало, балагурил: когда с девушкой не о чем говорить, то начинают трепаться про погоду. Но есть о чем и кроме погоды. О многом, о самом главном, но как начать, не ринешься же головой в омут, подход нужен, но какой?
Тоня смотрит на него, и в темноте видно, что затаила застенчивую выжидательную улыбку. Ждет теплых слов, а они пропали. Глаза потупила. Ладно, была не была!
- Решил прийти, узнать… - язык еле-еле ворочался, одеревенел. - Переживаний у вас столько…
"Возьмет и спросит - а вам какое дело до моих переживаний?"
- Да уж было, - отозвалась Тоня, поежилась - прохладно, плащишко только на плечи накинут, не греет. - Беспалов разорялся. Под суд, кричит, отдам!
Снова Беспалов, хочется его ненавидеть, а ненавидеть Олег Павлович сейчас не может. Он только сочувственно качает головой. Рядом Тоня, давно мечтал об этой минуте, но разговор, как на грех, не клеится.
- Я-то его не боюсь, - продолжала Тоня. - Мама испугалась. Он ей знаете что пообещал? Ну, говорит, Ильинична, суши для дочери сухарей - загремит туда, куда Макар телят не гонял.
Тоня рядом, протянуть руку и до волос дотронуться можно. Рядом, но будто стена между ними. Значит, Беспалов велел сухари сушить? Переспросил зачем-то:
- Так и сказал: суши сухари? А вы бы к Медведеву.
А сам подумал: "Эх, не тот разговор, куда-то в сторону заносит".
- Ивана Михайловича я боюсь, - созналась Тоня, обняла сама себя за плечи - замерзла. Ему бы предложить: давай погрею, я теплый, - а он тянет свое:
- Зря! Он хороший, справедливый.
- Наверно. Только я его боюсь. Придет на ферму и давай придираться. То ему чистоты мало, то корма под ногами у коров много, то еще что-нибудь. Как начнет трубит на всю ферму, мы с девчонками по углам, а у коров молоко пропадает. Одна Нюрка Медведева не боится. Она за словом в карман не лезет.
Ивин улыбнулся и не столько от того, что сказала Тоня, а от того, что вот она с ним держится проще, разговорчивее, а он заладил одно и не может повернуть разговор. Она же его улыбку истолковала по-своему и горячо подтвердила:
- Правда, правда!
Тоня чуть-чуть придвинулась к нему и, словно боясь, что их кто-то подслушает, тихо спросила:
- Правда, будто Беспалова хотят к нам на ферму? Вместо Зыбкина Никиты?
В конце концов, этого Беспалова можно возненавидеть. Хотел сказать - возьмите меня, но вместо этого ответил:
- Не знаю.
- Не надо нам Беспалова. Мы тогда все уйдем. Зыбкин Никита тихий, за день из него слова не вытянешь. Но уж как скажет - так и будет. Беспалов говорить любит, а все без толку. Девчонки однажды напугали его. Он "Крокодил" на Антонову нарисовал да в комнатушке повесил. Мы возмущались, хотели изорвать, Груня не дала. Вечером заходит Беспалов и спрашивает: "Прочли?" Говорим: "Прочли". Нюрка Медведева и говорит: "Был Иван Михайлович, видел "Крокодил" и ругался - спасенья нет". Беспалов вроде бы обмяк и спрашивает: "На кого ругался?" А Нюрка ему: "На вас, на кого же еще! "Крокодил"-то неправильный". Это Нюрка от себя плетет, мы молчим, думаем, ну попадет Нюрке, выведут ее на чистую воду. Только смотрим Беспалов скорехонько кнопки выдирает, "Крокодил" в трубочку - и с фермы ходу. Мы на Нюрку: "Что ты наделала?"
- А Нюрка?
- Нюрка никого не боится, она у нас отчаянная.
В это время хлопнула дверь в сенках, на крыльцо кто-то вышел. Тоня, он почувствовал это, напряглась, прислушалась. Олег Павлович затревожился. Кто там? Выйдет сейчас Прасковья Ильинична да начнет конфузить. Ты это чего, товарищ уполномоченный, девку мою охмуряешь? Да я на тебя Ярину пожалуюсь. Может, Трофим Дорофеевич на крыльце появился? Возьмет дрын да поутюжит по спине, каково тогда будет! Эх, глупые же мысли мучают тебя, Олег, никакая это не Прасковья Ильинична и не Трофим Дорофеевич. Просто брат Тонин Витька. Потоптался на крыльце, видимо, осваиваясь в темноте, и громко крикнул:
- Тонька!
Тоня заговорщицки прижала палец к губам, призывая Ивина вместе с ней притаиться, не выдать себя. Этот жест радостно и обещающе отозвался в сердце. Олег Павлович вот так, притаившись, готов был простоять всю ночь.
- Тонька! - не унимался Витька. - Чего ты там? Я же вижу - притаилась.
Тоня досадливо вздохнула - конспирация не удалась, сердито отозвалась:
- Уходи, не мешай.
Уходи, дружок, поскорее, у меня скованность проходит, я вроде самим собой становлюсь, только бы поговорить сейчас, а ты мешаешь, уходи, уходи, пожалуйста.
Но Витька-упрямец звал:
- Мама тебя ждет!
- Подождет.
- Сказано, значит иди.
- Поговорить не дадут. Подождите немного, Олег Павлович, я мигом.
"Да какой я Олег Павлович, откуда ты взяла, что я Олег Павлович. Я Олег; меня друзья, Максимка, например, зовут Олежкой, зови, как тебе интереснее". Это он сам себе кричал, она же не слышала его, толкнула калитку, и та простуженно взвизгнула. Ждать пришлось долго.
Ох, неспроста Прасковья Ильинична держит дочь. Теперь-то ей ясно, кто напрашивается в зятья. Наверно, инструктирует дочку… Тьфу, бюрократ. На свидание к девушке пришел, тут надо стихами говорить и думать, а ты - инструктирует. Таких кавалеров гнать надо без права возвращения, Тоня же с тобой благосклонно разговаривает. А как она мило и запросто приложила к губам палец: мол, тихо, будто нас с тобой здесь нет. Но почему же она так долго? Не придет? Глупости. Идет. Скрипнула на крыльце ступенька, взвизгнула калитка, и снова перед ним предстала Тоня, но уже в пальто и платке.
- Мама говорит - простынешь, оденься хорошенько.
- Вообще погода холодная, - радостно отозвался Олег Павлович. - Ваша мама права - простыть недолго.
- Девчонки утром подснежников принесли.
Это уже лучше - подснежники. А то Беспалов и Беспалов, будто на нем свет клином сбежался. Скажи что-нибудь про подснежники, ну найди подходящее, скорее же, Олег! Стихи бы, но их нет. Вместо стихов вздохнул уныло:
- Я не видел еще.
- Разные подснежники - и фиолетовые и желтенькие, с нежным-нежным пушком. Почему они разные?
Почему же я не выучил стихов про подснежники, как бы они были здесь кстати!
- Не знаю.
- Я у мамы грядку в огороде под цветы выпросила. Не хотела давать - лучше, говорит, морковь посадить. Тятя сказал ей отдать, и она отдала. Грядку цветов, всяких-всяких, но обязательно красивых, с чудесным ароматом. Хорошо!
Он сразу представил Тоню среди этих цветов - девочку с ромашковой поляны. Спросил совсем о другом:
- Как здоровье у отца?
- Какое у него здоровье! Вернулся с войны - так и здоровья нет. Цветы очень любит. Нарву букет, поставлю в воду, а он сядет возле них и смотрит, а из глаз слезы. Говорит, товарищей фронтовиков вспоминаю погибших.
Сели на скамейку и вели вот такой ни к чему не обязывающий разговор. Боялись прикоснуться друг к другу. Но вот Олег Павлович совершенно невзначай тронул Тонину руку, испугался дерзости и ожидал, что Тоня обидится, поднимется и уйдет, но она не ушла и не обиделась. Тогда он, сам не понимая, как решается на эту смелость, взял ее руку в свою. Тоня хотела было выдернуть, но не очень уверенно, и он это почувствовал, сжал крепче. Девушка руку вырвать больше не пыталась. И в это время словно какой-то добрый волшебник освободил Олега Павловича от колдовских пут, и страхи исчезли, и скованности не стало, и сами собой родились нужные слова, хоть стихи из них складывай. Олег Павлович забыл обо всем на свете - и о неприятностях на службе, и о том, что сейчас ненастная погода, что рядом светятся окна дома. Ничего теперь этого не существовало, он видел только неясные очертания Тониного лица, слышал биение своего сердца, горячо и необыкновенно ощущал ее присутствие, а теплая дрожь ее ладони передалась всему телу, и он принимал ее жадно и радостно.
- Я тебя знаю давным-давно, - заговорил Олег Павлович, перейдя сразу на "ты", - лет, может, сто, может, больше. Я еще не знал, как тебя зовут, но знал, что ты есть, знал, какие у тебя глаза, губы, какой нос, волосы, я все знал о тебе и когда в прошлом году увидел тебя в клубе, то сразу понял - это ты.
Ивин говорил, говорил, она слушала не шевелясь, словно застыв, но потом ее дыхание участилось, рука, которую он держал, задрожала, сильнее и беспокойнее. И вдруг Тоня с неожиданной силой выдернула руку, вскочила на ноги и глухим, уже незнакомым голосом проговорила:
- Не надо так, Олег Павлович, не надо!
Но его уже нельзя было остановить.
- Погоди, Тоня, я все равно выскажу тебе, ты должна знать, - он тоже встал, приблизился к ней: - Я давно хотел сказать…
- Пойду, я пойду, извини, но я что-то продрогла, - она отчужденно отодвинулась от него к калитке, словно боясь, что он ее схватит за руку и потащит в темноту. Как она переменилась сразу, какой чужой стала, впервые с начала их знакомства от нее повеяло леденящим холодком.
- Тоня!
Девушка замедлила шаг, он торопливо догнал ее, взял за плечи, повернул к себе:
- Тоня, я не могу без тебя, пойми это!
Она освободилась от его рук, зябко поежилась и прошептала:
- Не надо, я боюсь, когда так говорят, когда так красиво говорят, - она взялась за скобку калитки.
- Не уходи!
Но знакомым простуженным визгом отозвалась ему калитка, снова жалобно проскрипели ступеньки на крыльце, может быть, сейчас жалобней, чем когда-либо. Он стоял ошеломленный, еще не сообразив, какую допустил промашку, из-за которой Тоня ушла совсем и не вернется. Она крикнула с крыльца:
- До свидания, Олег Павлович!
- До свидания, - машинально пробормотал он и, словно пьяный, побрел вдоль улицы.
К черту! Все к одному. Нет в жизни счастья и баста! Почему нет счастья? Может, оно в этом беспокойном житье, а? Может, счастье в том, что человеку не дано покоя? Все это философия! В город, только в город! В Медведевке ночевать не останусь, провались она сквозь землю в тартарары. Права Лепестинья Федоровна: беги отсюда и не кажи больше глаз! Ушел последний автобус? Не беда - пешком доберусь!
Остыв немного, сообразил, что в такую ночь пешком шастать двадцать с лишним километров может только сумасшедший, да еще по непролазной грязи. Самое лучшее - попросить у Медведева машину, у него газик-вездеход, по болоту проскочит. Иван Михайлович не откажет. Паршиво на сердце, будто кто-то царапается - больно, однако не уймешь. Выдрать бы эту боль и выбросить в мутную речку - пусть плывет хоть к черту на кулички, хоть к океану, лишь бы от меня подальше. Да как это сделать?
Медведев открыл Олегу Павловичу сам, провел в избу. Внимательно оглядел гостя из-под своих лохматых бровей и спросил обеспокоенно:
- Беда стряслась? Почему не уехал?
Ивин отрицательно покачал головой:
- Постой, а ты не того - за воротник не заложил?
Олег Павлович вроде немного успокоился, но боль в сердце терзала его, поэтому ответил Медведеву раздраженно скороговоркой, без пауз:
- Беды нет никакой, за воротник не закладывал, дай машину доехать до дому.
- Почему с рейсовым не уехал?
- Вот не уехал. Дашь или не дашь?
- Если не дам?
- Не давай, пешком пойду.