- Завтра поставлю железную скобу, и будет скользить ровно.
В недрах колодца глухо булькнуло, ведро стало медленно подниматься кверху, со звоном падали вниз тяжелые капли.
- И-и, ползет как миленькое! - обрадовалась Альвина, сразу оживившись, и потянулась за дужкой. - Мастер ты, Лаура, мастер! Я уж боялась, рухнет у нас в колодец эта чертовина, тогда хоть караул кричи.
Она поставила ведро на край сруба и напилась прямо из ведра, пила, точно пробуя на язык, не изменился ли у воды вкус.
- Все такая же, - уверила ее Лаура, и обе засмеялись.
Альвина перевела дух, сказала: "Хороша!" - как о вине, и ладонью утерла рот, тоже как после чарки вина. Потом вынесла из дому, покачивая на дужках, два старых, уже потускневших подойника, в которых держали питьевую воду.
- Налей, Лаура, полные, да пойдем ужинать, суп стынет, - поторапливала она и, в то время как невестка, зачерпнув, вытягивала ведро, чуткими ноздрями, как лосиха, потянула воздух. - Путрамы, ишь, баню истопили, славно горчит дымок. Как ударит в нос, так спина и зачешется. Прямо зло берет: чего ж это мы, дурехи, не истопим, дров нету, что ли?
- Подайте мне, мама, подойники!
Было слышно, как в Вязах громко разговаривают. Гулкий воздух доносил голоса, но слов было не разобрать.
Обе женщины думали каждая о своем.
- В баню-то их, поди, там не водят? - засомневалась Альвина.
- Кого? А-а! В душ, мама.
Лаура налила и другой подойник, взяла на плечи коромысло и пошла к двери.
- Оно лучше, чем совсем ничего, - идя следом, рассуждала свекровь, - хоть побрызгает. Но с баней ихний душ не равняй. Грязь-то смыть можно и тут, в озере, - солнце печет в полдень как следует, а с паром да чтобы косточки размякли, совсем другое дело… - Над их головами совершенно беззвучно, черной пленкой пролетела летучая мышь. - II Рич так любил попариться… Давай открою дверь.
Дети уже сидели за столом, сонные какие-то и на удивление смирные. Даже Марис едва разевал рот, мял в руке хлеб с маслом. Прохладными влажными пальцами Лаура почесала ему шею за воротником, сказала:
- Не пронеси ложку мимо рта!
- Ай!
Она засмеялась.
- Проснись! А ты что, доченька, так сидишь? Невкусно?
- Вкусно, - тихо ответила девочка, а сама, глядя куда-то вверх, больше размазывала клецки по тарелке, чем ела.
Подняла взгляд и Лаура. Вокруг лампы кружила розовая ночная бабочка. По столу, стенам и лицам порхала тень беспокойным темным пламенем.
- Ну, Зайга, что же ты?
- Совсем не ест девчонка, - пожаловалась Альвина, наливая у плиты суп Лауре и себе. - Как бы не захворала. Пришла в мокром платье.
- Вода же совсем теплая, мама. Просто ужинать сели поздно.
Свекровь, очевидно, восприняла ее слова как упрек и стала монотонно перечислять, сколько дел она сегодня переделала: столько-то прополола, то-то и то-то полила, вычерпала навозную яму, посолила огурцы… Лаура слушала и не слушала, вытирая руки полотенцем - оно пахло дымом. Плита опять плохо тянет. Давление воздуха такое или снова трубу надо чистить?..
- Иди садись! - позвала Альвина, поставила тарелку на Лаурино место, между детьми, и пошла за своей миской. - Картошки не хочешь?
- Спасибо, я с хлебом. - Лаура взяла нож и отрезала через весь каравай толстый ломоть. - Кому еще?
- Нынче клубни совсем мелкие. Копнула я куста два из поздних - один дьявол… Отрежь и мне… Снизу их пропасть, да как овечий помет. Ох, дождя бы надо! В Пличах вон "Камой", электричеством, поливают, так, известное дело, все полить можно. Сорок рублей, говорят, цена, но оно того стоит.
- Вы же знаете, мама, как у нас с деньгами, - отвечала Лаура, берясь за ложку.
- Твоя правда, - кротко согласилась Альвина, присела в конце стола, намазала хлеб маслом и стала есть суп. Незанятым осталось только одно место - Виино, так как на стуле Рихарда теперь сидел Марис. - И то сказать, куда уж нам, бабам, с такой машиной сладить. У тебя есть хватка, этого не отнимешь - и детям пошьешь, и крышу починишь, и полы вон как покрасила, колодец и тот сделала… А мотор - тут нужна мужская голова, и звать па подмогу ты никого не хочешь.
Лаура не ответила, но свекровь ответа и не ждала - кусала хлеб, черпала ложкой клецки и время от времени заговаривала с невесткой. Кисти рук у нее были темные, жесткие от работы, с короткими пальцами, и по сравнению с ними голые до локтя руки казались удивительно белыми и даже нежными. В открытое окно влился гул проходящего поезда, скорее всего товарного. До железной дороги отсюда было больше пяти километров, и лишь редкий вечер, когда воздух был особенно прозрачен и чист, в Томаринях слышался стук колес, и они обе невольно к нему прислушивались.
- Это к дождю, - обрадовалась Альвина, даже перестала жевать. Черты лица смягчились, по нему скользнула тень бабочки, словно потаенная дума; глаза стали еще темнее, бархатно-черные, и в ее облике проступили следы былой незаурядной красоты. Даже алюминиевую ложку она держала так, как держат свечу или цветок. Перестук колес постепенно перешел в неясный шум, но Альвина все еще к нему прислушивалась. На столе среди посуды что-то прошелестело. Бабочка, та самая, которая все летала вокруг лампы, притягивая к себе взгляд Зайги. Пушистые крылья судорожно трепыхались,
- Ишь, дрянь какая, чуть в суп не угодила! - воскликнула Альвина.
Странное очарование минуты тут же развеялось: перед Лаурой сидела старая тучная баба, которая взяла мотылька в горсть и понесла к плите.
- Бабушка, не надо! - умоляюще вскрикнула Зайга.
Лязгнула дверь топки, Альвина вернулась и, взяв ложку, продолжала есть. Воцарилось молчание.
- Молодцы, куда там - жалеть такую заразу! - немного погодя строго сказала Альвина, притом во множественном числе, хотя за ночного мотылька вступилась одна Зайга.
Альвина еще откусила хлеба.
Молчание.
- Нынче яблоки так источены - глаза бы не глядели, больше червивых, чем целых… Подай соли, Лаура! Вроде недосолила… А капуста на что похожа! Одни жилы вместо коча… Да ты что?
Ресницы у Зайги встрепенулись, как только что розовые бархатные крылья у бабочки, и в суп упала слеза,
- Она еще куксится! Из-за такой пакости! - проговорила Альвина сердито и в то же время огорченно,
- Она была такая красивая! - сказала девочка, и по ее щеке скатилась вторая слеза.
- Какая там может быть красота? - Альвина с искренним удивлением уставилась на Зайгу, перевела взгляд на Лауру, потом опять на девочку. - Красивая? Вредитель это. Он пожирает сад…
Молчание.
- Хочешь, сметанки добавлю? - примирительно спросила Альвнна.
Зайга помотала головой, старательно изучая узор на клеенке - стертые синеватые кружочки.
- Все у тебя какие-то фокусы! - недовольно сказала Альвина, слегка задетая. - Видишь, как Марис - тихо, смирно…
Но старый добрый метод воспитания со ссылкой на положительные примеры на этот раз не сработал - Марис просто заснул: круглое лицо с ямочкой на подбородке свесилось на грудь, длинные ресницы бросали тени на щеки, черные кудри падали на загорелый лоб. Он сейчас удивительно, как две капли воды был похож на Рича… когда Рич на этом самом месте спал за столом, так же свесив кудрявую голову, с такой же вмятинкой на упрямом подбородке. Лаура кинула быстрый взгляд на свекровь, полагая, что и та сразу заметит это поразительное сходство и…
- Положи спать этого героя - навоевался, - только сказала Альвина, и Лаура вздохнула с облегчением.
Она взяла руку сына, разжала стиснутые пальцы и вынула надкушенный хлеб. Масло в теплой ладони почти растаяло. И пока она все это делала - разжала кисть и вынула хлеб, взяла мальчика на руки, отнесла в комнату, раздела и уложила, - Марис лишь раза два что-то пробормотал и, только положив голову на подушку, вдруг открыл сонные глаза.
- Хочу Котьку.
- Сейчас позову.
Лаура знала-звала, прямо обыскалась котенка, даже вышла во двор, но Котька пропал куда-то, не отзывался и не показывался. Тогда она взяла со скамьи хромого медвежонка, все еще лежавшего там, где его положил Рудольф, и возвратилась в комнату. Но Марису уже не нужно было ни медвежонка, ни кошки и вообще ничего… Она потушила свет и слушала в темноте ровное дыхание сына, не в силах избавиться от воспоминаний, как за столом спал Рич, перебирала в уме подробности, все то, что, по сути, давно бы следовало забыть.
По комнате скользнула полоса света, тихонечко, как мышка, вошла Зайга.
- Помылась?
- Угу.
- Раздеться тебе видно?
- Угу.
Прошелестело платье, звякнули пружины, Зайга улеглась и - Лауре видно было - в темноте смотрела на нее. Склонившись над узеньким диваном, Лаура коснулась лица дочери, оно было как яблоко в росе: гладкое, прохладное и немного влажное.
- Холодно?
- Не-е.
- Хочешь мишку? - спросила Лаура, зная наперед, что предлагать бесполезно. Так и вышло: Зайга не протянула руку, - скатившись с одеяла, игрушка сухо, с глухим звуком стукнулась об пол.
- Мама, впусти Тобика!
- Но…
- Я завтра подотру.
Лаура приоткрыла дверь на кухню, позвала в щелку:
- Тоби!
Щенок вбежал, царапая когтями пол, сперва направился к постели Мариса, но, встретив холодный прием, помчался к Зайге, и в темной комнате раздался тихий счастливый смех.
- Долго не играй, спать пора.
- Ладно, - послушно отозвалась девочка.
Лаурину тарелку с супом свекровь поставила на теплую плиту, но клецки и там все же остыли. Они были совсем невкусные и, пожалуй, действительно недосолены, а может, ей просто не хотелось есть. Вылив остатки щенку в алюминиевую плошку, Лаура накрошила туда хлеба, поставила миску в угол и стала убирать со стола, С краю уже примостилась свекровь с корзиной и глиняным горшком - брала по яблоку из корзины, чистила и складывала в горшок, прикрывая смоченной в уксусе тряпкой, чтобы до утра не побурели.
- Лаура, кто давеча забрал нашу лодку?
Нож тихо шуршал под кожурой и лишь время от времени звякал, ударяясь о стол или о край горшка, будто ставя точку над какой-то мыслью Альвины.
- Один рыболов из Вязов. Путрамы прислали. - Лаура палила воды в таз и стала мыть ложки и тарелки. - Дала ему до завтрашнего вечера.
Кожура сходила тонкая, почти прозрачная, как у луковицы. Очистив одно яблоко, Альвина принималась за следующее, ловко перехватывая пальцами нежный плод.
- Давеча-то, как увидала издали, прямо сердце зашлось - Рич! Вот дурья голова. Присмотрелась получше - куда там! Похож как гвоздь на панихиду, большой из себя да здоровый…
Лаура с удивлением подумала, что и она в первую минуту приняла незнакомца за Рихарда, но лишь на одно мгновенье.
- Лодка, смотрю, наша и такая же синяя рубашка, какую ты привезла ему из Валмиеры, - как обычно, не дожидаясь ответа, ровным голосом продолжала Альвина. - Ишь, опять червивое, все яблоко испаскудили!
Лаура пыталась вспомнить, в синей ли рубашке был рижанин, но ее старания ни к чему не привели, выпало из головы, и все тут.
- Сели бы с ребятами в лодку - завтра воскресенье - и съездили на почту, - снова заговорила Альвина; ее работящие руки ни на секунду не прекращали двигаться. - Вдруг да есть весточка от Рича.
- В понедельник зайду на почту.
- Иной раз письмо по два, по три дня лежит в ящике… - Альвина подняла голову. - Ты куда собралась?
- Спущусь к озеру.
- В такую темень? - удивилась Альвина.
- Вспотела я, хочу вымыться, - ответила Лаура, снимая с крючка полотенце и все время чувствуя на себе взгляд свекрови. Недоумевающий? Подозрительный? Или она догадалась, что Лауре претят разговоры о Рихарде?
"Я просто хочу искупаться!" - думала Лаура, словно оправдываясь и даже себе не желая признаться, что на самом деле она бежит от вечных разговоров об одном и том же, одном и том же.
Нож со звоном покатился под стол. Наклонясь, Альвина шарила по полу негнущимися пальцами, пока наконец не нашла. Задерживать Лауру она не стала, и упрекать тоже, и сетовать, что ей приходится одной корпеть над яблоками, а только тяжело вздохнула, и кожица опять потекла с ножа, тонкая и длинная. Сгорбленная, с поникшей головой, Альвина была похожа на статую скорбящей матери, от нее веяло безнадежностью, одиночеством, и Лауру охватила жалость. У порога она заколебалась, раздумывая - идти или не идти. Но стоит только вернуться, и все начнется сначала, как в любой другой вечер, как в бесчисленные вечера, завертится каруселью по кругу… по кругу… по кругу. Лаура нажала на ручку двери и вышла. Небо сияло звездами. Вспыхнув и почти тут же погаснув, упал метеор. За полуостровом, наверное в Вязах, скрипнули дверные петли, давно из видавшие смазки, но и этот звук растаял в тишине и больше не повторялся. Лаура медленно шла к озеру. Поднимался туман, скрывая от глаз другой берег, и вода тоже казалась непрозрачной, дымчатой, будто забеленной молоком. На берегу Лаура скинула и положила на мостки одежду, затем долго брела по мелководью, прежде чем добралась до глубины и окунулась, - туман и ее обнял со всех сторон. Она плыла, почти ничего не видя и не слыша, в призрачной, словно нереальной среде; таинственный, скрытый туманом простор влек к себе кажущейся беспредельностью, Лаура плыла и плыла ему навстречу, не ощущая усталости, вода поддерживала ее тело, плотная и тяжелая, скользила под ним, как транспортер. Но, повернув назад, она увидала, как вновь показался темный берег, знакомый и привычный, массивный и надежный, он будто держал ее на серой шелковой нити, и она покорно возвращалась, долго и медленно брела сначала по твердой ребристой мели, затем по песку, в котором ноги увязали по щиколотки, как в пепле. Было прохладно; она растерлась полотенцем, оделась и поднялась в гору, сорвав по дороге несколько георгинов.
"Какие прекрасные цветы!" - вдруг вспомнила она и улыбнулась в темноте. На голый локоть с цветов упали холодные капли росы.
Внизу кто-то засмеялся. Удивленная, Лаура посмотрела на озеро, дымившееся, как огромный котел, прислушалась - это были всего лишь утки.
В комнате свекрови горел свет, и в то время как Лаура приближалось к дому, за окном дважды промелькнула фигура - первый раз в платье, потом в рубашке. Альвина ложилась спать - видно, бросила чистить яблоки, все равно за вечер не перечистишь, а в саду уже новых полно нападало. Свет потух… Хутор погрузился в полную темноту. На озере опять словно кричал кто-то. Утки тревожно переговаривались в камышах, не находя почему-то покоя и в этот поздний тихий час.
Лаура заперла дверь на щеколду, поставила цветы в вазу и по пути в свою комнату зашла к детям. Ни шороха, ни звука. Марис спал, как всегда прижав к груди подбородок, на кроличьей шкурке свернулся клубком Тобик, а диван в углу тонул в густой темноте.
- Мама…
- Ты еще не спишь, детка?
- Посиди со мной.
- А ты засыпай, ладно?
Молчание.
- Кто там кричит так?
- Где?
- На озере.
- Это дикие утки
- …угу… - пробормотала девочка, по-видимому совсем сонная, но вдруг, неожиданно встрепенувшись, добавила: - А… а у нее было такое странное личико… как у человека.
- У кого, Зайга?
- У бабочки. С большими черными глазами.
Лауриной руки коснулись маленькие пальцы.
Обманчиво близко, точно прямо за окном, крякали утки. Размеренно тикали ходики.
- Мама…
За стеной скрипнули старые пружины Альвининой кровати. Ночь набросила на все покров темноты, под которым жили только звуки.
- Мама, скажи, это папа?
Вечерняя свежесть лилась в открытое окно и растекалась по комнате, постепенно обволакивая мебель, одежду, лица.
- Почему Марита со мной не разговаривает, мама?
Безветрие - ни лист не шелохнется, ни занавеска.
- Мама, что это значит… преступник?..
Лаура принуждала себя думать о чем-нибудь другом. О том, что надо заштопать носки сыну; стоптанные, бывшие Зайгины сандалии ужасно протирают дыры, а босиком пускать нельзя - нога может загноиться, резиновые тапки в такую жаркую, сухую погоду тоже не годятся, а покупать новые сандалии к концу лета нет смысла, ведь до весны нога вырастет… О том, что надо посмотреть, нет ли в зареченском магазине синего вельветона; правда, он узковат, но зато, хотя бы пока новый, вид имеет - лучше, чем дешевые, вечно мятые шерстяные ткани, из которых шьют школьную форму… Что надо помочь Альвине чистить яблоки и наварить заодно большую кастрюлю яблочного повидла. Дети охотно едят его с хлебом и с блинами, намажешь хлеб повидлом - вот тебе и ужин, а если маслом - надо положить еще сыру или колбасы… Что надо не забыть поинтересоваться у Бениты, когда привезут ячневую крупу-сечку по шестнадцать копеек кило…
У Зайги ровно вздымалась грудь. За окном падали летние яблоки, шлепались в траву, стукались о тропинку. Казалось, будто по саду кто-то ходит, то приближаясь, то удаляясь и вновь приближаясь. Ходит-бродит как неприкаянный…
3
На темном звездном небе, точно искра от паровоза, сверкнул и тут же погас метеор, и в Вязах тоже при полном безветрии нет-нет и падали яблоки. Дверные петли скрипнули визгливо, негодующе, словно недовольные, что их потревожили, и на Рудольфа пахнуло дымной горечью, глубоко въевшейся с годами в закопченные бревна. Он чиркнул спичкой - из мрака выступили крючки для одежды, на одном висело забытое полотенце, на другом - высохший серый дубовый венок, какие плетут на Иванов день, неизвестно зачем и каким путем здесь очутившийся; на кривой лавке мелькнул бесформенный ворох, который при свете второй спички оказался банным веником. У окна, как и говорил Эйдис, стояла свеча, белая и оплывшая, как сосулька. Он зажег свечу, трепетный язычок пламени рассеял тьму, и тень Рудольфа заплясала на стене, как Махмуд Эсамбаев. Из щелей скрипучего пола тянуло холодком, и, раздевшись, Рудольф быстро прошмыгнул дальше, из прохладного предбанника в тропическую влажность бани, поддал пару жестяным черпаком и залез на полок, который в этом шатком и зыбком царстве выглядел неожиданно прочным, устойчивым и широким, как кровать Эйдиса и Марии.
Тело покрылось мелкими каплями, очки запотели. Он лежал на спине, слыша, как в висках у него бьется пульс. Стены то и дело похрустывали, видимо трещали старые бревна. Иногда ему чудились приближающиеся шаги Эйдиса, но всякий раз он принимал за шаги неясные шумы - в саду или в бане. Эйдис, наверно, еще возился со злополучным фонарем, который никак не хотел разгораться. В конце концов они прекрасно обошлись бы этой свечой, она теперь горела спокойно, не трепыхалась, иногда шипела от сырости, разливая вокруг тусклый свет и наполняя парную густыми жирными тенями.
Прошло порядком времени, прежде чем скрипнула дверь и раздался хрипловатый голос Эйдиса. Что он говорил и кому, было не понять.
- С кем ты там? - крикнул Рудольф с полка.
- Леда за мной увязалась. Гоню - не уходит.
- Впусти ее.
- Э-э, нельзя, еще блох подцепим.
- Блохи что, бывает - и не то еще подцепишь, - отозвался Рудольф. Из предбанника ему ответил глухо, как из бочки, мефистофельский смех Эйдиса. Потом послышалось, как об пол шмякнулся сапог.