Всю жизнь Альвина делала сыну только добро, можно ли ее винить за то, что в отчаянии, чуть не в помрачении, в ужасе за судьбу Рича она бросила ему в тот вечер страшные слова проклятия? И виноват ли Рич в том, что эти слова внезапно сломили его веру в нечто доброе, надежное, вечное? Его столько раз в жизни тыкали тем, что он сын Августа Томариня, доводя до ярости, до исступления. Когда он залез в чужой сад за яблоками, когда подрался с другим мальчишкой, когда хотел вступить в комсомол, когда он плыл по течению или, напротив, шел наперекор течению, - каждый раз злой язык напоминал об этом Ричу. С детских лет он как раненый зверь носил застрявшую в его теле занозу, он не умел ее вытащить, и другие с умыслом или без умысла прикасались к ней, причиняя боль, к которой, как ко всякой боли вообще, нельзя привыкнуть…
Должна ли была Лаура сказать свекрови, что именно этих слов никогда, ни при каких обстоятельствах не следовало говорить Ричу, даже в тот страшный вечер? Поняла бы это Альвина, если уж не поняла… не почувствовала сама? И что это могло бы изменить или поправить?
Свекровь часто, надоедливо часто предавалась воспоминаниям о Риче - из глубин памяти извлекала мелочи, покрытые пылью забвения, обтирала, выстраивала, как фарфоровых слоников, в ряд и переставляла на досуге до тех пор, пока начищенное до блеска прошлое не начинало казаться счастливой порой и, превратившись в облако, не возносилось все выше и выше, постепенно все более отрываясь от действительности. Ее любовь была готова на бесконечные жертвы, как всякая любовь, мучительная и тревожная, порой трагическая, порой смешная. В вечном напряжении, с каким она постоянно ждала вестей от сына, было что-то достойное восхищения и одновременно пугающее. Человеческое сердце, казалось бы, должно устать от постоянного накала чувств, хоть изредка забыться, найти какую-то отдушину, однако ничего похожего на самом деле не было.
Разве всего этого мало, чтобы искупить одну-единственную фразу?
Какая несправедливость, и все же, наверное, нет, наверное, все-таки нет…
Лаура выкладывала из сумки свертки и кульки.
- Где же у тебя письмо-то? - поторапливала свекровь.
- Сейчас, мама.
Альвина подошла к двери в комнату и, отворив, крикнула:
- Зайга, от папочки письмо!
Ответила та или нет, не было слышно. Альвина вернулась к столу и села, сложив руки, - приготовилась слушать. Лаура вынула густо исписанный листок в клеточку, развернула, откашлялась, как если бы что-то застряло в горле, и монотонным голосом прочла!
- "Дорогая Лаура!.. Милая мама!.."
Тяжелые веки Альвины дрогнули.
Лаура читала, спотыкаясь о слова, которые не могла произнести вслух, кое-где вставляла фразу, порой запиналась и, краснея, оправдывалась:
- На сгибе стерлось, не видно.
Письмо получилось корявое, путаное. Свекровь слушала молча, ее лицо озаряла улыбка. Из комнаты не доносилось ни звука. Пододвинув к себе кулек, Марис вкусно хрустел баранкой.
Лишь один-единственный раз Альвина прервала невестку вопросом:
- Кто ж это такой Ецис?
- Аист.
- И чего ему только в голову не взбредет! - нежно, как о малом ребенке, сказала Альвина.
Прочитав последние строчки: "Привет всем. Целую Зайгу и Мариса… и маму. Рич", - Лаура вздохнула е облегчением, как после тяжелой работы, сложила письмо, спрятала в карман и принялась раскладывать покупки. Глаза Альвины машинально следили за движениями невестки.
Ни та, ни другая не проронили ни слова.
Лаура зашла к Зайге и вскоре вернулась. Свекровь сидела на том же месте и в той же позе, "переваривая текст", как иронически выражалась Вия. При виде задумчивого, светящегося нежностью лица свекрови Лаура прониклась к ней жалостью и устыдилась.
- Мам, ты знаешь, что такое… раскассировать? - вдруг напомнил о себе Марис.
- Что?
- Раскассировать.
- А что это такое?
- Когда ничего не останется.
- Где ты это слышал?
- От Рудольфа.
- Ты, дружок, что-то путаешь.
- А вот и нет! Он так сказал. Я хотел дать ему яблок, а он засмеялся; "Не надо, а то ты все раскассируешь!"
Всеми мыслями Марис был еще с Рудольфом, отцово письмо для него ровным счетом ничего не значило. Мальчик лихо болтал под столом перевязанной ногой в старой Зайгиной сандалии, карие глаза светились озорством и лукавством. Лаура догадалась, что Марис вспоминает что-то смешное, чего она не знает. Чем они тут занимались, пока она была в школе?
Весть о том, что пришло письмо от Рихарда, совершенно не тронула и Вию.
- Да? - обронила она, явно думая о чем-то другом, и тут же прошла в свою комнату.
Это неживое, безличное "Да?" могло погасить всякую радость, Альвина замолкла на полуслове, и взгляд ее затуманился. Ну да, конечно, Вия с Ричем никогда особенно не ладили, дрались, спорили чуть не с пеленок. Казалось бы, чего им делить, сироты оба, тот и другой. А вот поди ж ты, одни распри между ними…
Она вытащила из духовки щавелевый суп, налила Вии, забелила сметаной, отрезала хлеба.
- Иди есть!
- Неохота, - отозвалась Вия из комнаты.
- Совсем не будешь? - удивилась Альвина.
- Нет.
Вия вошла в домашнем халатике, зажав что-то в обеих ладонях.
- Где ребята? Марис!
- Ты… Ты опять, Вия, выпила! - мрачно сказала Альвина.
- Опять ты, мама, за свое - нотации читать! Я уж, слава богу, давно совершеннолетняя. - Вия вышла за порог, покричала во двор: - Ма-рис!
Мальчик глухо, как из бочки, отозвался из уборной. Дверь мигом отворилась, с треском захлопнулась, и он бегом побежал к Вии.
- Что ты принесла?
- Откуда ты знаешь, что принесла? - со смехом спросила Вия.
- Знаю! Знаю! Знаю! - выкрикивал Марис, прыгая, как собачонка, вокруг Вии, поднявшей кверху обе руки со сжатыми ладонями. - Да-ай!
- Выбирай - в какой руке?
Марис глазами примерился, какой кулак больше, и неуверенно произнес:
- В левой… нет, в правой!
- Ну, левую или правую? - допытывалась Вия.
- Ле… правую!
Она разжала пальцы, на ладони аппетитно лежал "Красный мак".
- Ой! - Мальчик радостно схватил конфету, развернул, вонзил белые зубы в коричневый шоколад и, немного подумав, предложил и Вии: - Хочешь откусить?
- Нет.
- Нет так нет, - отвечал Марис, не притворяясь, будто огорчился, и запихал в рот весь остаток. - А в другой руке у тебя что? Пустая?
- В другой - вот что! - Перед самым его носом Вия потрясла за бумажный хохолок "Трюфелем" и бросилась наутек. Она бежала по двору петляя и в последний миг неизменно увертывалась от вытянутой, хватающей руки мальчика. А Марис все гнался за ней с криком:
- Вия, ну Вия!
Наконец она заскочила в дом, захлопнула за собой дверь и, подпирая ее круглым голым плечом, запыхавшаяся и усталая, засмеялась, а Марис тем временем, как кузнечик, прыгал за порогом, продолжая кричать:
- Вия, ну Ви-и-я!
- Как безмозглая девчонка, - с осуждением проговорила Альвина, и теперь уж настал ее черед испортить радость другому человеку.
- Мы не на кладбище и не на поминках, - грубовато отрезала Вия, но вся ее веселость тут же испарилась.
Она отпустила дверь, - спотыкаясь и падая, в нее ввалился Марис с криком "Пой-ма-ал!", однако сразу увидел, что игра, к сожалению, кончилась, сломалась окончательно, дожидайся теперь следующего раза.
С другой конфетой Вия вошла в комнату. Сняв скатерть, Лаура большими нескладными ножницами кроила Зайге школьное платье.
- Достала материю? - поинтересовалась Вия.
- Светлей, чем хотелось бы, но взяла какая есть, - отвечала Лаура, в то время как ножницы глухо лязгали о столешницу.
- А мне, интересно, к лицу? - с женским любопытством присматривалась Вия, взяла кусок ткани и, накинув на плечи, подошла к зеркалу. - Синий мне идет. Неплохо, правда же? Пока новый, вельветон от бархата прямо не отличить, а как выстираешь - ну, тряпка тряпкой.
- На работу хорош.
- Ну, мне и на работе надо быть похожей на человека. Всегда на людях, - спокойно заключила Вия и принесла обратно кусок ткани.
- Тебе привет от Эгила, - вспомнила Лаура.
- Да? - равнодушно отозвалась Вия и не стала расспрашивать.
- Тетя! - тихонько позвала Зайга.
Вия подошла к ней и положила на одеяло "Трюфель".
- Это тебе.
- Спасибо, - сказала девочка, зарумянившись от радости, потянулась тонкой рукой за конфетой, но есть не стала, положила на тумбочку.
- Хочу тебе показать, тетя, что я смастерила.
- Из чего? - Вия присела рядом.
- Сейчас увидишь.
Повернувшись на бок, Зайга долго шарила пальцами между диваном и стеной, пока наконец с трудом не нащупала то, что искала.
- Смотри!
От чрезмерного усилия девочка побагровела и даже вспотела, в руке у нее был бурый, скатанный из хлебного мякиша потешный цыпленок.
- Так это же прелесть что такое! - воскликнула Вия, и Зайгины глаза заблестели.
- Только у него одна ножка отвалилась, когда падал. Видишь?
- Это ерунда. С виду он такой аппетитный - прямо шоколадный. Так в рот и просится!
Лаура обернулась.
- Что у вас там такое?
Зайга хотела спрятать цыпленка под одеяло, боясь нагоняя - опять хлеб зря переводит!
Но Лаура на сей раз ничего не сказала. У обеих - и Зайги, и Вии - такое невинное выражение лица, что просто смех разбирает.
- Ты что, разбогатела - "Трюфели" покупаешь? - только и спросила Лаура.
- На свои деньги я буду покупать конфеты, когда мне стукнет пятьдесят, - весело отвечала Вия.
- Угостили?
- Да, и притом шикарнейшим образом. О господи, я должна тебе все рассказать, это же потрясающе! Сегодня у нас была регистрация брака, экскаваторщик Марцинкевич, ну, знаешь, цыган, женится. Комедия! Назначили им на четырнадцать, а невесте послышалось - на четыре. Сидит себе, будто так и надо, у парикмахерши и велит соорудить ей по журналу грандиозную прическу. Бедный жених тем временем мечется как угорелый - ее ищет, а гости в сирени у сельсовета уже вовсю закладывают. Ну, находит наконец Марцинкевич свою ненаглядную, а она в бигудях еще под аппаратом сушится. Пока высохла, пока расчесали, пока лаком сбрызнули… х-ха-ха… посаженый отец нашего жениха уже на ногах не стоит. Наконец с грехом пополам собрали всех в кучу, оформили. Марцинкевич, значит, обходит нас, жмет руки, благодарит, низко кланяется. Поклонился он, а у него - хлоп! - выпадает сверток. Заринь ему: "Товарищ Марцинкевич, вы пакет уронили!" А тот норовит к дверям, отказывается: знать ничего не знаю, это не мое, мне чужого не нужно… Мы потом развернули - бутылка "Виньяка" и кулек конфет. Если бы обыкновенно преподнес… ха-ха!.. разве кто-нибудь взял бы, ни в жизнь. А так… бесхозное имущество!
Продолжая кроить, Лаура слушала оживленную Виину болтовню. Она привыкла к тому, что в золовке уживались почти несовместимые черты: мрачная апатия со светлой, ребяческой, чуть ли не наивной жизнерадостностью, напоминавшей Рича в минуты бесшабашного веселья. В конце концов, должно же было быть и что-то общее в таких разных детях Альвины.
"Труднее всего тебе, бедняжке, будет ужиться с этой спесивой козой", - дружески предупреждал жену Рич перед тем, как ей перейти в Томарини. И был несказанно поражен, когда невестка с золовкой прекрасно поладили. Для него это было просто непостижимо - ведь ненависть всегда пристрастна и слепа.
Но где коренилось начало этой вражды? Что привело к тому, что брат и сестра, пусть сводные, но все же брат и сестра, так яро ненавидели друг друга?
Зависть?
Не она ли зажгла черное пламя в груди Рича, когда он, строптивый и угловатый, прячась за одноклассников, глядел через головы на сцену, где Вия, обводя зал ясным взглядом сине-серых, как у отца, глаз, чистым, звонким голосом иволги декламировала стих о павших героях, и старики украдкой смахивали непрошеную слезу, глядя на нее как на зримое воплощение мечты Рейниса Цирулиса.
А может быть, от нее, от зависти, екнуло сердце у Вии, когда она увидала на фотографии рядом со своим, таким обыкновенным - скорее невзрачным, чем красивым, - лицом правильные, точно резцом скульптура высеченные черты брата? Не тогда ли девочке-подростку впервые запала мысль о несправедливости: этот сын Томариня… бандитское отродье… унаследовал от матери то, что по праву принадлежит ей! Почему именно ей достались маленький рост, полнота, насчет которой скоро начнут острить злые языки, близорукость? Еще в школьные годы врач выписал Вии очки, она сидела в них только на уроках и тут же срывала, едва прозвенит звонок, так как они делали курносым, едва ли не смешным и без того коротенький нос. На вечерах Вия всегда декламировала, играла в спектаклях одну из главных ролей. Возможно, у нее был актерский талант, а может быть, она, как месяц, сияла только отраженным светом своего отца… Во всяком случае, на театральный факультет ее не приняли.
Она вернулась, тащилась с автобусной остановки, волоча сумку, точно пудовую тяжесть, хотя там, если не считать мелочей, были только выходные туфли и черное шелковое платье. Первым, кого она увидала, войдя во двор, был Рич. Привезли сено. Голый по пояс, он подавал трезубыми вилами целые вороха, которые на сеновале принимала Лаура. Заслышав шаги, обернулся. В черных кудрях блестела сенная труха, потная смуглая кожа лоснилась, в приоткрытом рту мерцал ослепительный ряд зубов. Он выглядел так… самоуверенно… так дерзко, что Вия вдруг отшвырнула сумку, закрыла лицо руками и, заплакав навзрыд, вбежала в дом.
А может быть, виновата была Альвина?
Трещина, расколовшая мир пополам на рубеже двух эпох, пролегла между ее детьми и через ее собственное сердце, и в слепой материнской любви она предалась тому, кому было труднее, Ричу, оттолкнув тем самым дочь, вызволяя и… губя сына…
А что, если это была вражда не между ними - Ричем и Вией, а между их отцами? Вражда не на жизнь, а на смерть…
Вия с Зайгой весело смеялись. Чему? Лаура не слыхала. Она сложила и спрятала выкройку, потом убрала и раскроенный материал. Сметает завтра-послезавтра, Зайга еще не так окрепла, чтобы мучить ее примеркой, да и время терпит.
- Уже уходишь? - разочарованно проговорила Вия, которой, видно, хотелось еще поболтать.
- Мать сказала - надо накопать картошки.
Поднялась и Вия.
- Не уходи, тетя! - стала упрашивать Зайга. - Мне скучно.
- Что поделаешь, - сказала Вия, скорее польщенная, чем недовольная. - Придется прийти сюда штопать чулки.
- Я тебе почитаю, тетя, - пообещала девочка, восприняв Виино согласие как некоторую жертву с ее стороны и стараясь хоть чем-то вознаградить ее.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1
Во сне Лаура видела Рича.
Они вместе шли по ровному серому полю, полю без конца и края. И низкое небо простиралось над ними серое, плоское, и у него тоже не было ни конца ни края.
"Покатаемся!" - сказал Рич, и она вдруг увидала, что они идут не полем, а по огромному, едва замерзшему озеру, в котором еще темнеют полыньи и можно различить элодеи, трепещущие в струях воды под синеватым осенним льдом. Лед с хрустом продавливается под их ногами, и Лауру охватывает страх. Она ищет глазами берег. Но черной полоски берега нигде не видно, серое небо на горизонте сливается с серым озером. Рич, смеясь, разбегается и катится, раскинув руки. На нем светлая куртка, он похож на яхту. Лаура провожает его взглядом, с ужасом ожидая, что вот-вот он провалится и уйдет под лед. Но Рич все удаляется, становится похож на чайку… потом на снежинку… Лаура стоит ни жива ни мертва, не слыша даже своего отчаянного крика, в ушах лишь треск льда и гулкое бульканье воды в полыньях. "Спокойно, спокойно… не бойся…" Она думает, что это Рич, но вокруг бескрайний простор, и в нем ни души. И голос чужой, не Рича, это Лаура поняла еще во сне…
Нехотя занимался рассвет. Все спали, даже Альвина. После двух бессонных ночей Лаура вчера легла рано, уснула сразу и крепко. И только сейчас, в сумерках серебристо-серого утра, ее точно колокол разбудил этот… Страх? Или нежный голос? Она все пыталась вспомнить, где она его слышала, но не могла, мозг еще был во власти сна, и мысли вязли в нем как в вате.
Лауре казалось, что стоит ей вспомнить, и привязчивый голос оставит ее в покое. Так иной, раз тебя преследует забытый мотив, забытое имя, строчка стиха. Но достаточно вспомнить мотив, слова, имя, чтобы все стало на место, улеглось и забылось…
Утро постепенно одевалось в краски. Верхние стекла окон, не заслоненные кустами, зажглись перламутрово-алым светом. Через приоткрытую дверь Лаура слышала ровное дыхание детей, и, когда Зайга ворочалась, под ней пела или звякала диванная пружина…
Лаура замерла - она вспомнила. Но это открытие не принесло ей ни радости, ни облегчения, напротив - вселило смутную тревогу.
"Какой странный сон! - растерянно думала она, стараясь стряхнуть с себя наваждение. - Надо встать. Встать и приняться за дело".
Она сняла платье со спинки стула. Зашуршала бумага - в кармане лежало письмо Рича. Лаура вынула его и положила на стол: не забыть бы потом сжечь, ведь и это письмо может попасть в чужие руки. Ее взгляд случайно упал на слова:
"Моя дорогая Лаура!"
Это был знакомый до боли голос Рича. И словно стараясь освободиться, уйти от другого, смущавшего, призывного голоса, она снова взяла письмо и, как встала с постели, босая, в ночной рубашке, подошла к окну, к свету, и стала читать.
"Так давно, кажется, Тебе не писал. А взял в руку карандаш - и рассказывать про свою жизнь вроде особенно нечего…"
В то время как Лаура читала, солнце поднялось выше и все позолотило.
"Когда я не на работе, только о вас и думаю, о Тебе, Лаура, и о детях. Ты пишешь про Мариса, а мне даже не верится, что мой сын такой большой вырос. Я ведь помню его только в пеленках. Вспоминаю, как ездил за вами в больницу и в снегу забуксовал "виллис". Пока мы с Глауданом расчищали дорогу, малыш кричал. Таким тоненьким голоском, скорее мяукал, чем плакал. Ты никак не могла его успокоить. Глаудан еще сказал: "Настойчивый, сразу видно - мужчина!" Тебе, наверно, смешно, милая, что я болтаю глупости. Сам не знаю, почему, лезут и лезут в голову разные мелочи, давно, как я думал, забытые…"
На жасминовый куст прямо перед окном села синица и, вертя головкой, озиралась, не опасаясь белой фигуры за окном. Потом снялась, и ветка долго еще качалась.
"Вчера, когда мы вкалывали, мне вдруг послышалось - комбайн вроде. Далеко-далеко где-то. И сразу вспомнился наш друг Ецис. Где мы, бывало, ни косим хлеба, он тут как тут. Жив ли он еще, Ецис? Ведь прошло больше пяти лет. Вот видишь, опять я о пустяках.
Напиши, моя Лаура, длинное-длинное письмо. О себе и о детях. Мне дорога каждая Твоя строчка.
- Целую Тебя, а также Зайгу и Мариса.
Рич".
Она сложила листок и прижалась лбом к прохладному стеклу. Лучи утреннего солнца озаряли и ее. Волосы, плечи…
Только когда за стеной скрипнула Альвинина кровать и послышалось старческое кряхтенье, Лаура, вздрогнув, выпрямилась и почувствовала, что замерзла. Одевшись, она прошла на кухню. С подстилки встал песик, смешно потянулся, как ребенок, и засеменил к ней.
- Ну, Тобик? - шепотом сказала Лаура и, нагнувшись, взъерошила мягкую шерсть щенка.