- Ничего, можно сказать, не останется: к Таволожке осьнатцать да от Таволожки двадцать две, - как есть к обеду на месте!
- А сам ты как - из Николаевки? - выщупывал Бочкин.
- Из нее, откуда ж ищо-то быть?
И в тоне мужичка послышалась словно обида. Какого, дескать, черта пустое брехать: раз в Николаевке брал седоков - известно, и сам оттуда.
- Ну, отчего ж, дядя? Может, и ивантеевский ты, - возразил было Бочкин.
- Держи туже - ивантеевский…
И дядя как-то насмешливо чмокнул и без надобности заворошил торопливо вожжами.
У мужичков такая сложилась тут обычка: привезет, например, какой-нибудь Карп Едреныч из Ивантеевки в Николаевку седока, а Едрен Карпычу из Николаевки в Ивантеевку уже дан наряд везти другого. Так он не везет, не делает лишнего конца, а передает седока Карпу, и тот на усталых лошадках ползет-ползет с ним бог весть сколько времени. Тот ему потом, дяде-то Карпу, - услуга за услугу. Дядям это очень удобно, а вот седокам - могила: какой-нибудь двадцативерстный перегонишко тянут коротким шажком четыре-пять часов. И это несмотря ни на какие исключительные пункты мандата:
"Сверхсрочно… Без очередей… Экстренное назначение…"
Все эти ужасные слова трогали Карпов Едренычей очень мало, - они ухмылялись в промерзлый ус, добродушно, и медлительно сдирали сосульки с шершавой бороды, успокаивали волнливого седока:
- Прыток больно. А ты потерпи - помереть успеешь… милай!
Терентий слышал про эту обычку возницкую, вспомнил теперь и понял, отчего так сладко и хитро причмокнул дядя.
- Знаю, брат, на обмен нашего брата возите…
- А то нет! - оживился возница. - Знаю, на обмен, - все оно полегше идет…
- Ну, кому как…
- Никому никак, а всем полегше… - рассеял он Терентьевы сомненья.
- Вам-то, знаю, легче… Кто про то говорит, - согласился Бочкин. - А нам вот от этих порядков - чистая беда: на заморенных не больно прокатишь, протащимся целый день…
- Это у меня-то заморенные? - вдруг обиделся возница и круто обернул тулуп спинищей, молодецки вскинул вожжами, с гиком пустил коней, только снег завихрил, запушил в лицо. - Эй вы, черти! Фью, родимые… Ага-а-а… Недалеко уж… Нн-о… соколики!
Мужичка не узнать: словно на гонках, распалился он над снежной пустынной степью.
И когда утолил обиду, поудержал разгорячившихся лошадок, повернул голову в высоком вороту, глухо заметил:
- Вот те и мореные!
- Лихо, брат, лихо, - порадовали его седоки.
- То-то, лихо, - согласился дядя и степенно добавил: - А што устамши бывают, на то причина - езда большая: свое справляй, наряды справляй, - дьявол, и тот устанет, не то што лошадь…
- А много, знать, нарядов? - полюбопытствовал Лопарь.
- Мало ли нарядов, - живо отозвался мужик. - Тут шатается народу взад-вперед - только давай… И чего это мечутся, сатаны, диву я даюсь: толь и шмыгают, толь и шмыгают, а все лошадей! И кому задержал - тыкву дать норовит!
- Так уж и тыкву? - усомнился Лопарь.
- А то што, - аль пожалишься кому?
- Врать-то вы больно, мужики, горазды, - сказал он серьезно вознице.
- Ну, сам соври получше, - чуть обиделся дядя, трудно повертываясь на облучке.
- Черт-те знает что! - в раж входил Лопарь. - Выдумает себе вот человек какую-нибудь историю, да и верит в нее… Верит себе и верит, - что ты станешь делать?
- Да… историю… - бурчал недовольный кучерило, разобиженный тем, что так круто и недоброжелательно вдруг повернут был разговор.
- Били тебя самого-то когда? - спросил Лопарь.
- А нешто не били… Один такой вот, как ты, шашкой зубанул, сукин сын. Ладно, тулуп-то крепок, а то бы до самой кишки секанул…
- Чего он, пьян, што ли, был, дурак?
- А видно, што пьян…
- Ну, с пьяного и спрашивать нечего, - будто невзначай уронил Лопарь слова.
- Так я и не спрашиваю…
Терентию захотелось разузнать, как тут дела с Советами, - крепки ли они, успешно ли работают. Он перебил уклончивую речь возницы и стал задавать другие вопросы, но и здесь услышал ту же невязку, недоговорку, уклончивость в ответах, словно мужичок чего-то опасался.
- А пущай… всего бывает… Чего же нам теперь… - получал Терентий завитушки слов вместо серьезных и ясных ответов.
- Да не поймешь ничего, говори яснее, - не выдержал и раздражился Лопарь.
- Недогадлив больно, паренек. А ты подумай - может, и догадаешься…
- Нет, подожди ты, подожди, - остановил Терентий Лопаря, опасаясь, что тот сорвет беседу. - Что Совет-то, спрашиваю, хорош тут али не больно: делом ли занимается?
- А чего ему не делать-то, известно… Наряды вот Горшков только неправильно…
- Неправильно? - И Лопарь на живое слово кинулся, как кошка на мясо.
- Так а што ж: тестя небось кажин раз норовит обойти, а нашему брату, знай, подсыпает, когда и очередев-то нету никаких.
- А ты жаловаться бы, - подсказал Терентий. - В Совет иди, докажи, расскажи: ему, негодяю, живо усы-то подкрутят.
- Да, подкрутят, - упадочным голосом сглушил мужичок и безнадежно прихлопнул по крупу вожжами, - того гляди, подкрутят: сам как раз и угодишь, куда не надо…
- Ну, что это чушь-то молотишь? - осердился снова Лопарь.
- Не молотишь, а так точно навсегда, - сокрушенным голосом сказал возница, и голова у него, словно у мертвой птички, свесилась на сторону.
- Случаи были? - крепко и прямо, словно следователь, спросил Терентий.
- То-то и дело, были…
- Ну, и что же?
- Ну, и ничего же, - повел мужичок заиндевелыми губами. - Было да и не было. "Жил да помер до сроку - всего и проку"…
- А молчали что? - вгрызался Лопарь.
- Да так и молчали, чтоб тише было… - невозмутимо и тонко пояснял хитроватый мужичок. - Как помолчишь - оно само отходит…
- Шутка шуткой, - отсек Лопарь, - а того… - И, словно спохватившись, прибавил добродушно: - Да, впрочем, убыток ли еще тебе ехать-то, дядя? В Советах вон бумажки висят везде: "Едешь - плати, што берешь - опять за все плати". Читал? Видал сам-то?
- Видал… пущай висит…
Лопарь плюнул досадно, уткнулся глубоко в потный ворот, смолк, - он привык разговаривать в городе, с рабочими, в открытую, совсем по-иному, а так не умел: уклончивые, невнятные, хитрецкие ответы раздражали его не на шутку. Во весь путь до Ивантеевки он не сказал больше ни слова, а терпеливый Терентий Бочкин еще долго-долго в потоке фальшивых и туманных мужичьих слов вылавливал, будто драгоценные жемчужинки, отдельные мелкие факты, редкие мысли и соображения, которыми оговаривался словоохотливый хитрый мужичок.
В санях у Федора и Андреева шел совсем иной разговор.
- Ты сам был, Гриша, у него в отряде? - спрашивал Федор парня.
- Так и ногу с ним навредил, - ткнул Гриша пальцем в сиденье. - Все лето по степям из конца в другой гоняли: они за нами охотют, а мы норовим, как бы их обмануть… Чеха - этот дурак, а вот казару не обманешь: сам здесь вырос - чего от его ждать?
Гриша, откинув ворот, боком сидел на облучке, и Федору было отчетливо видно его загорелое, багровое лицо: мужественное, открытое, простое. Особо характерно и крепко ложилась его верхняя губа, когда после волнующей речи опускал он ее, притискивая и покрывая нижнюю. Расплюснутый, широкий нос, серые густые глаза, низкий лоб в маслянистых морщинах, - ну, лицо как лицо: ничего примечательного! А в то же время сила в нем чувствовалась ядреная, коренная, настоящая. Грише было всего двадцать два года, а, по лицу глядя, вы дали бы ему и тридцать пять: труды батрацкой жизни и страданья с оторванной в бою левой ногой положили неизгладимые печати.
- Ну и что он, молодой? - любопытствовал Федор, продолжая начатый раньше разговор.
- Да, молодой совсем: тридцати годов, надо быть, нету…
- Из здешних, что ли, - казак?
- Какой казак… От Пугачева тут деревня будет Вязовка - в ней, надо быть, и жил. А другие говорят - в Балакове жил, только приехал сюда. Кто их разберет…
- Из себя-то как? - жадно выпытывал Федор, и видно было по взволнованному лицу, как его забрал разговор, как он боится проронить каждое слово.
- Да ведь што же сказать? Однем словом - герой! - как бы про себя рассуждал Гриша. - Сидишь, положим, на возу, а ребята сдалька завидят: "Чапаев идет, Чапаев идет…" Так уж на дню его, кажись, десять раз видишь, а все охота посмотреть: такой, брат, человек! И поползешь это с возу-то, глядишь - словно будто на чудо какое. А он усы, идет, сюда да туда расправляет, - любил усы-то, все расчесывался…
- Сидишь? - говорит.
- Сижу, мол, товарищ Чапаев…
- Ну, сиди, - и пройдет. Больше и слов от него никаких не надо, а сказал - и будто радость тебе делается новая. Вот што значит настоящий он человек!
- Ну и герой… Действительно герой? - щупал Федор.
- Так кто про это говорит, - значительно мотнул головою Гриша. - Он у нас ищо как спешил, к примеру, на Иващенковский завод? Уж как же ему и охота была рабочих спасти: не удалось, не подоспел ко времю.
- Не успел? - вздрогнул Андреев.
- Не успел, - повторил со вздохом Гриша. - И не успел-то малость самую. А што уж крови за это рабочей там было - н-ну!..
Гриша тихо махнул рукой и опрокинул тяжелую голову…
В грусти промолчали целую минуту. Потом Гриша тише обычного сказал:
- По-разному говорят, только уж самое будет малое, коли две тысячи считать. Так их между корпусами рядами-то и выложили, весь двор завален был - и женщины там, и ребятишки, ну, и старухи которые - однем словом скажу: всех без разбору. От как, сволочь…
Он слышно скрежетнул зубами и дернул за вялые вожжи.
- Видел сам-то? - пытал его Федор.
- Как не видать… Да уж и говорить бы не надобно… Што же тут видеть: кровь да мясо в грязной земле… Без разбору, подлецы, так на очередь и секли…
- Ну, а он-то как, сам Чапаев?
- Чего же ему оставалось? Во гнев вошел, и глаза блестят, и сам дрожит, как конь во скаку. Шашку с размаху о камень полоснул: "Много будет, говорит, крови за эту кровь пролито! И вовеки не забудем, и возьмем свое!.."
- А взял? - серьезно спросил Андреев.
- Да как еще взял! - быстро ответил Гриша. - Он, словно чумной, кидался по степи, пленных брать не приказал ни казачишка. "Всех, - говорит, - кончать, подлецов: Иващенкин завод не позабуду!".
И опять помолчали. Клычков опрашивал дальше охотливого Гришу:
- А што ж, Гриша, у него за народ был, бойцы-то: откуда они?
- Так, здешние, кому ж идти? Наш брат пошел, батрак, да победнее который… Бурлаки опять же были, эти даже первее нас ушли…
- Што же, полк, што ли, чего у вас было?
- Да, был и полк, когда в Пугачах стоял, а потом все больше отрядом звали, - он и сам, Чапаев, полком-то не любил прозывать: отряд, говорит, да отряд, это больше к делу идет…
- Н-да… Отряд… Ну, а раненые с отряда, убитые у вас - их-то куда девали?
- Девали, - раздумчиво протянул Гриша, собираясь с мыслями. - Всяко девали: то не успеешь подобрать, этих казара докалывала, - небось, не оставит. А кого заберешь, - по деревням совали: тут у нас везде народ свой. И здесь вот бывали, в Таволожке. Да где не было - везде было…
- А лечили как?
- Тут и лечили, только лекарствов, надо быть, не было никаких, а чем бабушка вздумает, тем и помогает… Коли другой в город сноровит - этому еще туда-сюда, а здесь-то по деревням - эге, как залечивали!.. Ну, и где же ей, бабе темной, ногу закрыть, коли от ноги этой жилочки только болтаются да кости крошеные в погремушки хрустят… Какой тут баба лекарь человеку?
- А были такие? - с дрожью в голосе справился Федор.
- Отчего же не быть: на то война!
- Вот правильно! - брякнул нежданно Андреев, все время сидевший молча, глубоко в тулуп укутав голову, словно злой на кого али чем недовольный. - Верно говоришь! - повторил он с силой и дружески хлопнул Гришу по тулупине.
- Ну, известно, - смахнул тот весело рукой. - Всего бывало!
- Гриша, - перебил Федор, - Гриша, а питались по деревням же?
- По деревням… - осанисто ответил парень, видимо очень довольный, что так им интересуются. - С собой возили мы мало, - и где его возить, куда девать было? Тут все по деревням: они придут - они берут, мы придем - опять берем. Деревень кругом пятнадцать выходило, куда ни заверни!
- Да, тяжеленько было, - вздохнул и Клычков.
- Всем тяжело было… А нам рази легко? - подхватил Гришуха, словно боясь, что его поймут неправильно.
- Конечно, не легко, - торопливо поддакнул Федор.
- То-то и оно, - успокоился Гриша. - Всяко было! Мало ли што, - откажутся там иной раз хлеба, к примеру, дать, овса ли лошадям аль и лошадей сменить, коли своих невмоготу уморим: надо было… Раз надо, значит, давай - разговор короткий. И, думаю я, одинаково тут выходило, - што у нас, што у н и х … Чего выхваляться, будто очень все-де красиво загибалось? И некрасиво бывало… Ты целые сутки не жрамши, скажем, да с походу, а тут хлеба куска не дают, - где же она, красота-то, уляжется? Перво-наперво словом: дай, мол, жрать хотим. А он тебе кукиш кажет. Дак в улыбку, што ли, с ним играть? Ну, тут под арест кого, а что пузо потолще - и в морду заедешь, где с им рассусоливать…
- Били? - затаил дыхание Клычков.
- Били! - ответил просто и твердо Гриша. - Все били, на то война.
- Молодец, Гришуха! - снова и весело сорвался Андреев.
Андреев любил эту чистую, незамазанную, грубоватую правду.
- А меня не били? - обернулся Гриша. - Тоже били… да сам Чапаев единожды саданул. Что будешь делать, коли надо?
- Как Чапаев, за што? - встрепенулся Федор, услышав (в который раз!) это магическое, удивительное имя.
- А я на карауле, видишь ли, стоял, - докладывал Гриша, - что вот за Пугачами, вовсе близко, станция какая-то тут… забыл ее звать. Стою, братец, стою, а надоело… Што ты, мать твою так, думаю, за паршивое дело это - на карауле стоять. Тоска, одним словом, заела. А у самого вокзала березки стоят, и на березках галок - гляжу - видимо-невидимо: га-гага… Ишь раскричались! Пахну вот, не больно, мол, гакать станете! Спервоначалу-то подумал смешком, а там и на самом деле: кто, дескать, тут увидит, - мало ли народу стреляет по разным надобностям? Прицелился в кучу-то: бах, бах, бах… Да весь пяток и выпалил сгоряча… Которых убил - попадали сверху, за сучки это крылышками-то, помню, все задевали да трепыхались перед смертью. А што их было - тучами так и поднялись… поднялись да и загалдели ядреным матом. Кто его знал, что он у коменданта сидит, Чапаев-то. Выходит - туча тучей.
- Ты стрелял?
- Нет, - говорю, - не стрелял: не я!
- А кто же галок-то поднял, хрен гороховый?
- Так, видно, сами, - говорю, - полетели!
- А ну, покажи! - и хвать за винтовку. За винтовку хвать - а она пустая.
- Што? - говорит. - А патроны где, - говорит, - возьмешь, сукин сын? Казаков чем будешь бить, колода? Галка тебе страшнее казака? У, ч-черт! - да как двинет прикладом в бок!
Молчу, чего ему сказать? Спохватился, да поздно, а надо бы по-иному мне: как норовил это за винтовку, а мне бы отдернуть: не подходи, мол, застрелю: на карауле нельзя винтовку щупать! Он бы туда-сюда, а не давать, да штык ему еще в живот нацелить: любил, все бы простил разом…
- Любил? - прищурился любопытный Федор.
- И как любил: чем его крепче огорошишь, тем ласковее. Навсегда уважал твердого человека, что бы он ему ни сделал: "Молодец, - говорит, - коли дух имеешь смелый…" Ну, а где же все перескажешь? А вот она и Вантеевка, - обрадовался Гриша, пересел, как подобает вознице, ударил звучно вожжами, сладко чмокнул, присвистнул и уж так беспокоился вплоть до самого села. Только раз обернулся:
- На Совет подвозить-то?
- Да, да, к Совету, Гриша.
- А то к Парфенычу бы, он вот про Чапаева расскажет…
- Кто это, Парфеныч-то?
- А из наших, в отряде же был раньше меня. Да руку ему оборвало напрочь, с тем и воротился…
- Здешний житель?
- Здешний, ну бесхозяйный же теперь, все начисто испортили казаки: избу разорили, амбары сожгли, как есть нагишом мужика оставили… Поправил, да плохо.
- Укажи, проезжать-то будем, - на всякий случай напомнил Федор.
- Укажу…
Въехали в Ивантеевку - большое, просторное село с широко укатанными серебряными улицами. Малую деревеньку зима обернет в берлогу - засыплет, закроет, снегами заметет. А большому селу зимой только и покрасоваться. Гриша поддал ходу и мчал для форсу на легкой рыси. В одну избушку ткнул пальцем, - это была Парфенычева изба. На другую показал, обернулся быстро, щелкнул молча себя по шее, ухмыльнулся: надо было, видимо, понимать, что в этой гонят самогонку. Подкатили к Совету; он, по общему правилу, на главной площади, в доме бывшего правления. Выползли из саней, ступали робко на занемелые ноги, сбросили оснеженные, заиндевелые тулупы, зацепили под мышку и в руки свои корзиночки и узелки (жалкий скарбик: у каждого весом полпуда!), по ступенькам поднялись в помещение Совета.
Совет как Совет: просторный, нескладный, неприютный, грязный и скучный. Еще рано, в городе теперь еще никого не найдешь по учреждениям, а тут, гляди-ка, что народу наползло! И чего только они с этаких позаранок делать хотят? Притулившись к коричневой сальной стене, вертят цигарки, махорят, прованивают и без того несносный, кислый воздух; жмутся по окнам, выцарапывают разное на обледенелых стеклах, похлопывают с холодку рука об руку, отогреваются, вяло и будто невзначай перекидываются скучными фразами… Видно, что многие, большинство, может быть, все - толпятся без дела: некуда деться, нечего делать, - так и сползлись.
Увидя вошедших, повернулись в их сторону, осмотрели, высказали разные соображенья насчет мороза, усталости, направления и цели поездки приехавших, трудности самой езды, молвили про недохватки ячменя и овса, про то, что будет сегодня буран непременно и ехать невозможно "ни в каких смыслах".
- Здорово, товарищи, - обратился Лопарь, задержавшийся чего-то на воле и входивший теперь последним.
- Здравствуйте, - промычало несколько голосов.
- Председателя бы повидать…
- А вот сюда, - и указали на комнату в стороне за отгородкой.
Лопарь всю дорогу играл роль представителя едущей четверки, вел переговоры, получал лошадей, узнавал, где можно остановиться, перекусить. И прочее и прочее.
Андреев тулупа не снял, подвинул бесцеремонно на подоконнике сидевшего мужичка, закурил, молча дал закурить и тому. Терентий уж вклинился в толпу и вел разговоры, расспрашивал, сколько живет на селе народу, как дела разные идут, как Совет работает, довольны ли Советской властью, - словом, с места в карьер.
Федор полон был рассказами Гриши. Перед ним стояла неотвязно, волновала, мучила и радовала сказочная фигура Чапаева, степного атамана.