Что-то вроде эпилога
Ближе к вечеру, когда уже садилось солнце, Туту ханум заметила, что муж достал из портфеля десятирублевую бумажку и, подойдя к столу, стоящему на веранде, сунул десятку под скатерть. И когда послышался осторожный стук в калитку, она молча приподняла скатерть и взяла десятку.
- Неужто совсем сердца нет? - сказала она, кладя бумажку в карман. - Сыну его что устроил. Хоть отца пожалей, не срами!
Профессор не ответил. Он наблюдал, как по дорожке птицей летит учитель Мурсал, как легко взбирается по крутым ступенькам айвана. Сам он от силы два-три раза в день спускался во двор, только чтоб не взбираться по этой лестнице.
- Здравствуйте, Мурсал, проходите! - Туту ханум приветливо улыбнулась. - Как живете? Глядите вы молодцом!
- Чего ж не глядеть! Время такое настало!
- Соколом по лестнице взлетел! - Джемшидов усмехнулся.
- Это все молодость во мне играет, профессор. Хи-хи… Полсотенки еще, пожалуй, протяну!
- А не мало тебе полсотни?
- Ничего, профессор, хватит! Полсотни - это как-никак пятьдесят лет!
- Ну и слава богу! - Туту ханум улыбнулась. - Чтоб у вас всегда легко было на душе.
- Да, как говорится, лишь бы не хуже. А так что ж… Дочек повыдавал, у каждой… - он хотел сказать: "У каждой кусок хлеба есть", но Джемшидов перебил его.
- Дочек повыдавал, - сказал он. - В школе, детей обучает: про чертей да про ангелочков - каждый месяц зарплата. Опять же ежегодно мечеть ремонтирует, аллаху взятка. Аллах ему за это, глядишь, хи-хи-хи, годок-другой и подкинет! Хи… хи… хи…
То ли потому, что муж уж больно мерзко хихикал, то ли оттого, что опять он завел этот разговор про мечеть, в Туту ханум вдруг все закипело. Зато учитель Мурсал сохранял благодушие.
- И хлеба хватает, и сахара… - продолжал он.
Джемшидов опять криво улыбнулся, и Туту ханум поняла, что хорошего ждать нечего. Вроде впервые в жизни видела у него она эту странную усмешку.
Джемшидов поймал на себе негодующий взгляд жены, посерьезнел. Мурсал сразу же уловил это.
- Сынок, у меня, слава богу, преуспевает, - сказал он, изо всех сил стараясь вернуть благосклонное расположение Джемшидова. - Заботами нашего уважаемого профессора, глядишь, еще и продвинется.
Джемшидов подозрительно взглянул на Мурсала: издевается? Но Мурсал и издевательство - разве это совместимо? В радостно сияющих глазах учителя были только вера и бесконечная преданность. Джемшидов успокоился.
- А он тебе пишет, сын? Письма получаешь?
- Пишет, профессор, аккуратно пишет. На этих днях письмо получил. Сообщает, все, мол в порядке. Этот год, дескать, обязательно в деревню приеду. Все лето пробуду. Очень, мол, соскучился по деревне…
- Ну что ты на меня вылупилась? - вдруг набросился на жену Джемшидов. - Давно не видала?
- Вылупилась! - сквозь зубы процедила Туту ханум. - Красотой твоей никак не налюбуюсь! - Она сразу ушла, но Мурсал успел заметить, что в глазах у женщины слезы.
- Завтра же к Мураду уеду! - крикнула она из кухни.
- Пожалуйста! Никто не держит!
Какое-то время все молчали, потом учитель прошептал боязливо:
- Плохи у Мурада дела, профессор… Печень, говорят, никуда… Как камень стала. А ведь какой человек!..
- Еще бы! - сказал Джемшидов. - Так водку хлестать!.. Ничем, кроме цирроза, это не могло кончиться! - Сказал тихо, чтоб жена не услышала. И подумал: продолжить тот разговор или нет…
- Весной гости с Украины приезжали, - оживленно рассказывал Мурсал, - человек десять: школьники и учитель с ними. Больше двух тысяч километров ехали - только чтоб Мурада нашего повидать! Ну, мы, правда, приняли их честь по чести. Барана прирезали, шашлык и всякое такое… Они все в больницу к нему ходили - дня четыре оттуда не вылезали… Дом его фотографировали… В районе, говорят, вопрос поднят, чтоб бюст его установить в Бузбулаке… Оказывается, большого мужества человек… Герой… Я, сказать по совести, даже и не представлял…
Джемшидов не слушал эту долгую речь, а если и слушал, то не больно вникал. Но именно сейчас он пришел к твердому убеждению, что должен продолжить разговор о Теймуре. Рано или поздно отец все равно узнает, а скрывать такие вещи при существующих между ними отношениях недостойно.
- У сына твоего плохи дела!
Мурсал прекрасно расслышал эти слова, но смысл их дошел до него не сразу. И только, когда краска отхлынула у Мурсала с лица, профессор понял, что бедняга абсолютно не в курсе дела.
- В его диссертации оказались серьезные идейные пороки.
- И-и-дейные… - заикаясь, проговорил Мурсал. - Почему?..
- Видимо, окружение такое… Я ему это прямо сказал.
- Окружение… Как это - окружение? - бессмысленно, словно в бреду, бормотал Мурсал. Он был ни жив ни мертв.
Туту ханум, подоспевшая с чаем, взглянув на гостя, сразу поняла, в чем дело.
- Мурсал, милый! Да не берите вы близко к сердцу! Он же все раздувает! Из мухи слона делает. Такая уж мерзкая привычка.
- Не лезь не в свое дело! - сказал Джемшидов, доставая кусок сахара. Он нарочно полез в сахарницу - пусть видит, как дрожит рука - угомонится…
- А ты не болтай зря! Людям расстройство и себе давление нагоняешь!
Она покачала головой, ушла. Джемшидов поднялся и начал расхаживать по айвану. Мурсал глядел на ветви, свисающие у него над головой, и вспоминал, как Теймур сидел тут когда-то, канючил! "Я грушу хочу!"
- Профессор, - сказал он наконец. - Как же это… идейные?.. Может быть, просто…
- Может быть, я просто лгу? Это ты хочешь сказать?
- Боже упаси! - испуганно воскликнул Мурсал… - Я не о том… Да если бы я… Да отсохни у меня язык! Да я ему вот этими самыми руками башку…
- Брось, Мурсал!..
- Ей богу, профессор! Я же сам… я же его вынянчил, вырастил! И отец ему был, и учитель!.. А что это за окружение, вот вы сейчас сказали?.. Как он там оказался?
- Где?!
- Да вот - в окружении!
- Ты что, первый раз такое выражение слышишь?
- Нет, - сказал учитель Мурсал. Больше он ничего не мог сказать.
За стеной рыдала Туту ханум.
- Завтра же! Завтра же уеду! - послышался из дома ее глухой, прерываемый рыданиями голос. - С ним буду! Не оставлю я его одного, слышишь?! Не дам одному умирать!.. Мальчик ты мой! Мурадик!..
Туту ханум рыдала долго, тяжко…
Мурсал и не представлял себе, что можно так рыдать, но даже слыша эти тяжкие рыдания, не в силах был произнести слова утешения.
- Пойду сейчас, письмо напишу… Всем сестрам его и их детям… Сам письма отправлю… Заказным!..
- Не делай этого.
Мурсал-муаллим вздрогнул, удивленно взглянул на Джемшидова.
- Почта - это… - Джемшидов поморщился.
Мурсал сразу же согласился.
- Советуете самому поехать?
- Я ничего не советую. Абсолютно ничего.
- Угу… Хорошо… Тогда я… Я больше не стану вас затруднять… Я только вот что… Очень прошу, профессор, чтоб между нами… Чтоб ни единая душа… Иначе просто… Хоть ложись да помирай!
Джемшидов быстро подошел к столу, приподнял скатерть. Обернулся, вопросительно поглядел на дверь, за которой скрылась жена.
- Вот, Мурсал, - сказала та, появившись со свертком в руках. - Немножко гостинцев… Внучатам… Прошу вас, ради бога! Деньги, что мы вам должны, тоже там, внутри…
Мурсал-муаллим молча сунул сверток под мышку, медленно спустился по ступенькам, медленно дошел до калитки, но, закрыв ее, сразу подхватился, заспешил, потому что принял твердое решение - немедленно ехать в Баку; до отхода поезда оставалось еще около часа…
Абдулла Джемшидов стоял, опершись о перила, смотрел на деревню, но ничего не видел - весь был сосредоточен на том, что там, в доме: успокоилась она или опять принялась плакать… В доме было тихо, ни звука… Профессор обернулся. Жена не плакала; достав из воды катык, она ложкой накладывала его на сваренный еще с утра холодный шпинат…
И светились только ивы
Светлой памяти Василия Шукшина
Глава первая
Когда Казим, перепортив несколько бланков, в очередной раз выходил покурить, он вдруг увидел среди множества людей, среди стольких незнакомых лиц, такое знакомое, такое чистое, такое ясное лицо, будто не лицо человеческое - свет увидел. Это была она, Алмас, бывшая его преподавательница. Она ничуть не изменилась.
С утра он торчал на почтамте, слоняясь из угла в угол, а тут - прямиком к выходу. Будто бы никого не увидел. Будто это исключено. Будто встретить на почтамте Алмас - совершенно немыслимая вещь.
Ведь надо же: как нарочно! Встретить Алмас теперь!.. Встретить ее, когда еле ноги унес из Москвы. Встретить Алмас, когда в кармане одна-единственная трешка, и Асмик, у которой он снимает комнату, уже четвертый день из милости подкармливает его. Везет же тебе, Казим!.. Когда, чтоб взглянуть на Алмас, полжизни готов был отдать, не было ее - пропала, и след простыл. И вдруг, пожалуйста, - отыскалась. Словно ждала, чтобы он дошел до точки. Казим решил поскорей выбраться с почтамта - ноги почему-то не слушались. Остановился - издали посмотреть на нее, но издали смотреть на Алмас ему не пришлось - она вдруг оказалась рядом.
- Казим! - сказала она. Точно так, как говорила когда-то. Как-то особенно звучало у нее "Казим". - Ты что, не узнал меня?
- Узнал…
- А чего убегаешь? Увидел и бежать?
- Да нет… Я нарочно… Я здесь хотел подождать.
- Неправда… - она улыбнулась ласково, совсем как тогда. - Просто ты… Бежишь от меня, Казим. (Как она опять сказала "Казим"!..) Бежать, завидев преподавательницу… А ведь ты ее давно, очень давно не видел. Так почему ж ты хотел сбежать?
- Я не хотел… Не убегал я.
- А на почту чего пришел?
- Да так…
- Телеграмму послать?
- Ага, телеграмму.
- Ну так пойдем, отправим.
Алмас легонько взяла его под руку; и от прикосновения этой руки по всему его телу разлилось нежное ласковое тепло. (Как-то раз, когда он спал на своей тахте у Асмик, ему приснилось, что они идут под руку с Алмас, и он потом много дней ходил гордый и счастливый, с какой-то удивительной легкостью в душе.)
- Не надо, муаллима. Я решил не посылать.
- Почему? - Алмас высвободила свою руку.
- Я лучше потом…
- Понятно… Тогда иди, пошли сам. - У нее был уже совсем другой голос. - Я не буду тебе мешать.
Они молчали. Молчали так долго, что Казим успел еще несколько раз проклясть свою судьбу. Так долго, что он далее успел собраться с мыслями и вспомнить, что он мужчина и что вообще не все еще потеряно в жизни.
- Да глупости это насчет телеграммы… Увидел, что вы идете на почту, ну и пошел за вами…
- Чтобы взглянуть и убежать? - Алмас улыбнулась.
Она снова повеселела, заулыбалась, и Казим мысленно порадовался, что хоть вранье еще способно выручить человека.
- Само собой получилось.
- Ах ты, врунишка! - Она покачала головой. - Ведь только что говорил совсем другое.
Она замолчала, и глаза ее, с каждым мгновением становившиеся все чище и яснее, не отрываясь глядели в его глаза.
- А ты все такой же, Казим, - она вздохнула.
- И вы нисколько не изменились!
- Я? - Алмас недоверчиво покачала головой. - Сколько лет, как ты ушел из института?
- Много, муаллима. Лет десять, а то и больше. - Он точно знал: скоро одиннадцать лет, как его выгнали. - Все там же работаете, муаллима?
- Там. - Только сейчас она впервые окинула его оценивающим взглядом: "А ты чем занимаешься?" Но ничего не спросила. - В институте теперь нет таких студентов, - сказала она.
- Почему? - спросил Казим, искренне удивленный.
- Нынешние идут в институт за дипломами. Очень мало таких, кто приходит за знаниями… - Она рассеянно поглядела по сторонам. - Стоим на самом проходе. Ты спешишь?
Казим хотел ответить "спешу", да язык не повернулся.
- Не спешу, - сказал он. А сам подумал: "Что бы тебе раньше-то встретиться!.. Посадил бы в шикарную "Волгу"! В ресторан повез бы… Пришли - гардеробщику десятку! Уходим - официанту сотню. Да если бы ты только позволила, я б тебе… И без всякого, просто так, от чистого сердца!.."
- Проводи меня, Казим. Поговорим дорогой.
Как удачно, что не послал он проклятую телеграмму! Трешка последняя, а вдруг машину придется взять? Все равно этот подлец ни копейки не пришлет, хоть ты ему целый Коран отпиши в телеграмме! Денег навалом, хотел бы - в Москве бы дал. Сунул полсотни, и то спасибо скажи. А ведь, если по совести, половину той тысячи сам должен был выложить - тоже в заварушке участвовал. Это ж надо подумать: такой ресторанище, а съездил соседу в морду и, пожалуйста, - иностранец! Настоящий! Мало того, что иностранец, еще и подлюга! Или плати ему тысячу за оскорбление или в милицию!.. Вообще-то хорошо, что Теймур с ним оказался. Если б он не уладил с "капиталистом", сидел бы Казим как миленький. Полтора, не полтора, а год - это верняк. Ладно, не посадили, а остальное уж как-нибудь…
Впервые Казим по-настоящему радовался, что не угодил в тюрьму. С каждой минутой настроение у него становилось, все лучше, и он во всем находил основания для хорошего настроения: ну, например, костюм на нем новый (как удачно, что за несколько дней до заварухи у него хватило ума купить костюм!) И Асмик - золотой человек. Терпит, знает, за ним не пропадет. Не убогий какой-нибудь, было время - пачками деньги складывал. И опять так будет. Если в арыке хоть раз вода текла - хоть через тыщу лет да прибудет - так деды говаривали, а они все знают, наши деды…
С проспекта Кирова они вышли к морю. Весна только-только начиналась. Погода стояла пасмурная, воздух серый, но было тихо и безветрено. Пахло чистой водой с легкой примесью соли.
Четыре года назад, в поезде "Баку - Тбилиси" ему как-то приснилось странное бузбулакское утро. Собственно, бузбулакским был там лишь свет, а дома, улицы, деревья и похожи и не похожи были на бузбулакские. Дело в том, что много лет именно этот свет, родной, как материнское молоко, и, как материнское молоко, незримо пребывающий в тебе, озарял самые нарядные дома, самые красивые улицы, самые зеленые деревья бесчисленных деревень, мимо которых он проезжал, над которыми пролетал в самолете - все они были освещены чистым прозрачным небом Бузбулака. И вот в его сне все залито было этим светом; воздух, камни, деревья, цветы - от всего исходил его запах. С огромным мешком Казим ходит от дома к дому: мешок доверху полон древесным углем, но Казим не чувствует тяжести, напротив: из мешка словно просачивается в его тело какой-то удивительный свет… Уголь Казим принес бузбулакцам, и он останавливается перед каждой калиткой и кричит: "Тетя Сусен, я уголь принес - смотрите!.. Уголь берите, тетя Фатьма!.. Ставьте самовар, люди, самовар ставьте!.. Эти чайники погубили нас…".
Всякий раз, вспоминая свой сон, Казим больше всего дивился последним словам - только во сне может прийти на ум такое: "Чайники погубили нас". Но странное дело - хотя слова эти и возникли во сне, все последние годы, вспоминая их, Казим испытывал облегчение, словно от мешка с углем, который он таскал за спиной, навсегда осталась в нем, в теле его и в душе, какая-то светлая легкость! И вот теперь, когда, умиротворенный и легкий, как во сне, Казим шел с Алмас вдоль берега моря, он наконец разгадал тот сон. Он понял: сон, привидевшийся ему в поезде "Баку - Тбилиси", предвещал сегодняшний день, его встречу с Алмас, и вот, четыре года спустя, сон этот наконец сбылся…
- Говоришь, я совсем не изменилась?
- Ну… Может, самую малость. Вы такая же, честное слово!
Алмас грустно покачала головой.
- Когда ты ушел из института, мне было двадцать пять. Вот и посчитай. Даже сказать страшно, сколько мне лет.
- Вам сейчас тридцать шесть! - без запинки выдал Казим. Чего-чего, а считать он научился. - Только все равно вы такая же!
- Ладно, Казим, ладно… - она зябко передернула плечами и взяла его под руку. - Сыро как-то…
- Да… Мне тоже холодновато.
На бульваре было холодно, тихо и безлюдно. Электронные часы, высоко поднятые на ажурной металлической опоре, показывали десять минут шестого. Но день был непогожий, и уже смеркалось, кое-где даже свет горел, и сетки тумана, окружающие горящие фонари, напомнили Казиму сорочьи гнезда в Бузбулаке. Море было темное, черное, и не различить, где кончается асфальт и начинается вода. Деревья еще и не помышляли о весне. Только ивы светили сквозной, пушистой желтизной. Казим шел рука об руку с Алмас в тишине и покое вечера, и сердце его нежилось в золотистом сиянии ив.
- Казим! Я до сих пор не пойму, почему ты ушел из института? Неужели из-за того, что лишили общежития?
- Нет… Просто не судьба мне институт. На лбу написано не было. Потому и из общежития выгнали.
- А почему ты не сказал мне, что из общежития выгнали?
Казим не мог оторвать глаз от ив; весны еще не было и в помине, а они, так исступленно ждавшие ее, уже чувствовали весну, уже перешептывались с ней…
- Говори, не говори - все равно выгнали бы, - сказал Казим, по-прежнему глядя на ивы.
- Это почему же?! - Алмас, казалось, была задета.
- Да потому что выгнали не за то, что выгнали, У некоторых ребят родственники по неделям гостили. А ко мне один-единственный раз брат приехал. Не за это меня выгнали, муаллима.
- Так за что же?
- А ни за что. Не хочу я вам все это рассказывать. Не судьба, и все. Да ведь я, если по правде, и не собирался в институт. Это все он, Джалил, брат двоюродный. Он за меня и документы собрал, и отправил. Пристал, как с ножом к горлу: учись, и все! А я и думать не думал. Работал себе в колхозе, три года уже как школу кончил - и в голову не приходило, что экзамен выдержу! И как назло - одну четверку получил. По всем остальным - пятерки.
Алмас улыбнулась, и кажется, даже не ему, а тогдашним его пятеркам.
- Но за что ж все-таки тебя выгнали из общежития? - с ласковой настойчивостью спросила она. - Не отстану, пока на скажешь!
- Ну, просто влип! - с досадой бросил Казим.
- Значит, ты действительно кого-то привел? Значит… - голос у нее дрогнул, она замолчала, и Казим понял, что придется объяснять.
- Никого я не приводил! Это другой приводил - Гасан-муаллим! Вы его знаете, он тогда отвечал за воспитательную работу в общежитии. У нас была комната на двоих…
- С Гасаном? - Алмас удивленно уставилась на него.
- Да не с Гасаном! С парнем с пятого курса. И вот этот Гасан-муаллим как-то раз подходит ко мне в коридоре, зовет в сторонку… Дай, говорит, ключ от комнаты. С соседом твоим я согласовал, он в курсе… Взял у меня ключ, достает из кармана рубль, сходи, говорит, после занятий в кино. Ну, чтоб пришел попозже… - Казиму вдруг стало так мерзко, так противно, что он даже отошел от Алмас. - Он мне прямо сказал: я в вашу комнату девушку приведу. Вот и все. Ясно?
Некоторое время они молчали, пока Казим не сообразил, что ничего ей не ясно и все равно придется объяснять.
- Отдал я ему ключ, а он начал туда студенток водить… Ну вот, я один раз запер дверь и измордовал его по высшему разряду. Хорошо, не убил… Мог убить…
Алмас молча потянула его к скамейке.
- Нет, холодная, - сказала она, потрогав перекладины. И вдруг резко выпрямилась: - Почему ты мне ничего не сказал тогда? Почему?
- Как же я мог?! Такая грязь, такая мерзость!.. Мне легче было сто раз сдохнуть!