Потом Глаша выложила Алене все собранные ею за неделю сведения об институте и собственные наблюдения. Народу поступает много, а примут всего шестнадцать человек - конкурс огромный. И особенно большой наплыв девушек, а их возьмут меньше, чем мальчишек, - кошмар! Между прочим, из поступающих мальчиков некоторые ничего себе! Например, один из Сибири, Александр Огнев, - умный и на вид такой… как бы это сказать… герой! И голос… и талантливый абсолютно. И Стелла про него говорила студентам с третьего курса, что у Огнева великолепные данные. Только уж слишком серьезный он. "Василия Теркина" читает - что надо! Колхозник, между прочим. Еще есть один, здешний - Хорьков Валерий, удивительно симпатичный, вежливый! Читал стихи Щипачева - ну просто артист. Стелле он тоже понравился. Девушек много, но лично ей, Глаше, почти никто не нравится, то есть все они славные, но какие-то… неподходящие. Да! А про нее саму Стелла сказала: "Скорогово́рит и непонятная индивидуальность, но поступать стоит".
Алена внимательно слушала Глашу, и все сильнее охватывал ее страх, что не попадет в институт. Алена вспомнила нарядных девушек, таких изящных и таких уверенных. И рядом представила себя. И сразу в памяти возникли насмешливые слова матери: "Разве артистки такие бывают?"
Алена посмотрела на новую подругу: васильковое крепдешиновое платье ладно сидело на полной ее фигурке.
- Ты что на меня так смотришь? - спросила Глаша. - Что ты приготовила читать?
Алена заставила себя ответить спокойно:
- "Тройку" Гоголя.
- Ох, это многие читают! А еще что?
- Басню "Ворона и Лисица".
Глаша даже руками всплеснула.
- Ой! Ну, все читают! А стих у тебя какой?
- Я хотела Симонова…
- "Жди меня"? Ну, буквально все читают! Это ужасно невыгодно, - тоном специалиста объявила Глаша. - Во-первых, экзаменаторам надоедает одно и то же. Кроме того, кто-то может прочесть лучше тебя - опять невыгодное сравнение! - Видимо, заметив отчаяние в глазах Алены, она сказала ободряюще: - Ну, ничего… А может, ты еще что-нибудь знаешь?
Алена замотала головой.
- Прозы другой не знаю… и басню…
- Ну а стихи?
- Стихов я много могу. Маяковского и Пушкина.
- Вот это лучше!
Сидя на Алениной кровати, они вспоминали стихи и решили, что лучше всего читать "Сожженное письмо" Пушкина или "Секрет молодости" Маяковского.
- Теперь прочти - посмотрим, что у тебя лучше. А вот и Валя кстати! Знакомься, Валя Красавина!
Валя приостановилась в дверях, посмотрела на Алену, улыбнулась. Она согласилась, что оба стихотворения хороши, важно, какое лучше получается у Алены.
Но Алена читать не захотела. Побоялась не понравиться и совсем потерять уверенность.
- Идемте, что ли, обедать, девочки? - сказала Валя, видимо, поняв мысли Алены. - Сама решишь, что читать. Да еще вечером консультация…
Алена с тревогой подумала о вечере, об этой Стелле. Вдруг и ей скажет, как Вале. Что тогда? Хватит ли у нее силы пойти на экзамен, если скажут, что она "неподходящая"? Валя ей показалась просто героиней.
За обедом в чистенькой столовой поблизости от института выяснилось, что Валя из Архангельска, воспитанница детдома: родители погибли в сорок первом. Валя четыре года занималась в кружке художественного чтения при Доме пионеров и заняла первое место на областном смотре самодеятельности. Глаша оказалась еще более опытной - с шестого класса играла в школьном драмкружке, а последний год выступала в Доме культуры, куда ее пригласили на роль Машеньки. И хотя за эту роль она даже получила грамоту, считала Машеньку не своей ролью, а мечтала играть Анну Каренину.
Алена совсем приуныла. Всего один раз в седьмом классе она с тремя девочками танцевала на школьном концерте молдовеняску, да и то спутали фигуры и, не закончив, убежали.
В девятом классе учитель литературы Митрофан Николаевич всегда вызывал Алену читать стихи. Она охотно читала, чувствовала, что получается хорошо, и цепочки хвалили. А Митрофан Николаевич очень внимательно слушал. В последней четверти он сказал: "У вас, вероятно, артистический талант. Хотите выступить на вечере?" Алена согласилась со страхом и восторгом и больше готовилась к выступлению, чем к экзаменам. Уходила в лес и во весь голос, выкладывая всю душу, читала:
Они гласят во все концы:
"Весна идет, весна идет!
Мы молодой весны гонцы.
Она нас выслала вперед!"
Потом бродила молча, вдыхая сырой, беспокойный весенний воздух, запахи смолы и хвои, прелого листа и молодых березовых почек, подставляла лицо свежему негру, лучам не очень щедрого северного солнца и думала о том, как после своего выступления на вечере скажет Митрофану Николаевичу, что хочет быть артисткой. Потом пела, подражая Обуховой: "Не брани меня, родная", - и опять читала.
Накануне школьного вечера девочки сказали ей, что к Митрофану Николаевичу приехала из Вологды невеста и он женится.
Алена на вечере не выступала, даже в школу не пошла - сказала матери и девочкам, заходившим за ней, что угорела. Спать легла рано - вместе с братишками, детьми тети Любы и Петра Степановича, ночью все обдумала и окончательно решила: уйти в вечернюю школу, поступить на работу, чтобы скопить денег и уехать учиться на артистку, а пока записаться в драмкружок при Доме культуры.
Жена Митрофана Николаевича, новая учительница математики, бойкая брюнетка, с неистощимым жаром играла все любимые Аленины роли: Бесприданницу и Любовь Яровую, Анну Каренину и Зою Космодемьянскую, вызывая восторги зрительного зала. Разве могла Алена рискнуть состязаться с ней?
Только теперь, увидя недоумение Вали и Глаши, она поняла, как глупо тогда поступила, как она беспомощна по сравнению с другими, как досадно, что она никогда нигде не выступала.
Консультация была назначена на семь часов, но Алена с Глашей в начале седьмого уже вышли из общежития. По широкой белой мраморной лестнице девушки поднялись в зал, разделенный колоннами, и только уселись на старинный диван красного дерева против двери в аудиторию, как вслед за ними вошел плотный, среднего роста паренек. Круглое лицо с неопределенными чертами, золотисто-розовой кожей и пухлым ртом казалось совсем детским. И волосы пушились, как у малышей. Он повертелся возле колонны, потом, неловко заложив руку за борт глухо застегнутого пиджака, нерешительно направился к девушкам.
- Новенький - первый раз вижу! - шепнула Глаша.
Новенький остановился возле дивана и посмотрел на девушек с мрачной растерянностью.
- Тоже поступаете? - спросил он с таким трагическим выражением, будто шел на верную смерть.
- Поступаем! - в тон ему ответила Глаша и, не выдержав, расхохоталась.
Он грустно посмотрел на Глашу:
- Пожалуйста. Я привык.
- Извините! Право, извините! - продолжая смеяться, сказала Глаша. - Но вы такой…
Алене стало жаль его.
- Садитесь! - Она подвинулась, приглашая сесть рядом.
Лицо юноши просияло, и улыбка - мелкие, очень белые зубы и ямочка на щеке - придала ему еще большую детскость и миловидность. Он сел и спросил негромко, слегка заговорщицким тоном:
- Вы уже бывали на консультациях? Не знаете, как оно… тут все это… происходит?
- Могу информировать! - сказала Глаша. - Только прежде познакомимся. Как вас зовут?
- Евгений Иванович Лопатин. То есть Женя, - засмеялся он вместе с девушками.
Чем ближе к семи, тем больше Аленой овладевало беспокойство - помнит ли, что должна читать на этой консультации, представляла, как мучительно трудно будет, когда столько глаз вокруг.
Алена вглядывалась в каждое новое лицо, и никто не оставлял ее равнодушной: тревожные, как бы ищущие поддержки взгляды рождали горячий отклик и расположение; другие - холодные и высокомерные - вызывали у нее неприязнь. В зале становилось душно, и он весь гудел от многолюдья.
- Сколько сегодня народу! - сказала Глаша. - Последняя консультация. - И показала глазами на девушек, которых Алена встретила утром в приемной комиссии: - Обратите внимание, какие красули! Воображают, что обе - Ермоловы! Черненькая - Патокина Зина, а "перекись" - Изабелла Зубова.
На Зине было красное с оборочками платье и красные туфельки, а на Изабелле - зеленое с белой отделкой и белые туфли.
- Красивые! - с восхищением и тоскливой неприязнью заметила Алена.
- И столь же бездарные! - раздраженно отрубила Глаша, но, взглянув на дверь, громко шепотом сообщила: - Стелла! Стелла катится! - И встала, одергивая платье.
В зал неторопливо вошла нарядная женщина, вся она была круглая и казалась составленной из светлых воздушных шаров разной величины; сверху тоже был посажен шар, потемнее, - с круглым лицом, выпуклыми глазами и круглым, ярко накрашенным ртом. За Стеллой шли три молодых человека. По сановной важности их лиц было ясно, что их судьба не зависит от консультации.
- Третьекурсники! - шепотом объяснила Глаша. - Ее помощники - адъютанты!
Разговоры оборвались, и уже почти в полной тишине прозвучали громкие ласково-насмешливые слова Стеллы Матвеевны:
- Смотрите, что делается! До утра не разобраться! - Она остановилась у двери аудитории и сказала властно: - Давайте начинать.
Разместились вдоль стен аудитории по обе стороны стола, за которым восседала Стелла Матвеевна с помощниками, свободной оставалась большая площадка с единственным стулом посередине. "Лобное место", - подумала Алена, а Женя шепнул: "Эшафот!" Стелла Матвеевна, тихо переговариваясь с помощниками и посмеиваясь, медленно оглядела собравшихся.
- Кто в первый раз - поднимите руки.
Алена, Женя и еще около десятка человек подняли руки.
- Сначала посмотрим новеньких, а уж остальных… как успеем. Ну, кто храбрый - кто первым? - спросила она.
Алена чувствовала, что страх с каждой секундой забирает ее все сильнее, - ждать нельзя! - и поднялась. Одновременно с ней у противоположной стены тоже встала девушка, они взглянули друг на друга и одновременно сели. Все засмеялись.
- Жребий, что ли, бросать? - Стелла Матвеевна посмотрела на Алену, потом на другую девушку.
Та быстро замахала руками и сказала хрипло:
- Пусть она первая?
Алена ледяной рукой сунула Глаше сумочку и, почувствовав себя нескладной, огромной, тяжелой, как ломовая лошадь, цепляясь ногами за ножки стульев, пробралась между сидевшими. Никого не видя, ничего не понимая, вышла на "лобное место", остановилась позади стула, глядя в пол и теребя холодными дрожащими пальцами концы пояса.
- Не хотите назвать свое имя и фамилию? - с чуть насмешливой ласковостью спросила Стелла Матвеевна.
И Алена с испугом сообразила, что уже слышала этот вопрос, но он скользнул как-то мимо сознания, точно и не ее спрашивали. До чего же глупо! Как ненормальная! Но ответить она не успела - раздался голос Глаши:
- Строганова Елена Андреевна.
Послышались одинокие смешки.
- Стыдно смеяться! - нравоучительно остановила их Стелла Матвеевна. - Девушка смущается, и ничего тут нет особенного. Что вы приготовили нам, Леночка?
В ее ласковом тоне слышались превосходство и снисходительность, а то, что взрослую девушку она назвала, как маленькую, Леночкой, рассердило Алену. Она почувствовала себя противно жалкой, беспомощной, смешной. Не поднимая взгляда, уставясь на сиденье стула, Алена с трудом выговорила глухим, прерывающимся голосом:
- Проза - "Тройка" Гоголя, басня - "Ворона и Лисица", стихи Пушкина и Маяковского.
- Пожалуйста. Начинайте с чего хотите.
Алена судорожно вздохнула, руки помимо ее воли метнулись к спинке стула и снова вцепились в кушак.
- Гоголь. Отрывок из поэмы "Мертвые души"…
Голос то пропадал, то гудел, словно из бочки, она не могла совладать с ним. "И какой же русский не любит быстрой езды? Его ли душе, стремящейся закружиться, загуляться…" Она с ужасом слушала странно чужой голос и, понимая, что терять уже нечего, с отчаянным вызовом выкрикнула: "Черт побери все!"…
Вряд ли Гоголь предполагал в этих словах то содержание, которое вложила в них Алена, но, должно быть, именно свое содержание, своя мысль, свое чувство вдруг вернули ей голос. Еще не веря и как бы спрашивая: "Это правда или мне кажется?", она произнесла: "Его ли душе не любить ее?", прислушалась, и, будто утверждаясь в мысли: "Могу ли не радоваться, когда это мой собственный голос?" - сказала: "Ее ли не любить, когда в ней слышится что-то восторженно-чудное?" и, осмелев, посмотрела на слушателей. Не холодные, не насмешливые - нет! - внимательные, сочувствующие взгляды встретила она… И уже больше не думала ни о голосе, ни о руках, полетела "невесть куда", стремительно, легко, весело… "И понеслась!.. понеслась, понеслась!.. на неведомых светом конях!" Алена ощутила себя частицей Руси, необъятной, прекрасной, перед которой, "косясь, постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства".
Она не понимала - хорошо или плохо прочла, знала только, что совсем не так бывало на уроках Митрофана Николаевича, когда ее слушали свои девочки и он…
- Теперь стихи, пожалуйста.
Безумных лет угасшее веселье… -
неожиданно для себя начала Алена любимое Митрофаном Николаевичем стихотворение и точно ему признавалась, что вспоминать тяжело и горько, а впереди все неясно и тревожно…
И может быть, на мой закат печальный
Блеснет любовь улыбкою прощальной, -
сказала она. Читать больше ничего не хотелось, но сладкий голос Стеллы потребовал:
- Басню, пожалуйста.
Алену рассердила Стелла и то, что она шепталась с помощниками, и вслед за ней все вокруг зашептались. И, обрушив свое раздражение на дуру Ворону, Алена рассказала ее историю. Почему все смеялись? Даже Стелла негромко поквакивала. Разве басня смешная? Или она сама, Алена, смешная?
Стелла Матвеевна улыбнулась.
- Ну, хорошо. Значит, мы с вами так решим: "Тройку" на экзамене читать не надо. Возьмите какой-нибудь лирический отрывок. Стихи и басня в порядке, садитесь.
Алена поняла только, что ее не забраковали, что она может держать экзамен, и легко, даже не заметив как, очутилась на своем месте. Глаша одобрительно подмигнула и слегка хлопнула ее по бедру, а Женя шепнул: "Молодец!" - и от растерянности как-то кривенько улыбнулся. Алена, чувствуя себя уже опытнее, пожала его неживую руку своей, внезапно потеплевшей, и тихонько сказала: "Идите скорей. Право, лучше. Вы обязательно понравитесь". Он встрепенулся, а на "лобное место" уже вышла девушка, уступившая Алене очередь. Вновь обретя способность видеть, слышать, понимать, Алена сочувственно посмотрела на невысокую, очень худенькую фигурку, на беспокойно метавшиеся маленькие руки, на нежное лицо с лихорадочным румянцем и тревожно-сосредоточенными, необыкновенно кратными желто-карими глазами.
- Яхно, Агния Николаевна, - мелодичным голосом отвечала на вопросы девушка. - Восемнадцать лет. Из Таллина.
История Леночки Огородниковой прозвучала не так, как представляла ее себе Алена, читая "Спутники", а куда трогательнее, да и сама Леночка Огородникова теперь представлялась такой же худенькой, с острыми плечиками, большеглазой и нежной, с такой же ясной улыбкой, как Агния.
- Вот это подходяще, - зашептала Глаша.
Леночка Огородникова очень понравилась Алене.
Только Женя поднялся, чтоб идти отвечать, а к стулу уже направилась довольно крупная девушка в строгом костюме. Правильные черты ее лица были несколько тяжелы, под широкими бровями блестели недобрые черные глаза. С высокомерным видом, точно нехотя, едва открывая рот, она отвечала на вопросы Стеллы Матвеевны, а на вопрос, сколько ей лет, ответила так, что никто ничего и не понял.
Ты говорила мне "люблю",
Но это по ночам, сквозь зубы, -
неожиданно громко и пронзительно, с выкриками завела она и тянула одну строку за другой назойливо, бессмысленно - так, что трудно было понять, о чем речь. И вся раскачивалась, а рот держала в напряженной полуулыбке, и от этого получалось вместо "говорила" - "гэворила", вместо "люблю" - "лебли", и было неловко за нее.
- Вы к нам уже поступали? - вдруг прервала ее чтение Стелла Матвеевна.
- Прошлый год, не прошла по конкурсу, - вспыхнув, зло ответила девушка. - А какое это имеет значение?
- Значит, вы уже в третий раз пробуете? - сладким голосом, но плохо скрывая раздражение, заговорила Стелла Матвеевна. - В прошлом году я не присутствовала на экзаменах, а два года назад вы у меня консультировались, я вас помню! Не поверили мне и отсеялись на первом же туре. Я вам по-прежнему не советую держать экзамен - это не случайности что вы не попали уже два раза. Садитесь.
- Кошмар!.. - шепнула Глаша.
У Алены было противное ощущение жалости, неприязни, стыда - неужели можно так не видеть себя, своих недостатков, так безобразно кривляться? И три года упорно лезть и проваливаться - как не стыдно! Ну как не стыдно!
Женя опять опоздал, девушка в пышном прозрачном платье, с подкрашенными губами, приклеенными ресницами и кроваво-красными ногтями забубнила что-то невнятное.
Алена оглянулась на Женю. Он тупо смотрел в пространство и шевелил губами - очевидно, повторял текст. "Ведь опять пропустит очередь!" И когда Стелла Матвеевна посоветовала девушке держать экзамен в другой институт, Алена легонько толкнула Женю локтем:
- Идите!
Он вскочил, как внезапно разбуженный, огляделся непроснувшимися глазами и, сильно выбрасывая ноги, видимо, стараясь показаться развязным, вышел на "эшафот". Послышались смешки, Алена тоже не удержала улыбки. Хотя каждое его движение и растерянное выражение лица говорили о мучительной застенчивости, что-то в Жене - детская ли припухлость лица, неуклюжая, чуть косолапая походка или какие-то другие черты противоречили его отчаянному виду, и отнестись к нему серьезно было невозможно.
Женя остановился рядом со стулом, одной рукой схватился за спинку его, а другую с ненужной силой сунул за борт пиджака.
Не дожидаясь вопроса, уныло отрапортовал:
- Лопатин Евгений Иванович. Восемнадцать лет. Здешний. То есть местный. В общем здесь родился и живу.
Раздался смех.
- Тише, тише, товарищи. Что вы! - остановила Стелла Матвеевна, но глаза ее смеялись.
Женя нахмурился и еще глубже засунул руку за борт пиджака. Одна из пуговиц, не выдержав, с треском оторвалась и покатилась под стол. Женя зажмурился, точно с ним произошло нечто совершенно неприличное, и ринулся под стол за пуговицей. Аудитория загрохотала. Багровый, вспотевший, Женя сунул пуговицу в карман и пошел к стулу. Смех затих не сразу, и чувствовалось в наступившей тишине ожидание нового повода для взрыва. Если бы Женя ничего больше не сделал смешного, развеселившаяся аудитория все равно уже воспринимала бы его как явление комическое. Историю с замначфинотдела, пропившим казенные деньги, он старался изложить как можно деловитее, скромнее, и от этого пошловатый рассказ с натужными, тяжелыми остротами приобрел легкость и юмор, каждая фраза вызывала восторг слушателей. Но лицо Стеллы Матвеевны стало серьезным, потом хмурым, она жестом прервала Женю и строго спросила:
- У вас нет другой прозы?
Втянув голову в плечи, часто моргая, Женя сказал упавшим голосом:
- Есть. Только, наверное, еще хуже… Чехов.