* * *
Резкий, холодный ветер продувает насквозь улицы Райгорода. На тротуарах и мостовых не осталось ни бумажки, ни соломинки, разве что под заборами и стенами домов, куда их несет ветром. Неяркое солнце светит, но не греет. Мертвенно блестит озеро. На противоположном берегу озера, который сейчас в тени, едва виднеются колокольни церквей над кучно стоящими избами селений. Взгляд способен охватить сразу не меньше десятка сел. И то, что села стоят так близко друг от друга, и то, что так теснятся избы, - все это говорит о том, что люди живут здесь давно, что еще в давние времена было их здесь "без числа", почему и селились они тесно.
Неподалеку от кремля, напротив земляного вала, за которым кудрявится сочная зелень огородов, а еще дальше плещется озеро, на месте, где по некоторым предположениям стоял в тринадцатом веке Княжой двор, - известный московский археолог, профессор - назову его Иваном Ивановичем - производит раскопки. В этом древнем городке, должно быть, так привыкли к раскопкам, что вокруг большой прямоугольной ямы толпятся только дети, а любопытствующих взрослых совсем нет. Иван Иванович изрядно мрачен: каких-либо следов Княжого двора он не обнаружил, хотя считает, что двор этот был где-то поблизости, возможно, еще ближе к озеру, где сейчас дома.
Иван Иванович рассказывает мне о раскопках. Сперва археологам встретился слой примерно в два метра, состоящий из перегноя, щебня и всякого мусора, которым в течение чуть ли не трехсот лет - от начала шестнадцатого и почти до конца восемнадцатого века - здешние жители заваливали болотистую долину речки Ижермы. В этом слое, насыщенном водой, перемешались вещи разного времени. Особенно много здесь остатков кожаной обуви, представляющих собою образцы кожевенного и сапожного ремесла райгородского посада за все эти триста лет. Тут же были и другие находки, относящиеся к домонгольским временам, - обломок костяного конька, пряслице из шифера с меткой владельца.
Воображение едва поспевает за рассказом археолога.
Мне видятся одновременно и тихая Ижерма в зеленых, заросших камышом берегах, и торговые ряды, где кожемяки мнут смрадные кожи, дубят их корьем, а сапожники из этих кож, только выделанных, издающих острый пьянящий запах, тачают сапоги, коты, башмаки, чирки, выступки, черевички… И еще видятся мне мужики, что из года в год, из века в век гатят навозом, землей, щебенкой болотистый берег, омываемый ленивыми водами Ижермы, и бабы видятся, что на страстной неделе, убираясь по дому, со всего посада волокут к речке всякий сор и дрязг, всякие обивки и обноски, которые накопились за зиму.
Вместе с этим представляется мне и другое время, отстоящее от нас еще дальше, - время, когда под голубыми этими небесами каменщики возводили из белого камня первый соборный храм и с высоты его стен впервые оглядывали простершееся далеко зеленое ополье и подступивший к нему темный бор, не ожидая к себе из лесу татарина. Тогда, восемьсот лет назад, был осенний вечер, девушка бежала с рукодельем к подруге, на посиделки, перебегала по мосткам через речку, оступилась и с перепугу обронила весь свой снаряд, - веретено с куделью она подобрала, а шиферное пряслице скатилось в воду.
И зимнее утро было тогда такое же, каким оно бывает сейчас, среди снежных наметов на Ижерме чернел и отливал булатным блеском обнажившийся лед, по которому низовой ветер гнал сухие снежинки. Мальчик бегал по льду на коньках, разогнался, не успел взять в сторону, врезался с ходу в сугроб и сломал об замерзшую кочку конек.
Меж тем Иван Иванович рассказывает уже о других находках, из далекого восьмого века, о предметах, принадлежавших первоначальным. жителям здешних мест, людям из племени меря. Отсюда, где мы стоим и где текла некогда в озеро медлительная Ижерма, от устья этой речки тянулся вдоль побережья Мерянский поселок. В какой-то из хижин поселка стоял берестяной туес, деревянное днище которого нашли археологи. А с этим вот игрушечным луком выходил из дому на воображаемую охоту мерянский мальчик. Что же до этого глиняного сосуда, от которого сохранился только обломок, то с его помощью, когда он был цел, мастер лил бронзовые украшения для женщин племени.
Неподалеку от этих вещей найден еще золотой пластинчатый перстенек, на котором можно различить полустершиеся русские буквы. Археолог предполагает, что перстенек этот потерял состоятельный славянин - славяне селились здесь уже с десятого века, - принадлежавший к числу княжеских людей. Княжой двор, повторяет он, обязательно был где-то здесь рядом, скорее всего на месте домов, что стоят у самого озера, и часть двора могла уйти под воду, так как дно озера зарастает, озеро становится мельче и потому разливается все шире и шире.
Но историю перстенька уже не может вместить воображение.
Я думаю о двух крайних точках, между которыми можно расположить все находки археологов, о самых далеких от нас временах и о самых близких к нам, о той жизни, что уложилась между этими двумя точками, и о том в этой жизни, что в сути своей существует сейчас.
Тысяча двести лет прошло с того времени, когда ювелир из мерянского поселка работал свои бронзовые подвески. Почти все изменилось с тех пор, многое даже в природе. Осталось лишь то, что роднит человека, лицом своим ощущавшего жар расплавленного металла, с этим вот лудильщиком, которого я вижу сквозь закопченное окно мастерской "Металлоремонта" в Гостином ряду. Я иду мимо, направляясь к себе в Ужбол, иду где-то рядом с тем местом или же прямо по нему, где двести лет назад торговали сапожным товаром, где молоденькая щеголиха из посадских девчат, держась рукой за прилавок и подогнув ножку, примеряла козловый башмачок, постреливая при этом глазками. Не нужно особенного воображения, чтобы представить себе то милое и кокетливое создание, - достаточно взглянуть на девушку, которая, отставив пустые молочные бидоны, примеряет так называемые танкетки в обувном магазине, куда я захожу по своей привычке бывать в местах, где можно потолкаться среди разных людей, послушать их разговоры.
Вечереет, когда я добираюсь до Ужбола… Ветра нет. Тополи и ветлы у въезда в село не шелохнут листом. В небе уже мерцает какая-то неведомая мне крупная звезда, и можно ожидать звездную ночь.
Но к полуночи небо заволакивает тучами.
* * *
Весь день сеется дождь, благо хоть не холодный.
В такую погоду в деревне все запахи Приобретают особенную силу, но над всеми главенствует запах мокрых растений: трав, ботвы, листьев. Ботва помидоров пахнет иначе, чем огуречная, и так же, по всей вероятности, обстоит с каждой травой, с листьями различных деревьев. Но все это вместе сливается в один могучий запах земли, жизни.
За вечерним самоваром Наталья Кузьминична вспоминает, что завтра суббота, банный день, и говорит, что хорошенько натопит печь - надо искупаться, Парятся здесь в печке, - сгребут в сторону жар, настелют соломы и моются, а потом выскакивают оттуда ласточкой, без единого пятнышка сажи, малиновые, и окатываются холодной водой.
Обычай этот существует на нашей стороне озера с незапамятных времен. А вот в селах за озером - там по-другому, там у всех бани.
Впрочем, появилась первая баня и в Ужболе. Построил ее Синьков, бригадир тракторной бригады. Баньку он сделал ладную- выкопал землянку, вывел наружу сруб, сложил печку. Я не знаю, кем был Синьков на войне, но в баньке этой угадывается, я бы сказал, фронтовой стиль. Правда, сацерные сооружения из дерева и земли, как мне кажется, основой своей имеют древнее умение русского крестьянина артистически работать топором и лопатой. Синьков, которому лет тридцать пять, оказывается, не утерял еще этого искусства своих отцов, напротив того, он прибавил к нему весьма распространенное в современной деревне умение разобраться в разного рода механизмах, моторах…
Я советую Наталье Кузьминичне построить себе такую же баньку, как у Синькова, на она говорит, что Виктор "по топору никак не умеет, ней и не мужик". Интересно, что Виктор всего лишь лет на восемь моложе Синькова, но тот, пусть мальчишкой, успел поработать в хозяйстве отца, тогда как Виктор не помнит иного порядка, кроме колхозного. "Да и откуда ему уметь, - рассуждает меж тем Наталья Кузьминична, - то он в школе учился, то служил во флоте, то вон в Донбассе сколько прожил!" Если отбросить работу в Донбассе, то биография Виктора мало чем отличается от биографии любого другого деревенского парня его возраста, стало быть и все они тоже "не умеют по топору".
Наталья Кузьминична как бы подтверждает это, ссылаясь на то, что и Андрей до армии по топору ничего не умел. "А. теперь умеет, - говорит она, - хоть мост, как на Идше, срубит, хоть баню… Вот приедет он домой, - судя по его письмам, Андрей служит в саперной части, - так уж обязательно срубит баню… Надоело в печи-то!.."
Я убежден, что в районном отделе народного образования политехнизацию связывают по большей части с машинной техникой, с электричеством - впрочем, едва ли и здесь имеются значительные успехи, - а топор, если сказать о нем товарищам, по всей вероятности, представляется им орудием устаревшим" олицетворяющим собою отсталость и косность. Но суть не в топоре, хотя и очень нужны деревне мастера, умеющие топором и бревно обтесать, и спичку вдоль расколоть, - суть в том, что обстоятельства деревенской жизни отличны от обстоятельств жизни городской. Если не понимать этого, то можно, к примеру, дойти до того, что телега обойдется колхозу немногим дешевле недорогого автомобиля,
* * *
Сегодня зашла к нам женщина лет сорока пяти - ей зачем-то понадобился председатель колхоза, - бойкая, опрятная, видать, следящая за собой. Из разговора с ней мы узнали, что она - вдова, работает сторожихой на ферме крупного рогатого скота в деревеньке Путьково, километрах в семи от Ужбола. Там она и живет, в Путькове, но не в своей избе, а на квартире. С квартиры, собственно, и начался разговор. Женщина стала жаловаться, что хозяева гонят ее прочь, а она не одна - у нее сын, дочка шестнадцати лет да еще мальчонка годов четырех. Правда, тут же выяснилось, что мальчонка с ней не живет, он в приюте, куда она его сдала, как только он родился, и с тех пор ни разу не видала. А вот сын и дочь, те действительно с нею.
Прежде всего мы начали спрашивать женщину, почему же она на квартире, вде ее дом, или она приезжая, не здешняя, не путьковская.
Женщина ответила, что всю жизнь живет в Путькове, а дом несколько лет назад продала - топить нечем было. Она ведь одна, без мужа, где же ей было купить дров. Да и хворосту нарубить и привезти - тоже без мужика не нарубишь и не привезешь, вот она и продала дом.
Тогда ее спросили, что с ее мужем: помер он, что ли, убит?..
Оказалось, что нет: муж пожил с ней три года и ушел.
Без всякой логической связи с этим, как это часто бывает в таком вот бабьем рассказе, женщина принялась рассказывать про сына, как он недавно женился - а ему уже под тридцать - и жена прогнала его, так он взял и вернулся к матери, куда же ему еще идти.
А с квартиры и без того гонят, снова пожаловалась она нам.
Тут слушатели заметили некоторое странное несоответствие: сыну под тридцать, дочери - шестнадцать, мальчонке, который в детском доме, четвертый пошел… Как же это так получилось, если с мужем она прожила всего три года и оставил он ее, судя по всему, лет двадцать семь или, допустим, двадцать шесть тому назад?
Гостья наша, застенчиво и не без лукавства улыбнувшись, - сказала, что дочь у нее - пригульная: случился, мол, с нею такой грех.
Ну, а мальчонка, который в приюте, он как?
Женщина вдруг переменилась в лице. Теперь к ее почти девичьему застенчивому лукавству прибавилась печаль, какая-то, тоже девичья, грусть, и все это было странно в пожилой женщине, - оказалось, что ей без малого пятьдесят лет. По деревенским понятиям, она старуха.
Она рассказала нам, что года четыре, нет годов пять тому назад - в то время трудно жилось в колхозе - делала она ка-кую-то свою домашнюю работу возле дома, а к ней подошел какой-то неизвестный молодой мужчина, здоровый, кудрявый, одетый во все городское, очень из- себя красивый, подошел и спросил, нет ли у нее молока или, может быть, она самовар согреет. У него с собой была хорошая еда, он сел завтракать и ее посадил с собой, а за завтраком, когда они разговорились, вдруг спросил: "Если приеду к тебе, примешь?" И она ответила, что примет - вовсе не из-за еды, очень он ей понравился.
Он стал приезжать к ней каждую субботу, этот красивый незнакомец, а она не знала ни фамилии его, ни того, откуда он, знала только, что любит его и что зовут его, как он однажды назвался, Коля.
Продолжалось это с год времени, и женщина была счастлива.
Но вот он приехал к ней как-то в субботу, и она сказала ему, что чувствует себя беременной, но он ей в ответ ничего не сказал.
А в следующую субботу он не приехал. Она ждала его в следующую за этой субботу, но он тоже не приехал. И тогда она поняла, что он уже никогда не приедет к ней, никогда она его не увидит.
Сквозь слезы рассказывает она нам, как плакала тогда, как убивалась, хотела на себя руки наложить: такой он был красивый, такой молоденький, такой благородный, и это ведь была последняя любовь.
Потом она родила мальчонку - а зачем он ей, старухе, - и она его отнесла в детский дом, с тех пор ни разу и не видела.
Наталья Кузьминична спрашивает женщину, жалко ли ей маленького, вспоминает ли она его, скучает ли… "Неужто не жалко!" - говорит женщина как бы между прочим и снова принимается вспоминать того неизвестного молодого человека, с которым в любви и согласии прожила почти год, принимается его хвалить. Она ни в чем не упрекает его, не имеет к нему каких-либо претензий, не испытывает злости, только восхищение им слышится в ее словах и еще боль об утраченном счастье.
Не дождавшись председателя, женщина говорит, что зайдет в другой раз, прощается и уходит - складная, легкая на ногу, в чистых, пахнущих стиркой ситцах, в свежей, подкрахмаленной белой косынке.
* * *
В самом конце мая, когда я еще и не собирался в Райгород, получил я оттуда по почте тамошнюю газету. На первой странице газеты, над статьей, которую принято называть передовицей, я увидел поразивший и огорчивший меня заголовок: "Ошибочные, вредные советы тов. Зябликова". Правда, я тут же заметил, что под статьей этой стоят две подписи, чего обычно не бывает в наших передовых статьях, которые, как правило, не подписываются, но заголовок и место, отведенное статье, свидетельствовали, что мой добрый знакомый, глубоко мною уважаемый и сердечно любимый Николай Семенович Зябликов, проштрафился весьма серьезно, совершил какую-то вредную ошибку.
Мне трудно было поверить этому, но еще труднее, огорчительнее было сознавать, каково теперь там, в Райгороде, Николаю Семеновичу, представшему вдруг перед всем районом не только ошибающейся личностью - с каждым это может быть, - но еще и вредной. А ведь редкий человек в городе, да и в любой здешней деревне не слышал о Зябликове, многие знают его в лицо, большинство же числит его в своих знакомых. И в Москве, и в Ленинграде есть немало людей, особенно среди почвоведов, селекционеров, археологов или просто любителей русских древностей, которые хорошо знают Николая Семеновича Зябликова, переписываются с ним, бывают у него в Райгороде, принимают его у себя. А сколько по всей нашей стране агрономов, учившихся у Николая Семеновича, - ведь он в одном только Райгородском техникуме преподает уже лет двадцать пять, а ему, должно быть, шестьдесят, он и прежде где-то преподавал. Конечно, за пределами нашего района едва ли кто подозревал о существовании этой статьи, но Николай Семенович, я был убежден в этом, чувствовал себя так, будто взяли его и поставили перед всем белым светом на всеобщую хулу и поношенье.
Но в чем же суть зломыслия Николая Семеновича Зябликова?
Я мог уже думать об этом с некоторой грустной усмешкой, так как успел. пробежать статью и стал перечитывать ее более спокойно.
Статья была написана директором и главным агрономом одной из райгородских МТС. Она служила ответом на статью Николая Семеновича "О способах посева кукурузы", опубликованную в той же газете за три дня до этого. Оказывается, Николай Семенович в своей статье рекомендовал производить посевы кукурузы с викой, горохом или овсом, пытаясь при этом доказать, - оно сразу выдавало авторов, это словечко "пытаясь", которым сшибают с ног противника, заранее беря под сомнение его способность предложить что-нибудь дельное или же подозревая его в попытке предпринять наказуемое законом действие, - так вот, пытаясь при этом доказать преимущество таких посевов. Авторы далее высказывали мнение, что рекомендации Зябликова глубоко ошибочны, потому что кукуруза - культура пропашная и дает высокие урожаи только при хорошей междурядной обработке, а посевы вики, гороха и овса вместе с кукурузой не позволят производить междурядную обработку.
В этом последнем своем утверждении директор с агрономом были правы, если только исходить из того, что любой существующий рабочий прием, способ или метод свят и незыблем, - но тогда едва ли можно развивать и совершенствовать человеческое знание и умение.
Однако, соглашаясь с товарищами, что оба они имеют право, владея некоторыми бесспорными истинами, не искать в своем деле новых путей, я никак не мог согласиться с ними, когда стал читать дальше.
Оба деятеля сельского хозяйства обвиняли Зябликова в перестраховке. Они так и написали о нем, добавив, что он, мол, рассуждает следующим образом: если не вырастет кукуруза - вырастет вика, горох и овес. А подобные рассуждения, считают авторы, крайне вредны.
Но какие же они тогда хозяева, директор МТС и его главный агроном, если не понимают, что в сельском хозяйстве, которое все еще зависит от переменчивой погоды, от стихии, без "перестраховки" попросту пропадешь. Да ведь любой, самый темный мужик, когда вел хозяйство на своей полосе, двадцать раз обдумывал, как бы ему получше застраховаться от обычных в его деле неожиданностей, и зачем же придавать этой трезвой предусмотрительности, деловой осторожности нехороший политический оттенок. Печально это, когда в производственном споре прибегают к такого рода приемам, когда вместо того, чтобы сказать "предосторожность", "осмотрительность", говорят "перестраховка" и тем самым порочат доброе имя советского человека.
Вообще, если иметь в виду этическую, нравственную сторону, о которой никогда не следует забывать, даже в том случае, когда спор идет об агротехнических приемах, то были здесь и другие нарушения обязательных норм чести, обыкновенной профессиональной этики.