Я тотчас вынул рукопись из кармана (я даже спал с нею). Рудольф прочитал тут же в шубе все четыре листа и сказал:
- А знаете ли что? Я напечатаю отрывок.
Я всячески постарался не выдавать Рудольфу своей радости, но, конечно, выдал ее. Напечатать у Рудольфа что-нибудь мне было очень приятно, мне, человеку зимой в драповом пальто.
Честность всегда приводит к неприятностям. Я давно уже знаю, что жулики живут, во-первых, лучше честных, а во-вторых, пользуются дружным уважением. И все-таки я не удержался, чтобы не предупредить Рудольфа о том, что никто не хочет печатать этой вещи, потому что боятся цензуры. Сказал и испугался, что Рудольф вернет мне рукопись. Но на Рудольфа, к удивлению моему, это не произвело никакого впечатления. Помнится, он что-то мне заплатил за отрывок, и очень скоро я увидел его напечатанным. Это доставило мне громадное удовольствие. Не меньшее - и то обстоятельство, что я был помещен на обложке в списке сотрудников журнала.
Рассказываю Вам об этом незначительном случае в жизни, чтобы Вы знали, как я познакомился с Рудольфом.
И далее пошла вертеться зима. Тройная жизнь. И третья жизнь моя цвела у письменного стола. Груда листов все пухла. Писал я и карандашом, и чернилом.
Меж тем фельетончики в газете дали себя знать. К концу зимы все было ясно. Вкус мой резко упал. Все чаще стали проскакивать в писаниях моих шаблонные словечки, истертые сравнения. В каждом фельетоне нужно было насмешить, и это приводило к грубостям. Лишь только я пытался сделать работу потоньше, на лице у палача моего Навзиката появлялось недоумение. В конце концов я махнул на все рукой и старался писать так, чтобы было смешно Навзикату. Волосы дыбом, дружок, могут встать от тех фельетончиков, которые я там насочинил.
Когда наступал какой-нибудь революционный праздник, Навзикат говорил:
- Надеюсь, что к послезавтрашнему празднику вы разразитесь хорошим героическим рассказом.
Я бледнел, и краснел, и мялся.
- Я не умею писать героические революционные рассказы, - говорил я Навзикату.
Навзикат этого не понимал. У него, как я уже давно понял, был странный взгляд на журналистов и писателей. Он полагал, что журналист может написать все, что угодно, и что ему безразлично, что ни написать. А меж тем, по некоторым соображениям, мне нельзя было объяснить Навзикату кой-что: например, что для того, чтобы разразиться хорошим революционным рассказом, нужно прежде всего самому быть революционером и радоваться наступлению революционного праздника. В противном же случае рассказ у того, кто им разразится по денежным или иным каким побуждениям, получится плохой. Сами понимаете, что на эту тему я с Навзикатом не беседовал. Июль был тоньше и умней и без бесед сообразил, что с героическими рассказами у меня не склеится. Печаль заволокла совершенно его бритую голову. Кроме того, я, спасая себя, украл к концу третьего месяца один фельетон, а к концу четвертого парочку, дав 7 и 6.
- Михаил, - говорил потрясенный Июль, - а ведь у тебя только шесть фельетонов.
Июль со всеми, начиная с наиответственного редактора и кончая уборщицей, был на "ты". И все ему платили тем же.
- Неужели только шесть? - удивлялся я. - Верно, шесть. Ты знаешь, Июль, у меня в последнее время частые мигрени.
- От пива, - поспешно вставил Июль.
- Не от пива, а от этих самых фельетонов.
- Помилуй, Михаил. Ты тратишь два часа в неделю на фельетон!
- Голубчик, если бы ты знал, чего стоит этот час.
- Ну, не понимаю… В чем дело?..
Навзикат сделал попытку прийти на помощь Июлю. Идеи рождались в его голове, как пузыри.
- Надеюсь, что вы разразитесь фельетоном по поводу французского министра.
Я почувствовал головокружение.
Вам, друг, объясняю, и Вы поймете: мыслимо ли написать хороший фельетон по поводу французского министра, если вам до этого министра нет никакого дела? Заметьте, вывод предрешен - вы должны этого министра выставить в смешном и нехорошем свете и обязательно обругать. Где министр, что министр? Фельетон политический можно хорошо написать лишь в том случае, если фельетонист сам искренне ненавидит этого министра. Азбука? Да?
Ну, давайте сочинять:
"Министр вошел в свой кабинет и позвонил…"
И - стоп. Что дальше?
Ну, позвонил секретарю. А что он ему говорил?
Словом, в конце концов отступились от меня. Навзикат в твердой уверенности, что я мелкий контрреволюционный спец, полегоньку саботирующий; Июль в уверенности, что я глубоко несчастливый человек из богемы, лентяй, заблудшая овца. Ни один из них не был прав, но один был ближе к истине.
На радостях, что я навеки избавился от французских министров и рурских горняков, я украл в том месяце три фельетона, дав пять фельетонов. Стыжусь признаться, что в следующем я представил четыре. Тут терпение Июля лопнуло, и он перевел меня на сдельную работу. Признаюсь, это меня очень расстроило. Мне очень хотелось бы, чтоб государство платило мне жалованье, чтобы я ничего не делал, а лежал бы на полу у себя в комнате и сочинял бы роман. Но государство так не может делать, я это превосходно понимаю . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
V. Он написан…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В этот момент случилось что-то странное. В нижней квартире кто-то заиграл увертюру из "Фауста". Я был потрясен. Внизу было пианино, но давно уже никто на нем не играл. Мрачные звуки достигли ко мне. Я лежал на полу, почти уткнувшись лицом в стекло керосинки, и смотрел на ад. Отчаяние мое было полным, я размышлял о своей ужасной жизни и знал, что сейчас она прервется наконец.
В голове возникли образы: к отчаянному Фаусту пришел дьявол, ко мне же не придет никто. Позорный страх смерти кольнул меня еще раз, но я его стал побеждать таким способом: я представил себе, что меня ждет в случае, если я не решусь. Прежде всего, я вызвал перед глазами наш грязный коридор, гнусную уборную, представил себе крик замученного Шурки. Это очень помогло, и я, оскалив зубы, приложил ствол к виску. Еще раз испуг вызвало во мне прикосновение к коже холодного ствола.
"Никто не придет на помощь", - со злобой подумал я. Звуки глубокие и таинственные сочились сквозь пол. В дверь постучали в то время, когда мой малодушный палец осторожно придвигался к собачке. Именно благодаря этому стуку я чуть не пустил действительно себе пулю в голову, потому что от неожиданности рука дрогнула и нажала собачку.
Но вездесущий Бог спас меня от греха. Автоматический пистолет был устроен без предохранителя. Для того чтобы выстрелить, нужно было не только нажать собачку, но сжать весь револьвер в руке так, чтобы сзади вдавился в ручку второй спуск. Один без другого не производил выстрела. Так вот, о втором я забыл.
Стук повторился.
Я торопливо сунул револьвер в карман, записку скомкал и спрятал и крикнул сурово:
- Войдите! Кто там?
VI. При шпаге я!
Дверь отворилась беззвучно, и на пороге предстал дьявол. Сын гибели, однако, преобразился. От обычного его наряда остался только черный бархатный берет, лихо надетый на ухо. Петушьего пера не было. Плаща не было, его заменила шуба на лисьем меху, и обыкновенные полосатые штаны облегали ноги, из которых одна была с копытом, упрятанным в блестящую галошу.
Я, дрожа от страху, смотрел на гостя. Зубы мои стучали.
Багровый блик лег на лицо вошедшего снизу, и я понял, что черному пришло в голову явиться ко мне в виде слуги своего Рудольфа.
- Здравствуйте, - молвил сатана изумленно и снял берет и галоши.
- Здравствуйте, - отозвался я, все еще замирая.
- Вы что ж это на полу лежите? - осведомился черт.
- Да керосинка… видите ли… - промямлил я.
- Гм! - сказал Вельзевул.
- Садитесь, прошу вас.
- Мерси. А лампу нельзя зажечь?
- Видите ли. Лампочка у меня перегорела, а сейчас уже поздно…
Дьявол ухмыльнулся, расстегнул портфель и вынул электрическую лампочку, запакованную в серый цилиндр.
- Вы так и носите с собой лампочки?
Дьявол усмехнулся снисходительно.
- Чистое совпадение, - ответил он, - только что купил.
Я ввинтил лампу, и неприятный свет озарил комнату. Дрожь моя прекратилась, и я внезапно сказал:
- А знаете ли, я до вашего прихода за минуту… гм… слышите, "Фауста" играют…
- Слышу!
Помолчали.
- А я шел мимо, - сказал Дьявол, - ну, думаю, дай, думаю, загляну.
- Очень приятно. Не прикажете ли чаю?
От чаю дьявол отказался.
Помолчали.
- Роман написали? - вдруг после паузы спросил черт.
Я вздрогнул.
- Откуда вы знаете?
- Бусин говорил.
- Гм… Я Бусину не читал. А кто этот Бусин?
- Один человек, - ответил Дьявол и зевнул.
- Написал, это верно, - отозвался я, страдая.
- А дайте-ка посмотреть, - сказал, скучая, Сатана, - благо у меня сейчас время свободное.
- Видите ли, Рудольф Рафаилыч, он не переписан, а почерк у меня ужасающий. Понимаете ли, букву "а" я пишу как "о", поэтому выходит…
- Это часто бывает, - сказал Мефистофель, зевая, - я каждый почерк читаю. Привычка. У вас в каком ящике он? В этом?
- Я, знаете ли, раздумал представлять его куда-нибудь.
- Почему? - спросил, прищурившись, Рудольф.
- Его цензура не пропустит.
Дьявол усмехнулся обольстительно.
- Откуда вы знаете?
- Говорили мне.
- Кто?
- Рюмкин, Плаксин, Парсов…
- Парсов, это маленький такой?
- Да, блондин.
- Я ведь не с тем, чтобы печатать, - объяснил лукавый, - а просто из любопытства. Люблю изящную словесность.
- Право… он мне разонравился… - и я сам не помню, кто открыл ящик.
Дьявол снял шубу, повесил ее на гвоздик, надел пенсне, окончательно превратился в Рудольфа, взял первую тетрадь, и глаза его побежали по строчкам. Это верно, по тому, как он перелистывал страницы, я убедился, что ни один самый нелепый почерк не может остановить его. Он читал, как печатное.
Прошло четыре часа. За эти четыре часа лукавый подкреплялся только один раз. Он съел кусок булки с колбасой и выпил стакан чаю. Когда стрелки на часах стали "на караул", ровно в двенадцать ночи, Рудольф прочитал последние слова про звезды и закрыл пятую, и последнюю, тетрадь. Моей пытке настал конец, а за время ее я перечитал 1-й том "Записок Пиквикского клуба". Я старался не глядеть Рудольфу в глаза, не выдавать себя трусливым и жалким взглядом. Но глаза мои бегали.
"Ему не понравилось. Он брезгливо опустил углы губ, - подумал я, - я - несчастливец… И зачем я давал читать?"
- Это - черновик, видите ли, я его не исправлял еще… "Фу, и голос какой противный…"
- Ваша мама умерла? - спросил Рудольф.
- Да, - ответил я изумленно.
- А когда?
- Моя матушка скончалась в позапрошлом году от тифа, к великому моему горю, - сурово сказал я.
Дьявол выразил на лице вежливое официальное сожаление.
- А скажите, пожалуйста, где вы учились?
- В церковно-приходской школе, - ответил я проворно наобум. Дело, видите ли, в том, что я тогда почему-то считал нужным скрывать свое образование. Мне было стыдно, что человек с таким образованием служит в газете, лежит перед керосинкой на полу и у него нет картин на стенах.
- Так, - сказал Рудольф, и глаза его сверкнули.
- Виноват, собственно, к чему эти вопросы?
- Графу Толстому подражаете, - заметил черт и похлопал пальцем по тетради.
- Какому именно Толстому, - осведомился я, раздраженный загадочностью вопросов Рудольфа, - Льву Николаевичу, Алексею Константиновичу или, быть может, еще более знаменитому Петру Андреевичу, заманившему царевича Алексея в ловушку?
- Однако! - молвил Рудольф и прибавил: - Да вы не сердитесь. А скажите, вы не монархист?
Как полагается всякому при таком вопросе, я побледнел как смерть.
- Помилуйте! - вскричал я.
Дьявол хитро прищурился, спросил:
- Скажите, вы сколько раз бреетесь в неделю?
- Семь раз, - ответил я, теряясь.
- Сидите у керосинки, - Дьявол обвел глазами комнату, - один с кошкой и керосинкой, бреетесь каждый день… Кроме того, простите, еще один вопросик можно задать: каким образом вы достигаете того, что у вас пробор такой?
- Бриолином я смазываю голову, - ответил я хмуро, - но не всякий смазывающий голову бриолином так-таки обязательно монархист.
- О, я в ваши убеждения не вмешиваюсь, - отозвался Дьявол. Потом помолчал, возвел глаза к закопченному потолку и процедил: - Бриолином голову…
Тут интонации его изменились. Сурово сверкая стеклами пенсне, он сказал гробовым голосом:
- Роман вам никто не напечатает. Ни Римский, ни Агреев. И я вам не советую его даже носить никуда.
Дымчатый зверь вышел из-под стола, потерся о мою ногу.
"Как мы с тобой живем, кошка, как живем", - подумал я печально и поник.
- Есть только один человек на свете, который его может напечатать, - продолжал Рудольф, - и этот человек я!
Холод прошел под сердцем у меня, и я прислушался, но звуков "Фауста" более не слыхал, дом уже спал.
- Я, - продолжал Рудольф, - напечатаю его в своем журнале и даже издам отдельной книгой. И даже я вам деньги заплачу хорошие.
Тут он назвал чудовищно ничтожную сумму.
- Я вам далее сейчас дам вперед пятьдесят рублей.
Я молчал.
- Нижеследующая просьба, - заговорил он вновь, - нельзя ли ваш пробор размочить на неделю? И даже вообще я вам дружески советую, вы не носите его. И нельзя ли попросить вас не бриться эту неделю?
Я удивленно открыл рот.
- Завтра он будет перепечатан на машинке, - задумчиво сказал Рудольф.
- В нем 17 печатных листов! - испуганно отозвался я, - как он может быть перепечатан завтра?!
- Я, - железным голосом ответил Дьявол, - завтра в 9 часов утра сдам его в бюро и посажу 12 машинисток, разниму его на 12 частей, и они перепишут его к вечеру.
Я понял, что мне не следует с ним спорить, я восхищенно лежал у его ног.
- Это обойдется целковых в полтораста, заметьте, на счет автора. Послезавтра утром я отвезу его в цензуру, а через три дня вы поедете со мною туда.
- Слушаю, - сказал я мертвым голосом.
- Там вы не будете произносить ни одного слова, и никаких проборов, - сурово сказал Рудольф.
Тут я опять произвел слабую попытку бунтовать.
- Разве я такой дурак, - забурчал я, - что мне нельзя и рта открыть? А если это так, то поезжайте один. Зачем я нужен?
- Вы нужны вот зачем, - ледяным голосом продолжал Рудольф, - он вздумает что-нибудь вычеркнуть. Что именно - мне неизвестно. Хотя кой о чем я догадываюсь. Так вот, вы изъявите полное свое согласие на все, что он ни скажет. И хорошо было бы даже, если бы вы сказали ему какой-нибудь комплимент. Вроде того, что вот, мол, как он здорово придумал и что вы, автор, находите, что с такими купюрами ваш роман стал лучше в два раза.
- До чего мне это не по вкусу, - забормотал я и вдруг произнес громовую филиппику по адресу цензуры. Продолжалась она пять минут. Рудольф, раскинувшись, сидел на дырявом диване и от удовольствия щурил глазки. Наконец я закрыл рот.
- Вы кончили?
- Кончил.
- Дитя! - сказал Рудольф и, вынув красный красивый шестигранный карандаш, вычеркнул из эпиграфа "Из Апокалипсиса".
- Это вы напрасно, - заметил я, заглядывая к нему через плечо, - ведь он, наверное, и так знает, откуда это?
- Ни черта он не знает, - угрюмо ответил Рудольф и тут же пробежал по всем пяти тетрадям и вычеркнул еще штук шесть фраз, каждый раз вежливо осведомляясь у меня: "Разрешите?"
Затем он вручил мне пять червонцев, а затем сам он в берете и мой роман провалился сквозь пол. Мне почудилось, что я видел клок пламени, выскочивший из паркетной шашки, и долго еще пахло в комнате серой. Впрочем, может быть, это мне и показалось.
Уж давным-давно погасла оставшаяся мне в презент лампочка и кошка заснула на газетах, а я все стоял у стекла и смотрел во мрак. Мой дом плыл, как многоярусный корабль, распустив черные паруса. Над ним варилось дымное месиво.
Когда я заснул, мне приснились юнкера 18-го года. Они шли валом, и свистели, и пели дикую песню. Сны кошки мне неизвестны. Надо полагать, что она видела во сне собак, а, может быть, и людей. А это много страшнее.
VII. Размытая фотография
Что происходило в дальнейшем, Вам, бесценный друг, известно из ранее написанного: разорение человека с колосьями, кильки и векселя, Рвацкий, чепуха.
Все остальное размыло в моей памяти начисто. Не помню ничего! Кажется, шел дождь. И еще знаю, что скука, одуряющая скука терзала меня. Она разливалась повсюду, она вошла в меня, и от нее гнила моя кровь. Помнится, видел я окурки и плевки на Страстной Площади, каких-то баб с мокрыми подолами, Навзикат, нога у меня болела, и я, хромая, ходил в газету. И стал лохматый… Мимо! Мимо!
VIII. Выход романа
И настал день, в который я все-таки дрогнул. Когда загорелись лампы и фонари и кубиковая мостовая залоснилась, я пошел в помещение Рвацкого. И вот Вам доказательство того, как все размыло: не помню, весна ли это была, быть может, лето. Или февраль? Февраль? Не помню.
В помещении все изменилось. Ни килек не было, ни Рвацкого, но зато воздвигли какие-то фанерные перегородки, и в одной из клетушек восседал Рудольф под ослепительнейшей лампой, а перед ним в двух колоннах стояли свежевыпущенные книжки журнала. Синие их обложки выглядели нарядно. Рудольф сиял и встретил меня теплым рукопожатием.
Перед Рудольфом сидел молодой человек совершенно особого типа. Я нередко встречал их в различных редакциях. Приметы их следующие. Лет от 25 до 30. Никогда не больше и не меньше. Одет прилично. Пиджак, а иногда и визитка, правда, старенькая. Брюки непременно полосатые. Галстух непременно или длинный вишневого цвета, или бабочкой в клетку. Непременно с тростью, трость с набалдашником из серебра. Непременно хорошо причесаны. Кто они такие - никто не знает. Кто их родители? Чем они живут? Сами они не пишут. На вопрос, как их фамилия, редактор отвечает, щурясь:
- Фамилия? Пи… черт, забыл!
Они бывают в редакциях во все торжественные дни, в день выхода очередных книжек, в дни больших литературных скандалов, в дни закрытий журналов. Особая примета: любят шептаться с женщинами в редакциях и очень вежливы с ними и всех народных комиссаров называют дружески по имени и отчеству.
Так они не говорят:
- Народный комиссар такой-то.
Или:
- Т[оварищ] такой-то…
А так:
- Вчера Анатолий Васильевич рассказывал нам, мы очень смеялись…
Из чего можно заключить, что они бывают у наркомов, что ли? Впрочем, не знаю.
Словом, он сидел уже тут.
Сел и я.
Рудольф немедленно обратился к незнакомцу и спросил его:
- Ну, как вы находите новый роман?
У меня дрогнуло сердце, я искоса глянул на руки молодому человеку. В них была книжка, раскрытая как раз на моем романе.
Молодой человек очень оживился и заговорил, картавя:
- Рудольф Максимыч! Не понимаю! Воля ваша! Что вас заставило напечатать его, решительно не понимаю. Во-первых, это вовсе не роман.