Булгаков не мог не знать, что "путевку в жизнь" "Дням Турбиных" дал именно Сталин, которому пьеса очень нравилась (по количеству посещений вождем спектакль "Дни Турбиных" уступал только "Любови Яровой" К. А. Тренева). Не заканчивались арестом и вызовы Булгакова на допросы в ОГПУ (политический сыск не решался на это без санкции "сверху"). И, наконец, Сталин открыто выступил в защиту "Дней Турбиных" в 1927 и 1928 годах, о чем следует сказать особо.
Напомним: "Дни Турбиных" были разрешены в постановке сроком на один год. По окончании сезона А. В. Луначарский, пунктуально выполняя решение Политбюро, снял пьесу со сцены Художественного театра. После настойчивых заявлений К. С. Станиславского в защиту пьесы вновь состоялось заседание Политбюро, на котором было принято новое решение о продлении срока постановки еще на год. Хотя Станиславский направлял свои письма К. Е. Ворошилову, А. П. Смирнову (секретарю ЦК), А. М. Лежаве (зампреду Совнаркома) и другим партийным и государственным деятелям, всем было ясно, что они действовали по указанию Сталина.
Осенью 1928 года Главрепертком настоял на том, чтобы спектакль был снят. Казалось, противники "Дней Турбиных" теперь-то добьются своего, поскольку Станиславский как раз находился на лечении за границей. Однако Сталин решительно и открыто выступил в защиту пьесы. Об этом сравнительно недавно стало известно из публикации письма А. В. Луначарского к Сталину от 2 февраля 1929 года (см.: Литературная газета. 1993. 25 апреля). В письме наркома просвещения говорилось: "В начале текущего сезона (то есть осенью 1928 года.- В. Л.) по предложению Главреперткома Коллегия НКПроса вновь постановила прекратить дальнейшие спектакли "Дней Турбинных", но Вы, Иосиф Виссарионович, лично позвонили мне, предложив снять это запрещение, и даже сделали мне (правда, в мягкой форме) упрек, сказав, что НКПрос должен был предварительно справиться у Политбюро…" Весьма интересно и продолжение письма: "Если разного рода безответственные журналисты и демагогствующие молодые люди пытаются вешать собак на НКП за попустительство в отношении "Дней Турбинных", то НКПрос отвечает на это молчанием и охотно несет во всей полноте ответственность за исполняемое им распоряжение Политбюро…"
Все это свидетельствует о поддержке Сталиным пьесы "Дни Турбиных". Следовательно, у Булгакова были все основания считать покровительство генсека (если не самому писателю, то пьесе) вполне реальным. В то же время Булгаков ощущал все нарастающее давление со стороны ОГПУ, Главреперткома, прессы. Невольно в его мыслях мог возникнуть четкий водораздел между вождем, с одной стороны, и органами политического сыска, Главреперткома, прессы - с другой.
Воланд по внешности, приемам, манере поведения, да и по некоторым поступкам (искушает Иванушку разметать изображенный на песке образ Спасителя) напоминает "лукавого". Но по существу, по самой своей сути, он - явление сугубо положительное, ибо по ходу действия романа выявляет и наказывает людей, творящих зло. Само его появление в "красной столице" связано с тем, что город этот перенасыщен злыми делами и помыслами. И главной задачей Воланда (в ранних редакциях романа) было уничтожение Москвы (путем сожжения) как средоточия человеческой мерзости. И хотя в последующих редакциях Булгаков смягчает, по цензурным соображениям, свой первоначальный замысел (полное уничтожение города заменяется сначала сильным пожаром, а затем поджогами отдельных зданий), в отношении отдельных персонажей романа писатель даже ужесточает свою позицию: Воланд жестоко казнит руководителя Союза писателей богоборца Берлиоза, шпиона-осведомителя барона Майгеля. То есть казнит тех, на кого, по традиционной логике (в случае если бы Воланд выполнял свойственные ему функции), он должен был бы опираться и действия кого должен был приветствовать. И наказывает Воланд, опять-таки, именно тех, кто действует в этом мире по законам "лукавого": председателя жилтоварищества взяточника Босого, пьяницу и развратника Степу Лиходеева, лгуна и хама Варенуху, буфетчика-воришку Сокова, авантюриста Поплавского, доносчика Алоизия Могарыча и т. п. А помощники Воланда наделяют Маргариту сверхъестественными способностями, чтобы она с их помощью смогла устроить погром в жилищах писателей и критиков, ранее беспощадно травивших ее возлюбленного… Словом, Воланд и его "шайка" осуществляют в Москве те действия, которые желательны были… автору романа.
Важно также подчеркнуть, что Воланд высказывает (в разных редакциях романа) такие мысли и соображения, которым можно только удивляться, ибо они указывают на высокие нравственные критерии, по которым "консультант" мерит мир земной. И дело не только в его высказываниях по поводу отдельных отрицательных явлений и персонажей ("Рассказывают, что у вас суд классовый?"; "Я вообще не люблю хамов…"; "…достаточно одного взгляда на лицо Хустова, чтобы сразу увидеть, что он сволочь, склочник, приспособленец и подхалим"), но и в обобщающих оценках "московского народонаселения". Частично они содержатся в ответе Воланда на вопрос Берлиоза о правдивости евангельских свидетельств по поводу криков иудеев "Распни его!" в одной из ранних редакций романа. "Такой вопрос в устах машинистки из ВСНХ был бы уместен, конечно, но в ваших!.. Помилуйте! Желал бы я видеть, как какая-нибудь толпа могла вмешаться в суд, чинимый прокуратором, да еще таким, как Пилат! Поясню, наконец, сравнением. Идет суд в ревтрибунале на Пречистенском бульваре, и вообразите, публика начинает завывать: "Расстреляй, расстреляй его!" Моментально ее удаляют из зала суда, только и делов. Да и зачем она станет завывать? Решительно ей все равно, повесят ли кого или расстреляют. Толпа, Владимир Миронович, во все времена толпа - чернь…" Но вот в беседе с буфетчиком-мошенником Воланд задает несколько "интересных" вопросов, среди которых и такой "наивный": "Скажите, в Москве есть мошенники?" И когда буфетчик на это "криво и горько улыбнулся", Воланд вскричал: "Ах, сволочь-народ в Москве!" И затем в сеансе черной магии (в ранних редакциях - белой магии!) "незнакомец" задает присутствующим в зале главный свой вопрос: "Изменились ли эти горожане внутренне, э?" И чуть позже, когда над "горожанами" уже проведены соответствующие опыты, сам и отвечает на этот сакраментальный вопрос: "Алчны, как и прежде, но милосердие не вытравлено вовсе из их сердец. И то хорошо". Следует заметить, что ответ этот в различных редакциях романа звучит по-разному, смягчаясь последовательно от редакции к редакции, но первоначальный смысл его все-таки сохраняется: "московское народонаселение" нравственно не улучшилось. И об этом же свидетельствует неожиданно проникновенная реплика Воланда после услышанной им просьбы Маргариты вернуть ей ее возлюбленного: "Я никак не ожидал, чтобы в этом городе могла существовать истинная любовь…" Более уничтожающей характеристики главному городу страны и его обитателям вряд ли можно придумать.
Итак, Воланд фактически выступает в романе обличителем пороков, искоренителем зла и защитником нравственности. Можно ли после этого удивляться следующему диалогу между "Неизвестным" и Берлиозом:
"- Должен вам сказать,- заговорил Владимир Миронович,- что у вас недурные знания богословские. Только непонятно мне, откуда вы все это взяли.
- Ну, так ведь…- неопределенно ответил инженер, шевельнув бровями.
- И вы любите его, как я вижу,- сказал Владимир Миронович, прищурившись.
- Кого?
- Иисуса?
- Я? - спросил неизвестный и покашлял: - Кх… кх,- но ничего не ответил".
Вот такого "лукавого", любящего Христа (!), создал Михаил Булгаков. И конечно, такому важному и в высшей степени своеобразному персонажу можно было вложить в уста самые сокровенные свои мысли.
Кстати, и другие герои романа (даже второстепенные) тоже неоднократно высказывают авторские мысли, чаще всего обличительные. Вот идет допрос председателя жилтоварищества Поротого (Босого), уличенного во взяточничестве. Но при этом из показаний Поротого выясняется важная деталь: коммунист-то он липовый, вступивший в партию "из корыстолюбия"… Вездесущий и всезнающий Коровьев, как бы продолжая эту щепетильную тему, дает и другому коммунисту, Степе Лиходееву, удручающую характеристику: "Пять раз женился, пьянствует и лжет начальству". А вот представитель переродившегося духовенства, отец Аркадий Элладов, призывая заключенных добровольно сдавать валюту государству, обосновывает это тем, что всякая власть дается народу от Бога и что Божие - Богу, но кесарево принадлежит кесарю (то есть валюта принадлежит действующей власти). При этом Аркадий Элладов приравнял советскую власть к кесарю, что даже у дремуче темного Никанора Босого вызвало глухое негодование из-за неуместности сравнения. Подобные нравоучительные сценки разбросаны по всему тексту романа, и они, к нашему удивлению, оказываются чрезвычайно актуальными и в наше время (взять хотя бы сцену с фальшивыми деньгами во время сеанса черной магии). Но иногда автор прибегал и к грустно-озорной тайнописи. Так, повествуя о приключениях некоей мадам де Фужере - она "решила поправить свои нервы и для этого съездить на два месяца в Париж к сестре… с которой не виделась четырнадцать лет",- Булгаков в деталях рассказывает о своих попытках выехать в 1934 году в отпуск за границу, чтобы "поправить свои нервы" и повидаться с братьями (проживавшими в Париже), с которыми он не виделся четырнадцать лет. Разумеется, и попытки "мадам де Фужере" окончились полным провалом.
Воланд, как фигура многофункциональная, вытворяет массу антихристианских вещей, делая все наоборот. Писатель, выбрав временем действия предпасхальные дни, тем самым предоставил Воланду широчайшие возможности для проявления своей "дьявольской" сути перевертыша в антихристианской ритуалистике, что особенно хорошо просматривается на великом бале у сатаны.
Но все это придумано, как мы уже отмечали, опять-таки для "похожести" - чтобы Воланд хотя бы в чем-то походил на дьявола, хотя, надо заметить, и в этой части Булгаков весьма вольно и своеобразно толкует демоническую ритуалистику, поскольку не она для него главное. Главная задача Воланда, по мысли писателя,- борьба со злом, хотя бы и в рамках формулы: "Я - часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо".
Разумеется, такая идея (гениальная и сомнительная в одно и то же время) могла возникнуть у писателя только в состоянии, близком к отчаянию. И это подтверждается множеством фактов, которые мы уже приводили (травля, слежка, доносы, допросы). И сам писатель не скрывал своего состояния. Обратим внимание на концовку процитированного письма к М. Горькому: "…мне не к кому обратиться…" Чуть позже Булгаков писал своему брату Николаю: "Защиты и помощи у меня нет".
Так где же искать защиту и помощь? Ответ вроде бы дан в романе: "Конечно, когда люди так несчастны, как мы, они ищут спасения у трансцедентной силы…" То есть у выдуманного "спасителя" Воланда… Между тем писатель понимал и ощущал каждый день, что сотворенный им защитник несчастных, вроде бы дьявол, не может победить дьявола подлинного, установившего в России свои порядки. Но отнять у него возможность "разговаривать наедине с самим собою" могла только смерть…
Сбылось предсказание архиепископа Сан-Францисского Иоанна о том, что роман "Мастер и Маргарита" будет в центре внимания писателей, критиков, публицистов и ученых… "О книге Булгакова будут писать,- подчеркивал архиепископ.- И о ней нелегко будет писать тем, кто станет писать" (предисловие к изданию: М. Б у л г а к о в. Мастер и Маргарита. Париж, 1967. С. 9).
Мудрый архиепископ намекнул и на причины, которые будут препятствовать ясному и однозначному пониманию содержания романа. Первая из них - воля самого писателя ("Михаил Булгаков унес из этого мира тайну творческого замысла своего главного произведения"). Вторая - роман "сложный, с ветвистой, плюралистической тематикой… построен в ключе фантастики, острой сатиры и умной русской иронии". Третья - "острая маскировка автора (вынужденного к этому условиями жизни)". О последней причине архиепископ высказался довольно подробно. Цитируем: "Драма книги - неистинное добро. Среди этой фантасмагории идеократического и обывательского мнимого добра хозяйничает зло… Многочисленны, трагически смешны и нелепы эти слившиеся с бытом людей проделки зла, одурачивающего человечество. Метафизической этой проблеме, обычно скрываемой в обществе, Булгаков дал, в условиях Советского Союза, удобную сатирическую форму, которую можно назвать метафизическим реализмом. Этот большой свой реализм автор должен был, конечно, уложить на прокрустово ложе маленького, обывательского "реализма", переходящего в буффонаду, чтобы сделать хоть немного доступным людям свой замысел" (Там же. С. 8-9).
Современные исследователи творчества Булгакова, воспользовавшись "сложной, ветвистой и плюралистической тематикой" романа, развили такую активность по его толкованию, что иногда просто оторопь берет при прочтении этих толкований. Если верить некоторым многостраничным (и многотомным!) исследованиям, то получается следующая любопытная картина с "ветвистыми" заключениями:
- роман есть классическое эзотерическое произведение, содержание и смысл которого можно понять только с помощью эзотерики текста;
- роман создан под влиянием Корана и в значительной степени отражает его сущность;
- постигнуть роман можно лишь ясновидящим, поскольку это сочинение астральное;
- произведение это антихристианское, так как писатель попытался написать свое собственное евангелие, противоположное каноническим Евангелиям…- и так далее.
В некотором роде уже создана целая "отрасль знаний", покоящаяся на философско-богословском и мистически-демонологическом (преимущественно) подходе к исследованию текста романа "Мастер и Маргарита", которая будет шириться и умножаться, все более превращаясь в явление самостоятельное. Видимо, такова уж сила булгаковского творения (в том числе и "мистическая"), раз она способна вызывать у исследователей и читателей страстную потребность высказать свою точку зрения по поводу замыслов, идей и содержания этого загадочного произведения.
К сожалению, Булгакову приходилось не только скрывать свои идеи и замыслы, но и неоднократно уничтожать великолепные тексты (судя по сохранившимся фрагментам - самые лучшие и политически острые). И делал он это не потому, что боялся быть уличенным в написании астрально-эзотерического или новоевангелического романа, а потому, что понимал: за такую главу, как, например, "Заседание Великого Синедриона" (Иешуа сначала допрашивали в Синедрионе, а затем отправляли к Пилату), где раскрывался механизм политического сыска "красного Ершалаима", ему пришлось бы поплатиться очень тяжко. Не случайно в одном из своих писем П. С. Попову Булгаков с иронией заметил: "Печка давно уже сделалась моей излюбленной редакцией".
Вот почему, на наш взгляд, и самому широкому читателю будет крайне любопытно проследить все этапы рождения романа и прочесть собранные в этом томе наиболее существенные его редакции (разумеется, из тех, что сохранились).
И еще несколько слов в заключение. Сам писатель чрезвычайно редко говорил о целях и замыслах своего романа; Е. С. Булгакова также стремилась не касаться идейной сущности произведения. Ничего не сохранилось и в воспоминаниях близких им людей относительно целевых установок романа. В связи с этим особую ценность приобретает письмо Булгакова к Елене Сергеевне от 6-7 августа 1938 года: "Я случайно напал на статью о фантастике Гофмана. Я берегу ее для тебя, зная, что она поразит тебя так же, как и меня. Я прав в "Мастере и Маргарите"! Ты понимаешь, что стоит это сознание - я прав!" (НИОР РГБ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 8).
Так что же так поразило Булгакова и подтвердило его веру в свой роман?
Речь идет о статье И. В. Миримского "Социальная фантастика Гофмана", опубликованной в журнале "Литературная учеба" (1938. № 5). Почти весь текст статьи, хранящейся в архиве писателя, испещрен подчеркиваниями и иными пометами (красным и синим карандашами). Вот лишь некоторые фрагменты, отчеркнутые Михаилом Афанасьевичем:
"Стиль Гофмана можно определить как реально-фантастический. Сочетание реального с фантастическим, вымышленного с действительным…"
"Если гений заключает мир с действительностью, то это приводит его в болото филистерства, "честного" чиновничьего образа мыслей; если же он не сдается действительности до конца, то кончает преждевременной смертью или безумием".
"Он превращает искусство в боевую вышку, с которой как художник творит сатирическую расправу над действительностью".
"Смех Гофмана отличается необыкновенной подвижностью своих форм, он колеблется от добродушного юмора сострадания до озлобленной разрушительной сатиры, от безобидного шаржа до цинически уродливого гротеска".
Особое внимание Булгакова привлекли следующие строки:
"Цитируются с научной серьезностью подлинные сочинения знаменитых магов и демонолатров, которых сам Гофман знал только понаслышке. В результате к имени Гофмана прикрепляются и получают широкое хождение прозвания, вроде спирит, теософ, экстатик, визионер и, наконец, просто сумасшедший.
Сам Гофман, обладавший, как известно, необыкновенно трезвым и практическим умом, предвидел кривотолки своих будущих критиков…"
И еще один штрих, быть может, самый важный:
"Шаг за шагом отвлеченный субъективно-эстетический протест в творчестве Гофмана вырастает в бунт социального напряжения, ставящий Гофмана в оппозицию ко всему политическому правопорядку Германии".
Нетрудно представить Булгакова на месте Гофмана. И тогда понятно, почему писатель выделяет в статье Миримского именно эти места. Перед нами не что иное, как оценка писателем не только главного своего сочинения - "закатного романа", но и всего своего творчества.
В и к т о р Л о с е в
От научного редактора
Виктор Иванович Лосев, один из старейших сотрудников Отдела рукописей Российской государственной библиотеки, почти два десятка лет отдал изучению творчества Михаила Афанасьевича Булгакова по материалам архива писателя, хранящегося в ОР РГБ. Он впервые опубликовал материалы практически всех редакций и черновиков великого булгаковского романа "Мастер и Маргарита". К несчастью, 4 июля 2006 года, за несколько месяцев до выхода этой книги, Виктор Иванович Лосев скончался. Светлая ему память! Тяжелая болезнь не позволила исследователю завершить работу над этой итоговой книгой, где собраны все творчески значимые редакции романа наряду с окончательным, условно-каноническим текстом, который выверен по архивным источникам и отличается от всех ранее публиковавшихся. Этот текст в наибольшей мере соответствует последней творческой воле Булгакова.