Публика разошлась, и на бульваре наступило спокойствие.
Мания фурибунда
Круглые электрические часы на белой стене показали четверть второго ночи, когда в приемную психиатрической лечебницы вошел чернобородый человек в белом халате, из кармана которого торчал черный кончик стетоскопа.
Двое санитаров, стоявшие у дивана и не спускавшие глаз с Ивана Николаевича, руки которого уже были развязаны, подтянулись.
Рюхин взволновался, поправил поясок на толстовке и произнес:
- Здравствуйте, доктор. Позвольте познакомиться: поэт Рюхин.
Доктор поклонился Рюхину, но, кланяясь, глядел не на Рюхина, а на Ивана Николаевича.
Поэт не шевельнулся на диване.
- А это…- почему-то понизив голос, сказал Рюхин,- известный поэт Иван Понырев,- потом помялся и совсем тихо добавил: - Мы опасаемся, не белая ли горячка…
- Пил очень сильно? - сквозь зубы тихо спросил доктор.
- Да нет, доктор…
- Тараканов, крыс, чертиков или шмыгающих собак не ловил?
- Нет,- испуганно ответил Рюхин,- я его вчера видел, он был здоров. Он стихи свои с эстрады читал.
- А почему он в белье? С постели взяли?
- Он, доктор, в ресторан пришел в таком виде.
- Ага,- удовлетворенно сказал доктор и спросил:
- А почему окровавлен? Дрался?
- Он с забора упал, а потом ударил в ресторане гражданина и еще кое-кого.
- Ага,- сказал доктор и, повернувшись к Ивану, добавил: - Здравствуйте!
- Здорово, вредитель! - ответил громким голосом Иван, и Рюхин сконфузился. Ему стыдно было поднять глаза на вежливого и чистого доктора.
Тот, однако, не обиделся на Ивана, привычным ловким жестом снял пенсне с носа и спрятал его, подняв полу халата, в задний карман брюк, а затем спросил у Ивана:
- Сколько вам лет?
- Поди ты от меня к чертям, в самом деле,- злобно ответил Иван и отвернулся.
А доктор, щуря близорукие глаза, спросил по-прежнему вежливо:
- Почему же вы сердитесь на меня? Разве я сказал вам что-нибудь неприятное?
- Мне двадцать пять лет,- заговорил, злобно косясь, Иван,- а завтра, между прочим, я на всех вас подам жалобу. А на тебя в особенности, гнида! - отнесся он уже специально к Рюхину.
- А на что вы хотите пожаловаться?
- На то, что меня, здорового человека, силой схватили и приволокли в сумасшедший дом,- сурово ответил Иван.
Тут Рюхин всмотрелся в Ивана и похолодел: в глазах у того не было никакого безумия и из мутных они опять превратились в ясно-зеленые. "Батюшки,- подумал испуганно Рюхин,- да он и впрямь, кажется, нормален! Вот чепуха какая! Зачем же мы его в самом деле сюда притащили? Нормален, ей-богу, нормален, только рожа расцарапана…"
- Вы находитесь,- спокойно заговорил врач,- не в сумасшедшем доме, а в психиатрической клинике, оборудованной по последнему слову техники. Кстати, добавлю: где вам не причинят ни малейшего вреда и где никто не собирается вас задерживать силой.
Иван покосился недоверчиво, но все-таки пробурчал:
- Слава те господи! Кажется, нашелся один нормальный человек среди идиотов, из которых первый бездарность и балбес Пашка.
- Кто этот Пашка-бездарность? - осведомился врач.
- А вот он - Рюхин! - ответил Иван Николаевич, вытянув указательный палец.
Рюхин покраснел, глаза его вспыхнули от негодования. "Это он мне вместо спасибо,- горько подумал он,- за то, что я принял в нем участие. Какая все-таки сволочь!"
- Типичный кулачок по своей психологии,- ядовито заговорил Иван Николаевич, которому приспичило обличить Рюхина,- и притом кулачок, тщательно маскирующийся под пролетария,- посмотрели бы вы, какие он стишки сочинил к 1-му Мая… хе, хе… "взвейтесь, развейтесь…", а загляните в него, что он думает! - И Иван рассмеялся зловеще.
Доктор повернулся к Рюхину, красному и тяжело дышащему, и сказал тихо:
- У него нет белой горячки,- а затем спросил у Ивана:
- Почему же вас, собственно, доставили к нам?
- Да черт их возьми, олухов! Схватили, втащили в такси и привезли!
- Гм…- отозвался врач,- но вы почему, собственно, в ресторан, вот как говорит гражданин Рюхин, пришли в одном белье?
- Вы Москву знаете? - ответил вопросом Иван. Доктор неопределенно мотнул головой.
- Ну, как вы полагаете,- возбужденно заговорил Иван,- мыслимо ли подумать, что вы оставите что-нибудь на берегу и чтобы эту вещь не попятили? Ну, купаться я стал, и, понятно, украли и блузу, и штаны, и туфли. А я спешил в ресторан!
- Свидание какое-нибудь, деловое? - спросил врач.
- Не свидание, а я ловлю консультанта.
- Какого консультанта?
- Консультанта, который убил Сашу Мирцева на Патриарших прудах.
Врач вопросительно поглядел на Рюхина, и тот хмуро отозвался:
- Секретарь Массолита Мирцев сегодня под трамвай попал.
- Он, вот говорят, под трамвай попал?
- Не ври, чего не знаешь! - рассердился на Рюхина Иван Николаевич.- Я был при этом! Он его нарочно под трамвай пристроил!
- Толкнул?
- Да не толкнул! - все больше сердился Иван.- Такому и толкать не надо. Он его пальцем не коснулся! Они такие штуки могут делать. Он заранее знал, что Мирцев поскользнется!
- А кто-нибудь кроме вас видел этого консультанта?
- То-то и беда, что один я! Да что за допросы такие! - вдруг обиделся Иван.- Мы не в уголовном розыске! Подите к черту!
- Помилуйте,- воскликнул доктор,- у меня и в мыслях не было допрашивать вас! Но ведь вы сообщаете такие важные вещи об убийстве, которого вы были свидетелем… Быть может, здесь можно чем-нибудь помочь?.. Скажите, какие же вы меры приняли, чтобы поймать этого консультанта-убийцу?
Здесь опять недоверие к врачу сменилось у Ивана Николаевича доверием, и настолько, что он встал и поцеловал врача в щеку, прибавив при этом:
- Нет, теперь окончательно убедился - ты не вредитель и не из этой шайки!
Доктор ловко и незаметно, делая вид, что сморкается, вытер щеку, повернулся и сделал какой-то знак глазами женщине в белом, которая неподвижно сидела в стороне за большим столом. Та тотчас же взяла перо.
- Итак, какие же меры? - повторил врач.
- Меры вот какие,- заговорил Иван,- я на кухне взял свечечку…
- Вот эту? - спросил врач, указывая на свечку, лежавшую перед женщиной на столе рядом с иконкой.
- Эту самую!
- А иконка? - мягко спросил врач. Иван покраснел.
- Видишь ли,- ответил он,- эти дураки,- он указал на Рюхина,- больше всего этой иконки испугались, а между тем, без нее его не поймаешь…
Женщина стала писать на листе.
- Он,- продолжал возбужденно Иван,- по моему соображению, кой с кем знается, ты понимаешь меня?.. Гм… А с иконкой и со свечечкой…
Санитары держали руки по швам, глаз не сводили с Ивана, женщина тихо писала.
- Ну-те-с, ну-те-с,- поощрил Ивана врач,- так с собой и несли иконку?
- Я ее на грудь пришпилил,- говорил Иван.
- Зачем на грудь?
- Чтобы рука была свободна,- объяснил Иван,- в одной свечка, а другой - хватать.- Он становился все откровеннее.
- Виноват, у вас на коже груди кровь,- сказал участливо врач,- вы прямо к коже ее прицепили?
- Ну конечно! - ответил Иван.- А то рубаха-то чужая, гнилая, еще, думаю, сорвется…
Тут часы пробили два без четверти. Иван засуетился в тревоге.
- Эге-ге, два часа,- воскликнул он,- а я тут с вами время теряю. Будьте любезны, где телефон?
- Пропустите к телефону,- сказал врач санитару, который спиной старался загородить аппарат на стене.
Иван ухватился за трубку и сказал в нее:
- Милицию!
Женщина в это время тихо спросила у Рюхина:
- Женат он?
- Холост,- испуганно ответил Рюхин.
- Член профсоюза?
Рюхин кивнул, и женщина подчеркнула что-то в разграфленном листе.
- Милиция? - громко спросил Иван.- Алле? Милиция? Товарищ дежурный! Распорядитесь сейчас же, чтобы выслали пять мотоциклеток с пулеметами, консультанта преступника искать! И заезжайте за мной, я с вами сам поеду. Алле? Говорит поэт Понырев. Из сумасшедшего дома. Как ваш адрес? - шепотом спросил Иван Николаевич у доктора, но тот не успел ничего ответить, как Иван стал сердито кричать в телефон: - Алле, алле! Куда вы ушли? Безобразие! - громко завопил Иван и швырнул трубку на рычаг.
- Зачем сердиться,- заметил миролюбиво доктор,- вы можете сломать аппарат, а он нам поминутно нужен…
- Ничего! Ничего! Ответят они, голубчики милейшие, за такое отношение,- вскричал Иван и погрозил кулаком телефону, затем протянул руку доктору и попрощался: - До свидания.
- Помилуйте, куда вы хотите идти,- заговорил врач,- ночью, в одном белье! Переночуйте у нас, а завтра видно будет.
- Пропустите меня,- глухо сказал Иван Николаевич санитарам, сомкнувшимся у дверей.
- Дружески говорю вам, останьтесь!
- Пустите или нет?! - страшным голосом крикнул Иван санитарам.
Те не шевельнулись, и Иван наотмашь ударил одного из них в грудь. Другой поймал его за руку.
- Ах так, ах так,- хрипло крикнул Иван, и, вырвав руку, он травленно и злобно озирался.
Женщина нажала кнопку в столике, и на поверхность его выскочила блестящая коробка шприца и стеклянные запаянные ампулы.
- Ну, если так,- отчаянно вскричал Иван,- так не поминайте же лихом!
И тут он головой вперед бросился в белую штору окна, явно целясь сквозь нее и стекла выброситься наружу. Но коварная металлическая специальная сеть за шторой даже до стекла не допустила Ивана. Она мягко спружинила и мягко отбросила бедного поэта назад прямо на руки к санитарам. В ту же минуту у доктора в руках оказался шприц.
- Ага,- захрипел Иван, бьющийся в руках санитаров,- так вот вы какие шторочки завели у себя? Ладно, ладно! Пусти… Пу…
- Одну минуту, одну минуту,- бормотал врач.
Женщина тоже подбежала на помощь, одним взмахом разорвала рукав ветхой рубахи и с неженской силой сжала руку Ивана. Тот ослабел, перестал биться, врач воспользовался этим и содержимое шприца вспрыснул Ивану в плечо. Его подержали еще немного в руках, он в это время крикнул:
- На помощь!
Бледный Рюхин жалобно вскрикнул:
- Иван!
Ивана выпустили.
- Бандиты! - прокричал он, но уже слабее.- Всех предам правосудию,- добавил он, но еще тише, зевнул и сел на кушетку.- Заточили все-таки,- зевая, добавил он без злобы, улыбнулся бессмысленно и кротко и вдруг прилег на кушетке, по-детски подложив кулак под щеку.- Ну, очень хорошо,- бормотал он совсем сонным голосом,- сами же и поплатитесь, а я свое дело сделал… Интересно мне теперь… только одно, что было с Понтием Пилатом.
И через мгновение он уже спал.
Доктор сказал сущую правду относительно того, что клиника была устроена по последнему слову техники. Стена приемной вдруг раскрылась, и из коридора выехала на резиновых шинах кровать. Санитары подкатили ее к кушетке, спящего Ивана переодели в больничную рубашку, уложили, и он уехал в коридор, где, через дверь, на стенках горели слабые синие ночники. Стена сомкнулась.
- Доктор,- спросил шепотом потрясенный Рюхин,- он, значит, болен?
- О да,- ответил доктор, надевая пенсне.
- Какая же это болезнь? - робко спросил Рюхин.
- Точно пока сказать не могу,- устало зевая, ответил доктор,- похоже, что мания фурибунда.- И, видя, что Рюхин испуганно смотрит, пояснил: - Яростная мания.
Доктор расписался в листе, поданном женщиной в белом.
- А что это за консультант, которого он все время поминает? Видел он кого-нибудь?
- Трудно сказать. Может быть, видел кого-нибудь, кто поразил его больное воображение…
Рюхин прекратил расспросы, неуклюже раскланялся. Через несколько минут он был на шоссе, ведущем в Москву. Светало. Небывало дурное расположение духа овладело Рюхиным. Он ехал в пустом ночном троллейбусе, съежившись, уставившись, как мышь на крупу. Многое терзало его. С одной стороны, жаль было Понырева и страшно было вспомнить про дом скорби. А с другой, терзали его оскорбления, нанесенные ему помешанным. Хуже всего было то, что в словах бедного Понырева было то, что сам от себя скрывал Рюхин, что отгонял от себя даже ночью, когда не спалось. В этих словах была правда. Мысль о собственных стихах до того терзала Рюхина в троллейбусе, что он, скорчившись, морщился как от боли и даже раз проронил что-то. Рюхин сейчас только и как-то особенно отчетливо вспомнил, что ему уже тридцать четыре года и что, по сути дела, будущее его совершенно темно. Да, он будет писать по несколько стихотворений в год, стихотворений, как он теперь признался сам себе, ничуть не радующих его. "Он правду говорит,- глубоко-глубоко в себе, так, чтобы никто не мог подслушать его, подумал Рюхин…- Я не верю в то, что пишу, я - лгун,- терзал сам себя Рюхин, как палач.- Лгун, лгун. И за это буду страшно наказан. В самом деле, что дальше? Я пишу эти стихотворения, кое-как поддерживаю свое существование. Одна комната, и надежд на то, что будет когда-нибудь квартира, очень мало. Вечные авансы, вечные компромиссы, боязнь и дурные, дурные стихи! И старость! Старость бедная, безрадостная, одинокая. Уважение? Кой черт! Кто будет меня уважать, если я сам, сам себя не уважаю".
Было совсем светло, когда больной и постаревший Рюхин вышел из троллейбуса и оказался у подножия Пушкина. С бульвара тянуло свежестью, к утру стало легче. Злобными и горькими глазами Рюхин поглядел на Пушкина и почему-то подумал так: "Тебе хорошо!"
Он поморщился и побрел к дому тетки. Ресторан торговал до четырех. На веранде, где еще горели некоторые лампионы, раздражая своим неуместным светом при свете рождающегося дня, почти никого не было. В углу сидящий режиссер Квант поил даму "Абрау-Дюрсо".
Арчибальд Арчибальдович, вечно бессонный, встретил Рюхина приветливо. Не будь Рюхин так истерзан, он получил бы удовольствие, рассказывая о том, как все было, придумывая интересные подробности, описывая удивительную лечебницу. Сейчас он почувствовал, что ему не до этого, а кроме того, как он ни был ненаблюдателен и пуст, впервые всмотрелся в лицо пирата и понял, что тот, хоть и спрашивает о Поныреве и даже склоняется к Рюхину, держась за спинку стула, и даже сказал: "Ай, ай",- в ответ на слова Рюхина "Мания фурибунда", что он совершенно не интересуется судьбой Понырева, и не только не интересуется, но и презирает и Понырева, и самого Рюхина. "И молодец! И правильно",- с циничной самоуничтожающей злобой помыслил Рюхин и сказал бойким голосом:
- Арчибальд Арчибальдович, водочки мне…
Пират сделал понимающие глаза, скомандовал что-то, и через полчаса, когда никого из посетителей уже не было на веранде, в утреннем рассвете сидел Рюхин в одиночестве. Мрачные мысли его задавило дурманом, он с аппетитом закусывал рыбцом. День разгорался над городом, край неба золотило.
Нехорошая квартира
Если бы Степе Лиходееву сказали бы так: "Степа, тебя расстреляют, если ты сию минуту не встанешь!", Степа ответил бы чуть слышным голосом: "Расстреливайте, делайте со мною что хотите, но я не встану".
Не то что встать, ему казалось, что он не может открыть глаз, потому что если откроет, то тут же сверкнет молния и голову ему разнесет на куски.
В голове этой гудел тяжелый колокол, между глазными яблоками и веками проплывали коричневые пятна с огненно-зеленым ободком, и при этом тошнило, причем казалось, что тошнит от звуков какого-то патефона. Степа старался что-то припомнить, но припомнить мог только одно, что, кажется, вчера неизвестно где он стоял с салфеткой в руке и делал попытки поцеловать какую-то даму, причем обещал ей, что на другой день (то есть, значит, сегодня) придет к ней в гости днем. Дама от этого отказывалась, говорила: "Нет, меня не будет дома", а Степа настаивал, говорил: "А я вот возьму и приду".
Ни какая это была дама, ни который час сейчас, ни даже какое число и, что хуже всего, где он находится, Степа понять не мог.
Прежде всего он постарался узнать хотя бы последнее. Для этого пришлось разлепить слипшиеся веки одного глаза. Степа так и сделал, узнал в полутьме итальянское окно и понял, что он лежит у себя, то есть в бывшей ювелиршиной спальне, и тотчас веки сомкнул, потому что так ударило в голову, что он застонал.
Дело было вот в чем: Степа Лиходеев, директор театра "Кабаре", того самого, что открылся недавно в помещении бывшего цирка, в утро, последовавшее за тем страшным вечером, когда убило Мирцева, и ночью, когда Понырева отвезли в лечебницу, очнулся у себя в той самой квартире, которую он занимал пополам с Мирцевым на Садовой улице в громадном пятиэтажном доме.
Надо сказать, что квартира эта пользовалась, и давно уже, если не плохой, то, во всяком случае, странной репутацией. Еще два года назад ее занимала вдова покойного ювелира де Фужере Анна Францевна, пятидесятилетняя почтенная и деловая дама, сдававшая три комнаты из пяти двум жильцам: Беломуту, кажется, служащему в банке, и другому, фамилия которого утрачена и которого звали в доме по его профессии - "финансист".
И вот именно два года назад произошло действительно необъяснимое событие. Однажды в выходной день пришел милиционер и сказал финансисту, что того просят на одну минуту зайти в милицию в чем-то расписаться. Финансист ушел, сказав Анфисе, что если кто-нибудь будет звонить, чтобы она сказала, что он вернется через полчаса. Но не вернулся не только через полчаса, он вообще не вернулся. Хуже всего было то, что с ним пропал и милиционер.
Суеверная и глупая Анфиса так и заявила, что это колдовство. Колдовству же стоит только начаться, а уж там его ничем не остановишь. Финансист пропал в понедельник, а в пятницу исчез Беломут. Тот при иных обстоятельствах. Именно, заехала за ним, как обычно, утром машина и увезла его на службу, а назад никого не привезла и сама не приехала. Допустим, что была это колдовская машина, как и тут утверждала Анфиса.
Но вот за самой Анной Францевной никто не приходил и машина никакая не заезжала, а просто Анна Францевна, изнервничавшаяся, как она рассказывала, с этим исчезновением двух очень культурных жильцов, решила поправить свои нервы и для этого съездить на два месяца в Париж к сестре . Подав соответствующее заявление, Анна Францевна сильно хлопотала по устройству каких-то житейских дел. Ежедневно много звонила по телефону, много ездила по Москве, в естественном и радостном волнении, что вскоре увидит и обнимет сестру, с которой не виделась четырнадцать лет. А увидеться должна была, потому что заявление Анны Францевны было встречено очень хорошо, как она говорила, все показатели для поездки были самые благоприятные. И вот в среду - опять-таки постный день - Анна Францевна вышла из дому, чтобы повидаться со знакомой, которая хотела приобрести у нее каракулевое манто, не нужное Анне Францевне, и не вернулась.