Украинский писатель Натан Рыбак хорошо известен читателям по романам "Переяславская рада" и "Ошибка Оноре де Бальзака". Н. Рыбак - один из крупнейших исторических романистов в современной украинской литературе. Его книги переведены на многие языки, а эпопея "Переяславская рада" удостоена Сталинской премии первой степени.
Роман "Днепр" написан автором в конце тридцатых годов, а в пятидесятых коренным образом переработан. В этой книге повествуется о событиях, происходивших в низовьях Днепра, на Херсонщине, в канун первой мировой войны и о борьбе украинского народа с иностранной интервенцией в 1918–1919 гг.
В первой части романа развернута широкая картина жизни плотовщиков - сплавщиков леса, батраков и рабочих лесопромышленника Данила Кашпура, мечтавшего стать первым капиталистом, самым богатым хозяином на Украине. Война, а затем революция помешали осуществлению его замыслов. В деревнях обостряется классовая борьба. Плотовщики пошли в партизаны. Главные герои романа- Марко Высокос, Кирило Кажан, братья Чорногузы, отец Марка - коммунист Кремень в рядах революционных войск вступают в борьбу с интервентами. Деревенское кулачье и помещичьи холуи перекидываются на сторону сперва немцев-оккупантов, затем Петлюры. Роман заканчивается батальными сценами разгрома интервентов и освобождения Херсона.
Книга написана в романтическом ключе. Образ великой реки - Днепра связывает воедино все события, окрашивает особой эмоциональностью переживания героев, придает всему повествованию мажорность и величественность.
Содержание:
НА РАССВЕТЕ 1
ПУТЬ НА ГОРУ 37
Примечания 61
НА РАССВЕТЕ
I
Марко лег на занесенный снегом берег и, вытянувшись на руках, осторожно приложил ухо ко льду. Несколько секунд ничего не было слышно, но вскоре он уловил подо льдом как будто глубокие вздохи. Паренек поднялся на ноги и быстро пошел по берегу. Ветер швырял в лицо снегом, мешал идти. Марко остановился и жадно вдохнул запахи мартовской влаги, предвестницы близких весенних ручьев.
Глаза Марка измерили темную глубь неба, поискали звезд - и не увидели. Паренек поглядел на реку. Днепр лежал недвижно в пологих берегах. На той стороне прижимался к горизонту лес. По льду шла поземка. Тревожный звон раздавался в воздухе. Но глубокая ночь, южный ветер, клокотание воды подо льдом - все это наполняло грудь радостью.
Марко застегнул полушубок и пошел быстрее, больше не озираясь и не меняя четкого ровного шага. Неясными черными силуэтами вставали перед глазами хаты. Минуя огороды, он выбрался на улицу. Во дворе у Беркуна заскулил пес. Марко перегнулся через тын и ласково позвал:
- Серый, Серый!..
Собака дрожа прижалась к тыну. В темноте блестели угольки ее глаз.
- Это ты, Марко? - окликнул кто-то из глубины двора.
Марко узнал Антона. Тот вынырнул из темноты и оперся локтями на тын.
- Откуда?
- А так. Брожу, - загадочно усмехнулся Марко.
- Броди, броди, - одобрительно произнес Антон.
Он показал рукой на край села, где на холме мерцали тусклые огоньки.
- Новый приехал. Говорят, бородатый, в сапогах, бечевкой подпоясывается, одно слово - мужик.
Марко, погруженный в свои мечты, только выслушал Антона, ничего не сказав.
- А нам все равно, - продолжал Антон, глядя на пса, который дрожа прижимался к его ногам, - для нас и Русанивский был хорош, и этот, верно, не хуже будет.
Антон был старше и привык относиться к Марку свысока. Но он не мог не заметить смущенного вида товарища, свернул цигарку и закурил. Марко дивился, как умело Антон зажигал на ветру спичку.
Пес заскулил протяжно и тоскливо.
- А иди ты к бесу! - рассердился Антон, ударил собаку ногой изо всей силы, молча отошел от тына и скрылся в темноте. Марко еще с минуту постоял один, хотел окликнуть Антона, но махнул равнодушно рукой и ушел.
Дома, лежа на топчане, Марко пытался уяснить себе причину гнева товарища. На печи не унимался сверчок, на чьи монотонные песенки мать возлагала большие надежды: по ее словам, счастье непременно должно поселиться у них в жилище.
Мать на печи спала неспокойно: ворочалась, кашляла. Ветер хлестал по стеклам, шуршал под стрехою. В маленьком оконце синела ночь. Марку не спалось. Его больше не занимали Антоновы заботы. Он мечтал о будущем. Пускай в усадьбе новый хозяин. Что Марку до него? Вот начнется паводок, спустят на Днепр плоты, возьмет Марко в руки дубок , станет на связанные колоды, и пойдет гуляка-ветер рвать на груди его легкую сорочку. Поведет Марко плот в далекий путь, минуя убогие села, проплывая мимо больших городов, через страшные пороги, - в город Херсон, откуда рукой подать до бескрайнего сказочного моря.
Круты и чудесны берега Днепра. Ходит по тем берегам вековая слава. Выпало Марку на долю пронести весной мимо тех берегов в первом плавании свое юношеское сердце. Новых людей, новые места увидит он. В кармане заведутся лишние рубли, мать не будет жаловаться на бедность, может быть, скрасит их жизнь достаток. Скорей бы паводок! Мать на печи захлебывается в приступе кашля. Марку страшно становится от внезапной мысли, что она умрет. Он закрывает глаза и впивается пальцами в соломенный тюфяк. Как сделать, чтобы полегчало матери? И тут на весну вся надежда. Вязаньем не разбогатеешь. А будут деньги, можно и в город отвезти, к доктору.
Одна у парня надежда - поплыть на плотах.
Бьет ветер в окна, забрасывает их полными пригоршнями снега. А Марко знает: пронесут после паводка быстрые днепровские волны караван плотов и на одном из них будет стоять Ивга. Из-под пестрого платка выбьются пряди пшеничных волос. И Марко закричит с берега: "Ивга! Ивга-а-а!"
Мать зашевелилась на печи, подняла голову над подушкой:
- Чего ты? Снится тебе что?
Лицо Марка в темноте покраснело.
- Ничего, мама, спите, спите! - А сам подумал: "Ишь, замечтался. Вот бы Ивга узнала".
Но Ивге такое и в голову не могло прийти. Марко встретился с ней в прошлом году, когда ездил с ребятами в Мостище. Девушка поразила его ясной лазурью глаз. Ходила она неторопливо, чуть вразвалку, как привыкли ходить старые сплавщики, а мостищенские парни говорили, что она даже курит тайком от людей. Показали Марку и отца ее, коренастого пожилого плотогона. Было это в лавке, где Марко с дубовчанами покупал гвозди. Старый плотогон Кирило Кажан выбирал материю в подарок дочке, щупал, растягивал на пальцах, причмокивал языком и все спрашивал: "Ну как, Ивга?" А она держалась с отцом как равная, и это тоже поражало. Выходя из лавки, Кажан узнал среди дубовчан Марка. Остановился и положил узловатую, тяжелую руку ему на плечо. Марко вспомнил, что мать как-то рассказывала ему про Кажана. Он был приятелем отца и вместе с ним долго бурлачил, вместе служил в солдатах; оба были лоцманами на Кайдацком пороге.
- Растешь! - сказал Кажан глуховатым голосом. - Лицом на отца смахиваешь. - Ивга поглядывала на Марка и улыбалась. - Матери, верно, тяжело. Мала еще от тебя подмога.
Тут Марка осенило, и он, не раздумывая, одним духом выпалил:
- А как поможешь? Работы подходящей нет. Вот взяли бы вы меня за подручного!
Старый Кажан собрал в ладонь рыжую щетинистую бороду, прищурил правый глаз и смерил паренька взглядом.
- Ладно, Марко. Жди нас весной!..
И Марко ждал. Прошла осень, выпал снег; зима в этом году стояла лютая и казалась нескончаемо долгой. Она отходила с боем, не сдавалась, крепко вцепившись в приднепровскую землю. Вот уже третью ночь ходил Марко на реку - слушать воду. Сегодня наконец он с радостью уловил ее могучее глубокое дыхание. Широко раскрыв глаза, лежал он, обессиленный мыслями, слушал шорохи за стенами хаты. Сверчок выводил на все лады свою нескончаемую песню. Перед глазами Марка освобожденная вода бушевала, разбивала лед вдребезги, нагромождала друг на дружку огромные льдины, несла осколки их меж берегов. Бушевал невиданной силы паводок.
Проснулись утром дубовчане, а весны и в помине нет. За ночь нанесло горы снегу, начисто позамело дороги. Стоял жестокий мороз. Над хатами курчавился сизый дым. Кутаясь в кожухи и свитки, выбегали во дворы крестьяне. Скотина в хлевах, сонно поводя глазами, грызла опорожненные за ночь ясли.
Когда Марко раскрыл заспанные глаза, мать, повязавшись платком, возилась у печи. Наскоро одевшись, Марко выскочил во двор. Грустный вернулся он в хату. Матери была понятна его грусть.
- Люди говорят, - проронила она, ставя на стол кулиш , - давно такой долгой зимы не было.
Опершись руками на стол, она смотрела в раскрасневшееся лицо сына.
- Ждать недолго, мама. Весна не за горами.
- Известно, сынок. Солнышка бы немножко, может, и мне полегчает.
Мать прижала руку к сердцу и закашлялась. Каждый звук, вырывавшийся из ее груди, вонзался Марку в душу. Больная женщина едва держалась на ногах. Сын растерянно глядел на нее, не зная, что делать. Глаза ее налились кровью, и жилы вздулись на висках синими бечевками. Наконец она откашлялась и села, устремив взгляд в оконце.
"Надо бы к Ковалихе сходить, - подумал Марко в сотый раз, - может, даст какого зелья".
Но и бабка Ковалиха даром ни зелья, ни взвару не давала. Марко поболтал почерневшей деревянной ложкой в миске, искоса поглядывая на мать. Над миской поднимался пар, от нее тянуло плесенью. Марко отломил кусок хлеба, нехотя откусил сверкающими белыми зубами и принялся за кулиш. В печи весело трещал хворост, огонь отбрасывал золотистые отсветы в темный угол. Мать тоже взяла ложку. Ела молча, не торопясь. Сквозь незамерзший уголок стекла Марко видел, как Антон Беркун, проходя по улице, задержался у их ворот, словно думал: зайти или не заходить, но заглянул во двор и зашагал дальше. Конь, весь покрытый белым инеем, протрусил мимо ворот. Проехали сани. Марко окинул взглядом убогие посеревшие стены хаты, и сердце у него защемило. Из всех углов веяло холодом. На пороге лежал иней. Темные иконы в грязных цветастых рушниках казались заброшенными, хмурыми. Под божницею хилым огоньком мерцала лампадка. Марко вспомнил, как несколько лет назад каждое утро, уходя в школу, он становился на колени и с тревогой поднимал глаза на строгого спаса. Молчаливым взором он просил, чтобы спас помог ему ответить урок учителю. Воспоминание о школе взволновало Марка. Он положил ложку. В маленьком кованом сундучке нашел свои старые тетради, географию Иванова, задачник и растрепанную, без обложки, хрестоматию "Родная речь".
Он перелистывал одну за другой страницы тетрадей. Кляксы на полях будили приятные и неприятные воспоминания. В географии он нашел засохший кленовый листок. Вспомнил, что положил его, подобрав в барском парке, когда возвращался домой. Была тогда тихая в солнечная осень. Марко шел из школы, еще не зная, что никогда уже больше не придется ему надевать на плечи сумку с учебниками. В тот день дома мать сказала ему:
- Пойдешь, сынок, завтра на работу к дяде Панасу. Подписывать фамилию выучился, ну и будет пока, а там - что бог даст.
Мать погладила шелковые кудри сына, и слеза скатилась ей на щеку.
- Кабы отец у нас был… - тихо проговорила она.
Сам не зная почему, Марко тоже заплакал, грязными пальцами размазывая по щекам слезы. Каждое утро по дороге к Панасову двору встречал он школьников. Ему все еще казалось, что не ходит он в школу временно: вот минет неделя, и снова пойдет… Великую зависть носил в своем сердце мальчик. Сидел он на Панасовом дворе вместе с девчатами, непослушными пальцами плел лозу - учился делать вязки для плотов. Дядя Панас, низенький, с сердитым лицом мужик, каждый час молчаливо проходил между рядами вязальщиков, останавливаясь то перед одним, то перед другим. Марко видел, как под его колючим, неприятным взглядом ниже склонялись головы, быстрее двигались руки, переплетая упругие и гибкие прутья…
…Марко развернул голубую карту и загляделся на нее. Полушария лежали рядом, сверкая лазурью. Моря и реки, необозримые просторы земель, леса, степи, неисходимые пустыни уместились на одном листе бумаги. Это было необычайно - видеть перед собой весь мир, сидя за столом в убогой лачужке.
Мать накинула на себя свитку и, тяжело переставляя ноги, обутые в стоптанные валенки, вышла. Оставшись один, Марко почувствовал себя свободнее. Он поглядел через окно вслед матери. Она пересекла заснеженный двор и шагнула через высокий, перелаз.
"Верно, к Ковалихе пошла", - подумал он и снова стал перелистывать тетради и книжки. Затем, сдерживая тоску, аккуратно сложил их и спрятал в сундучок. Ждал: может, зайдет кто из ребят. В воскресный день делать было нечего; впрочем, и в будни не было на селе работы. Уже неделя, как дубовчане приготовились встречать весну. Вдоль берега ровными рядами выстроились штабели бревен. Дорога от леса через село к Днепру густо усыпана сосновой хвоей и прошлогодним листом.
Между штабелями свалены горы наготовленной вязки. Ждал лес весны… Марко подбросил в печь хворосту, помешал ухватом. Пламя обдало теплом руки и лицо. Он огляделся вокруг: что бы еще сделать, чем время занять? Мать с утра уже все прибрала, накрыла чистым рядном постель, подлила масла в лампадку, и огненный язычок теперь мигал смелее.
В окно трижды постучали. Марко выскочил в сени - там сразу обожгло холодом. В дверях, опираясь на палку, стоял Антон.
- Пойдем в экономию. Новый хозяин сказал: кто хочет работать, пускай в воскресенье наведается…
Марко не раздумывал. Через минуту он вышел, застегивая полушубок. Наложил щеколду на пробой и закрепил щепкою. Шли рядом молча, увязая по колена в снегу. Дорога, покрытая огромными сугробами, подымалась в гору. Сугробы походили на причудливые горы. Казалось, вся земля уставлена этими горами, и было непонятно, как такие необозримые пространства уместились на маленьком листке географической карты.
Этой зимой Марку пошел шестнадцатый год, но он считал себя уже совсем взрослым. Походка его стала спокойной, движения - уравновешенными, речь - неторопливой. Да и водился он с парнями, которые были намного старше его. Антону весной двадцатый пойдет, а дружил с Марком. Отец ворчал: "И чего ты возишься с этим голодранцем", - но Антон отмалчивался. Знали дубовчанские ребята: где Антон, там и Марка ищи…
- Стать бы уж на работу, - мечтательно говорит Марко, - деньги до зарезу нужны.
Он трогает пальцами едва приметный пушок на губе, искоса поглядывая на друга.
Впереди, на фоне соснового леса, белеют стены барского особняка, до половины скрытые серой каменной оградой. Дорога из села упирается в широкие железные ворота.
Вечером, когда Марко вернулся из экономии, мать лежала на печи и глухо стонала. Она побывала у Ковалихи. За десяток яиц дала ей бабка какую-то травку, велела сварить и пить по две ложки, тогда кашель утихнет.
- Дух у тебя застужен, - говорила бабка, - а это зелье дух согреет.
Пила мать зелье. Питье было неимоверно горькое. От него корчило. И все же мать заставляла себя глотать. Марко, прислушиваясь к стонам, на цыпочках прошел к постели, скинул полушубок. Наложил в печь хворосту, разжег и поставил на огонь горшок с водою. Мать все ворочалась на печи. "Видно, чахотка у ней", - подумал он, и тяжелое предчувствие сжало ему сердце.
- Куда ходил, сынок? - спросила она слабым голосом.
Он стал рассказывать, но ответа мать уже не слушала, забилась в припадке кашля, ловя руками душный воздух лежанки, и Марко настороженно притих у огня.
Ночью матери стало совсем худо. Она разбудила сына. Он помог ей слезть с печи. Ей сразу немного полегчало. В комнате было не так душно. Мать легла в постель. Марко сел с краю. Она взяла его руку своими влажными, вялыми пальцами и потянула к себе.
- Сил больше нет, сынок! - вымолвила она тихо.
Ее непослушные, слабые пальцы поползли вверх по плечам сына, наклонили к себе его голову, и он почувствовал на лбу прикосновение горячих, сухих материнских губ.
- Может, я кого покличу? - спросил Марко дрожащим голосом. - Может, покличу, мама?
- Некого кликать. Некого.
Она выпустила его голову и прерывисто, тяжело задышала. В напряженной тишине было слышно, как колотилось ее сердце.
- За печью, в платочке, два письма… от отца. Достань…
- Потом, мама. Ладно?
Но мать торопила:
- Нет, нет! Сейчас.
Он покорился. Влез на печь, нашарил в темном уголке тряпицу и достал затершиеся бумажки.
- Нашел, сынок? - спросила она и, не дожидаясь ответа, позвала: - Сядь сюда… ближе!
Он послушно сел, охваченный страхом.
- Худо мне, ой, как худо! - сказала мать после долгого молчания. У Марка саднило в горле, он крепко сжал челюсти, чтобы не стучали зубы.
Мать то шептала, то выкрикивала какие-то слова, но Марко ничего не понимал. Серый рассвет заглянул в оконце. За оконцем царила тишина, и от нее становилось страшно. Мать лежала, не поднимая век. Желтый заострившийся подбородок, сухой блеск глаз и пятна крови на подушке подсказали Марку страшную правду. Словно угадывая ее, мать шевельнула бровями и проговорила:
- Беги к Беркунам… попроси коня… батюшку привези из Хмелевки… - и, обессиленная длинной речью, отвернулась к стене.
Марко быстро одевался. Не слушались руки. Метались неспокойные мысли. Он принес из сарая хворосту, наложил в топку, зажег, а большую охапку свалил у печи. "Встанет, подбросит, - подумал он было, но сразу же оборвал себя: - Нет, не встанет!" - и выбежал из дому, заперев за собою дверь.
Метель утихла. Село лежало в снегу, как вымершее. Под рубашкой, на груди, что-то зашелестело. Не останавливаясь, Марко сунул руку за пазуху, достал листки исписанной бумаги и спрятал их глубоко в карман. В эту минуту он даже не подумал прочитать их, в голове не было ни одной мысли.
У Беркунов еще спали. Пришлось долго стучать в окно. Открыл сам хозяин. Выслушал Марка и, покачивая головою, пошел запрягать. А Марка трясло от нетерпения. Каждая минута казалась ему вечностью.
Очутившись в санях, он рванул вожжи, и застоявшийся конь пошел бодрой мягкой рысью. Старик что-то крикнул вдогонку, но Марко не отозвался. Беркун долго стоял в открытых воротах, глядя вслед саням, пока они не превратились в едва заметную точку. Ровная, пушистая, заснеженная дорога вела в местечко Хмелевку.