Марко стоял в стороне, высунув голову в круглое оконце. Ему жаль было молдаванина. За спиной в трюме стоял гомон. Там уже забыли про женщину, которая ночью родила ребенка. Разговоры шли вокруг кражи. Все покрывал резкий, крикливый голос Кузьмы:
- Валандается всякая шваль, у такой голытьбы последнее забирает. Головы поотрывать таким, да и дело с концом.
А ночью Марко не спал. Было холодно и тоскливо. Прокисший воздух трюма стеснял дыхание. Рядом лежал Петро. За весь день он не произнес ни слова. Вдруг кто-то наступил юноше на ногу. Он вскрикнул и приподнялся. Какая-то фигура, сидевшая на корточках, отшатнулась. Марко узнал Кузьму. Тот погрозил ему пальцем, и Марко увидел, как он положил темный узелок у ног молдаванина, забывшегося в тяжелом сне.
Потом Кузьма поманил Марка пальцем за собой на корму. Тот встал и пошел. Стараясь не смотреть в глаза, Кузьма прохрипел на ухо:
- Гляди, никому ни слова. Голову сверну. А на берег сойдем - свою долю получишь.
Кузьма еще что-то сказал, но слова его потонули в грохоте колес парохода, и Марко вернулся в трюм.
От Хортицы до Дубовки шли пешком. Больше молчали. Кузьма плелся позади, увиливая от разговоров. Молчал и Петро. Видно, присутствие Гладкого связало ему язык.
Марка мучила совесть: почему покорился он требованию Гладкого? Утром молдаванин нашел у своих ног торбу. В ней было все, кроме денег. Молдаванин с убитым видом сел на пол и, по-бабьи причитая, рассказал про нужду, которая ждет его дома. Выходит, Кузьма - жулик, обокрал человека. Марка подмывало подойти к потерпевшему и указать ему на вора, но он перехватывал на себе взгляд Кузьмы. Маленькие бегающие глазки вспыхивали недобрым огоньком.
Теперь Кузьма, как ни в чем не бывало, шел позади, по заросшей лебедою стежке, закинув за плечо узелок, и напевал однотонную, нехитрую чумацкую песню. Петро шагал впереди, широко расставляя ноги, покачиваясь. День был погожий, сияло солнце. Сизые тучки реяли в голубой вышине. В траве шелестел ветер-низовец. Из леса доносилась веселая перекличка птиц. Справа, за стеной камышей, голубел Днепр.
В Варваровке Петро остался у брата, Кузьма и Марко пошли дальше вдвоём. Когда подходили к Дубовке, смеркалось. Кузьма был подобострастен и весел. Шутил и сам хохотал над своими шутками. Марка раздражал его смех. Он ненавидел этого низенького, худощавого человека, который так бесстыдно обокрал бедняка-отходника, бессердечно надул его, а теперь шагает спокойно по вечерней тихой степи, словно ничего не случилось.
Из сумерек вынырнула островерхая Половецкая могила. Часовенка казалась белым пятном.
У кургана Кузьма схватил Марка за рукав:
- Ты у меня гляди. Кому слово скажешь - угощу!..
Марко вскипел. Он не мог вынести угрозы, воровато бегавших глаз и приглушенного дыхания над ухом.
Выпрямившись и откинув голову назад, он крикнул прямо в лицо Кузьме:
- Вор! Вор ты!
В тишине вечерней степи его голос прозвучал сильно и звучно.
Кузьма схватил Марка за плечи, пытаясь повалить на землю, но тот, собрав всю свою силу, ударил противника в грудь, и плотовщик, вскрикнув, упал на спину. Туго набитая торба за плечами глухо ударилась об утоптанную дорогу. Марко быстро пошел прочь. Он не боялся Кузьмы, чувствуя себя в этот миг сильнее его. Где-то в глубине души рождалась гордость за свой поступок: это была месть за молдаванина. А впереди уже забелели хаты. Марко спустился в овраг, темный и глубокий, поросший репейником и пасленом, и выпрыгнул из него на тропку, упиравшуюся в ворота саливонова двора.
* * *
Понедельник, выдался ветреный и хмурый. Ивга сидела у окна в комнате учительницы. Вера Спиридоновна, склонившись над книжкой и придерживая пальцами очки, читала. Ее хрипловатый голос уносил Ивгу на своих бархатных волнах. Девушка не замечала уже ни убогого двора, ни серого трухлявого палисадника. Мысли ее блуждали в далеких краях. Учительница с любовью посматривала на замечтавшуюся девушку. Одинокая женщина нашла в Ивге младшего друга, которому можно было доверить печаль и радость, передать свои немудреные и не очень совершенные познания о мире и человеческом обществе. Сама Вера Спиридоновна Дукельская прошла несложный, но трудный путь еще до Дубовки. Дубовская школа и сами дубовчане были, возможно, счастливым завершением этого пути, полного препятствий и невзгод. В большом мире, умещавшемся на голубом глобусе, не было у Дукельской ни одной живой души. Четвертый десяток уже подходил к концу, а она так и не узнала счастья, теплоты, любви. Все это было уже недоступно ей. Иногда она вспоминала прошлое.
Вот девушка в белом платье идет густым лесом, опершись на сильную руку юноши в студенческой форме. Он говорит уверенно, с подъемом, и слова его глубоко западают ей в душу. Это было начало любви, начало счастья.
Потом, в темную ночь, настороженно пробираясь через переулки и проходные дворы, она несла под сердцем пакеты прокламаций, стучала в темное окошко фабричного здания на окраине, четко бросала пароль и, услышав отзыв, непослушными пальцами расстегивала пальто, передавала листовки в чьи-то загрубевшие руки. И бежала обратно, озираясь - не следят ли за ней, а сердце радовалось, пело и колотилось в груди… Он держал ее руки в своих. Говорил о любви, о той любви, которая не мешает бороться, а только вдохновляет на борьбу. Показывал на задымленные фабричными трубами горизонты, на глухую, молчаливую фабричную окраину, и Вера слушала, словно пила из его уст терпкое столетнее вино. А когда он уходил, становилось пусто.
Вере не терпелось дождаться поры, когда она сможет где-нибудь в глуши, среди степи и лесов, среди сеятелей хлеба, свить себе ласточкино гнездышко и тоже сеять, сеять мудрость, рядом с ним, со своим гордым соколом. Ласточка и сокол. Она поверяла ему эти девичьи мечты. Он смеялся и говорил:
- Пустяки. Борьба - это не гнездышко среди степей и лесов. Сеять слово - значит быть готовым на все: на смерть, на виселицу, кипеть, гореть.
А через месяц он уехал - партия послала его в южный промышленный город, - и Вера осталась одна. Он уверял, что скоро вернется, но сердце разъедала тоска. Предчувствие оправдалось. Он не вернулся. Только через несколько лет Вера узнала: его казнили; где-то в глухих сибирских завьюженных краях палач затянул на его крепкой, загорелой шее петлю. И тогда жизнь Дукельской сломалась и покатилась под откос. А она удивительно спокойно, почти равнодушно покорялась судьбе. В Дубовке задержалась дольше всего. "Верно, тут и конец придет", - думалось порой. Жила при школе. Учила добросовестно, от всей души. Дети любили и слушались ее. Инспектора приезжали редко, все одобряли, но учительницу не любили. В выводах все было гладко, а про себя решали: "Нигилистка".
Ивга ворвалась в ее жизнь как солнечный луч, как свежий ветер весны, влетевший в открытую форточку.
Оконце выходило во двор, трухлявый палисадник покосился, за ним криво изгибалась улица. Ивга загляделась, задумалась и не заметила, как умолкла Вера Спиридоновна. Они сидели несколько минут молча, погрузившись каждая в свои думы.
Вдруг Ивга встрепенулась и приникла лицом к стеклу. По улице шел Марко. Она не видела его больше месяца. Он двигался не спеша, склонив голову, картуз съехал набекрень, и русые кудри спустились на лоб. Походка его стала степенной. Он шагал, как настоящий дубовик, что провел не один десяток плотов через пороги. Ивга обрадовалась. Она украдкой глянула на Веру Спиридоновну, промолвила: "Я сейчас", - и вмиг очутилась на крыльце.
Зажав между колен юбку, защищаясь от ветра, девушка крикнула:
- Марко!
Он остановился, а она уже бежала через двор, не в силах сдержать своей радости, и только у плетня немного овладела собою. Они постояли немного лицом к лицу, потом Марко взял ее за руку, молча повел в степь, на Половецкую могилу. Вера Спиридоновна выглянула в окно, увидела, как они взялись за руки, как пошли, проводила их взглядом, пока они не скрылись из глаз, смахнула терпкую слезу, вернулась к столу, закрыла томик "Записок охотника" и поставила его на этажерку, где выстроились такие же маленькие старые книжки.
Ивга и Марко шли молча.
С Днепра дул холодный ветер. Река покрылась синей рябью. Среди сосен и елей резко выделялись желтые лиственные деревья.
Сердце у Ивги сладко замирало в предчувствии неизбежного счастья. Они вышли в степь, никого не встретив, только одна бабка Ковалиха увидела их и покачала им вслед головой, на всякий случай сохранив увиденное в памяти.
Синела прозрачная осенняя даль. Ветер играл травой и невысокими камышами, и в игре его уже чувствовалась сила, которая вскоре забушует над Днепром, в лесах, над степью. Ивга и Марко все еще молчали. Так, молча, взошли они на Половецкую могилу, молча сели у часовенки, на упавшем каменном кресте, и, держась за руки, загляделись на Днепр.
У Марка что-то подкатывало к горлу. Надо было рассказать Ивге о долгих ночах раздумий, о своих надеждах, но вместо этого он взял ее обеими руками за плечи и сухими губами поцеловал в щеку. Руки Ивги сплелись на его шее, и он ощутил на губах соленую влагу девичьих губ. И вот уже все вокруг исчезло: не стало ни реки, ни леса, ни Дубовки. Посреди широкого света стоял трехсотлетний курган, и были на нем только они: Ивга и Марко. Потом руки девушки нежно и властно оттолкнули парня; взгляд его стыдливо блуждал где-то за шумящими островками камышей.
- Марко! - сказала она.
- Ивга!
И Марко сразу всем существом понял силу и глубину своего чувства, которое в один миг сделало его старше.
- Ходил я в Каховку, - сказал он. Голос его дрожал, губы горели. - Не спал ночами, видел звезды; мне было тоскливо, о тебе думал. Петро Чорногуз много рассказывал мне о жизни, о людях. Хороший он человек. Видел весь свет, даже в заморских краях побывал. Учиться я хочу, Ивга. Все понимать, все знать, чтобы с тобой через весь свет пройти, на всю жизнь…
Он говорил нескладно; мысли захлестывали одна другую, но Ивга внимательно слушала его.
- Сирота я… - тихо продолжал Марко. - Одному-то еще тяжелее… Саливон помер; был он мне за отца, приучал к делу. Теперь я сам плот поведу, - без всякой похвальбы закончил он.
- Осенью что делать будешь? - спросила Ивга. - Сплав ведь кончили.
- Завтра пойду в экономию. Какую ни то работу дадут. Матросом бы на пароход наняться…
- Не хочу. Хочу, чтобы здесь был.
Ивга ближе придвинулась к Марку, согревая его теплом своего плеча.
- А ты бы со мною пошла?
- Пошла бы, - сказала она тихо, но твердо.
Сгущались сумерки. Вокруг ложились мохнатые тени. Ветер утих, залег в траву и тонко посвистывал. Роняя картавый крик, черною тучей пронеслись грачи.
Домой Ивга вернулась поздно. Трижды постучала в ставень. Отец отворил дверь, что-то недовольно бормоча. Ивга долго не спала. Вслушивалась в набрякшую тишину и думала. Мысли были странные, и все о Марке, о себе, о деде. И на следующий день, и даже много позже двойственное чувство - радости и печали - не оставляло Ивгу. Она несла его в себе осторожно, как необыкновенную драгоценность, и никогда никому ни за что не доверилась бы.
* * *
Осень наступила сразу, угрюмая, ветреная. Зачастил дождь. Над лесами за селом лежала пелена густого тумана. Марко вставая ни свет ни заря и шел в экономию. Поставили его на лесопилку. Он быстро научился наблюдать за пилой. На станок клали огромные бревна. Марко опускал пилу, переводил ремень с холостого шкива на рабочий, и острые зубья вгрызались в податливое дерево, рассыпая вокруг гневный визг.
В мрачной, бедной хатке деда Саливона остался он один хозяином полуразрушенного жилища. Поздно возвращался домой и принимался варить себе ужин. Каждый день ждал: придет Петро Чорногуз, но не было ни Петра, ни вестей о нем.
Феклущенко в экономии спросил однажды:
- А что, Чорногуз не возвращался? - Выслушал Марка и, уже отходя, сказал: - Расчет дам. Непременно.
А Марко жил одной взволнованной мыслью, ожидая возвращения Петра.
Антон уже рассказал ему все, что случилось с книжкой, скрыв только, что сообщил отцу, откуда она. Он чувствовал себя очень виноватым. Марко хорошо понимал это и браниться не стал.
Однажды вечером Марко проснулся от стука в сенях. Дверь он на ночь не запирал. Кто-то в темноте нащупывал задвижку, нашел, дернул дверь и переступил порог. Марко сразу узнал вошедшего.
- Петро! - крикнул он, спуская ноги с лежанки.
- Я, - отозвался тот, - лежи!
Нашел гвоздь на стене, у шкафчика, и повесил на него мешок:
- Дождь льет как из ведра… промок до нитки.
Он отряхнул мокрый картуз. Было слышно, как капли воды упали на глиняный пол.
- Ну и погода… темень. На шаг не видно… А где же дед наш? - спросил, присев на лавку и стягивая сапоги.
- Нету деда, - отозвался Марко. - Помер.
- Вот так так! - Петро выпустил из рук сапог и растерянно застыл. - Давно?
- С месяц.
- Та-а-ак… Жаль, очень жаль. Ложись, ложись, Марко, спи!..
Но сам Петро не лег, а встал и заходил по хате. Одна его нога, разутая, ступала мягко, другая, в сапоге, - постукивала.
Внезапно он остановился около Марка, обиял его за плечи и глухим, полным тревоги голосом проговорил:
- Нету Саливона. А как я его полюбил! Как полюбил!..
И тут Марко, сам не зная почему, признался:
- Дал я книжечку твою Антону. А у него отец отобрал, да и снес Феклущенку…
Петро встрепенулся.
- Как? Я же говорил тебе!..
Марко вцепился пальцами в его руку и быстро заговорил:
- Я прочитал… Захотелось, чтобы и Антон знал. Думал, он хороший парень. А вышло вот как неладно! Антон говорит, не признался, где взял книжку, да что-то не верится.
- Эх, Марко, Марко! Малыш ты еще неосторожный. Говорил я тебе!.. Нельзя так.
Петро снова заходил по хате.
- Что ж теперь делать? Что делать?
- Натворил ты дел, теперь заварится каша: откуда, да где, да как, а там и "кто". Выходит, мне теперь отсюда надо концы отдавать. - Он помолчал и уверенно закончил: - Непременно надо! И сегодня, сейчас же!
Марко сидел, оглушенный решением Петра. Он не мог найти ни одного слова для возражения. Это была расплата за его большую ошибку. А Петро одевался. Долго стучал каблуком по полу, промокший сапог не налезал.
Марко вскочил с лежанки и тоже оделся. Заглянул в оконце. За стеклами лежала непроглядная темень, и дождь тоскливо барабанил по ним. Вышли из хаты. Впереди Петро, за ним Марко. В воротах Петро сказал:
- Вернись, куда ты? Видишь, что делается.
Дождь хлестал в лицо, в канавах журчала вода.
- Я еще немного пройду, - попросил Марко. - Ничего. Еще немного.
Они шагали рядом. Марко не находил слов, чтобы завязать разговор. Он остро чувствовал, что сейчас, в эти минуты, в темную осеннюю ночь, уходит от него старший товарищ, большой друг, и ничем нельзя ни изменить, ни поправить того, что произошло. Дождевые струи хлестали в лицо. Ноги увязали в размякшей скользкой земле.
Через несколько минут они вышли за село. Казалось, стало еще темнее. Марко понял, что скоро рассвет.
VII
В тихий декабрьский вечер Данило Петрович гнал вороного коня по первой пороше. Легко скользили санки. Седок задумчиво смотрел во мглу зимней ночи. Конь бодро бежал, вскидывая передние ноги, норовисто выгнув гривастую шею. По обочинам тракта темнел на фоне снежного поля сосняк. Из глубины леса несся тревожный приглушенный гул. Кашпур вслушивался в шорох ветвей, а мысли его текли сами собою. Он вспомнил растерянное лицо помещика Вечоркевича, когда тот увидел, что Григорьевские леса все-таки достались дубовскому помещику. Это произошло час назад. Кашпур прибеднялся: "Где уж нам! Такие деньги! Уступили бы!" Он торговался. Упорно, неистово, за каждые десять рублей, в то время как разговор шел о тысячах. Вечоркевич гордо поглядывал на него. Он не скупился на тысячи. Хорошо, если такова цена, он возьмет. Единственное, чего он просит, это рассрочки в выплате денег. Все шло хорошо. Вечоркевич собирался подписывать купчую. И вдруг в последнюю минуту Кашпур покрутил ус и, хитро щуря глаза, сказал: "Даю деньги все сразу, без рассрочки". Григорьевский конторщик любезно улыбнулся: это был неожиданный, но крайне желанный для него оборот дела. А Кашпур, не дав Вечоркевичу вымолвить слова, подписал соглашение, как бы между прочим, скороговоркою бросив:
- Деньги все сразу, завтра в девять часов… Будьте здоровы.
Застегивая бекешу, Данило Петрович вышел из комнаты, оставив соседа униженным и взбешенным. Кашпур был доволен. Удовлетворение, испытанное им при виде унижения гордого помещика, долго не покидало его.
Так в мыслях о Вечоркевиче, об удачной покупке шло время. Вороной вымчал сани за лес, на широкую дубовскую дорогу. Данило Петрович хлестнул коня вожжами. Сани подпрыгнули на бугорке и донеслись быстрей. Через несколько минут вороной стоял у ворот усадьбы и нетерпеливо бил ногою землю, пока сторож Киндрат отодвигал засов. Кашпур выскочил из саней, бросил вожжи Киндрату и поспешил в дом… Еще на лестнице, поднимаясь на террасу, он заметил свет в нескольких окнах второго этажа.
"Неужели Микола приехал? - мелькнуло в голове. - Не вовремя же его принесло".
Кашпур рванул дверь и вошел в большой полутемный коридор. Не вытирая грязных сапог, не скинув бекеши, он пошел дальше, бросив зоркий взгляд сквозь открытые двери в столовую. На столе исходил паром пузатый блестящий самовар, в носу защекотало от приятного запаха кушаний.
У себя в кабинете Данило Петрович снял шубу, сапоги, натянул на ноги войлочные туфли и прошел в смежную комнату мыться.
В ту же минуту вбежала Домаха.
- Вот, приехали, а мы и не заметили. Как же так? - Она суетливо ходила из одного угла комнаты в другой, подобострастно прижимая руки к груди,
- Многого не замечаете, - сердито отозвался Кашпур, и Домаха замолчала, поняв, что барину не до шуток. Влияние ее на хозяина росло, но у нее все же осталось чувство страха перед внезапными сменами его настроения.
- Слей, - процедил он сквозь зубы.
Экономка, схватив большой кувшин, наполненный до краев водой, стала лить ему на руки. Умывался он молча, брызгал и раздавал вокруг воду, замочил Домахе новое шелковое платье. Она прикусили губу и с откровенным любопытством смотрела на Данила Петровича.
- Будет! Полотенце! - приказал он, а когда, она осторожно подала ему широкое пушистое полотенце, уже спокойнее спросил: - Когда приехал?
- Утром. Не ждали, - заспешила Домаха, и в уголках ее рта задрожала, радостная улыбка: гроза пронеслась. Но это было преждевременно, Кашпур вытер наскоро щеки и бороду, бросил под ноги, полотенце и передразнил Домаху:
- "Не ждали…".
Он прошел в кабинет и сел на кушетку, поглаживая ладонями колени:
- Микола не видел меня?
- Нет, нет!..
В широком камине тлели угли. Волна горячего воздуха обдавала ноги Кашпуру.
- Сядь, - сказал он, а сам встал и повернул ключ в двери.
Домаха села и окончательно успокоилась, поняв, что гроза касается не ее.
Данило Петрович, садясь рядом, сказал:
- Там, в чулане, есть фонари. Один принесешь сюда после ужина.
Домаха кивнула головой.