Дед уже спал в овине. От хаты по крутому склону сбегали вербы и, склонив ветви в воду, припадали к Днепру, словно не в силах утолить вечную жажду. Светил полный месяц. Петро, посасывая цигарку, говорил:
- С отчаяния бьются. Гнев в сердце на других, а самим себе головы проламывают. А ты туда же. Чего лезешь? Не на то силу свою отдаешь.
Марко сидел на земле, вытянув ноги, опершись спиной на завалинку, слушал.
- Обиду на Кашпура носят, а головы разбивают друг другу.
- Я же своих оборонить хотел, а ты… - перебил Марко и замолк, махнув рукою.
- Не так, Марко, своих оборонять надо! Да и вообще дикость это, вот что! Побились, покалечились и разошлись. Хмель из головы выветрится, а какой от этого боя толк? За Демида кто ответит? Те же…
Петро раздавил в пальцах окурок и швырнул его в траву. Непогасшие искорки очертили дугу в воздухе.
- Вот где злость кипит у меня! - Он показал рукою на грудь. - Темны мужики наши! Мозги у них корою обросли. Есть такие деревья на юге, дважды в год кору меняют, а которое не скинет, то - хворое и на гибель обречено. Садовники срывают с него кору, чтобы спасти от гибели. Так и у мужиков наших кору с мозгов срывать надо. Сама не сойдет.
Томительная тишина сентябрьского вечера повисла над берегами. Долго еще говорил Петро, рассекая тишину тяжелыми злыми словами. Потом повел Марка в хату и достал из-под кровати свой сундучок. У окна, вглядываясь при свете луны в лицо парня, протянул ему небольшую, без обертки, книжечку.
- Возьми, почитай, запомни, а чего не поймешь, спроси меня. Да читай с оглядкой, чтобы никто не заметил, и не болтай!..
Марко, взволнованный, зажал в руках книжечку, не смея развернуть ее. Поспешно взобрался на сеновал и, раздвинув снопы соломенной крыши, по пояс вылез наружу. При лунном свете он прочитал заглавие:
"Самодержавие - тюрьма народов".
Он еще не знал содержания книжки, но три слова, прочитанные им, привлекали суровой тайной. Марко закопался в сено, спрятав книжечку за пазухой, жалея, что не может сейчас же прочесть ее…
Давно уже уснул Петро, спал Саливон, а к Марку сон все не шел. Парнишка покусывал соломинку, обдумывая услышанное от Петра.
На краю села, словно собравшись в далекий путь, присела передохнуть на крутом берегу Днепра Саливонова хата. Поселились в ней новый лоцман Петро Чорногуз и сирота Марко. Петро уже дважды гнал с Саливоном и Марком плоты вниз по реке.
Скоро Петро приучился к новой работе. Смелый, откровенный, он сразу вошел в круг сплавщиков, и с ним побратались, сошлись, как с давним приятелем. Помогло этому и отношение Саливона.
С виду спокойный, Петро жил все эти месяцы внутренней тревогой. Его не покидало предчувствие беды. Но время шло, а предчувствие не оправдывалось. Никого не интересовало, кто он и откуда. Уйдя с головой в новую жизнь, Петро сблизился с целым племенем людей, сплавщиков и лоцманов, которые каждый месяц, проходя через пороги, ставили жизнь на карту. Он не мог постичь, откуда у них это каменное спокойствие, уверенность в себе, отчаянная, несокрушимая отвага?.. Более того, они не видели опасности в своей работе. Таков был старейший из дубовиков - Саливон, таковы были Архип, Оверко, Максим, те же черты появлялись постепенно и у совсем еще молодого Марка.
У Петра были насчет Марка особые планы, и потому он чаще, чем с другими, говорил с ним. Любознательность и сметливость парня нравились Чорногузу. Он ходил за Марком как отец, учил его и ругал, хвалил и укорял, и парень с готовностью принимал эту опеку. Давая своему питомцу книжечку, которую сам много лет назад читал, Петро был уверен в результатах, как уверен бывает хлебороб, опуская доброе зерно в плодородный чернозем.
Петро еще лелеял мечту - со временем вернуться на флот. Наняться на торговый пароход и в каком-нибудь западном порту сойти на берег, чтобы больше не возвращаться. Впрочем, как только он начинал об этом думать, появлялась тоска по родным степям, по шепоту дубов, по плеску днепровских волн, и все это так трогало, словно Петра и впрямь унесло уже за тридевять земель от родины. И он, подумав, решил поступить по-другому - не терпеть, бросать семена в почву, всполошить тишину, штормовым ветром выйти на палубу корабля, поднять тревогу, чтобы высыпали из машинного, из трюма, из кочегарки черные от дыма и сажи матросы.
Вспоминался Матюшенко. Стоит на мостике - руки прикипели к поручням, ветер рвет бушлат.
- Матросы! Революция открывает нам дорогу в жизнь! Каждый должен служить революции!
Над морем, над городами, над всею страной, как гром неумолчной грозы, звучали те горячие правдивые слова.
Нету Матюшенка. Нет Зингрова. Мартовским утром на острове Березань расстреляли очаковцев. Не раскроют больше глаз, не выйдут на вахту кондуктор Часник, боцман Антоненко, лейтенант Шмидт.
Горько становилось Петру от этих воспоминаний. Ведя, плоты, слушая спокойный плеск днепровских волн и грохот гневных порогов, хранил матрос-бунтарь Петро Чорногуз веру в то, что надо поднимать людей на борьбу с царем и господами.
Ночь над Дубовкою. Сторожит ее Половецкая могила. Еще вечером кипел здесь кулачный бой. Ветер шуршит в растоптанной траве. Чернеют в бурьянах картузы беглецов-мостищан. Завтра их подберут парни, чтобы похваляться ими как трофеями. Из зарослей выбегает суслик и хрипло свистит. Много десятилетий назад на этом месте сплелись в смертельном бою две вражеские рати. Гортанные крики, звон мечей, свист стрел - все ушло в небытие…
* * *
…В сентябре сплавил Данило Кашпур 10 600 плотов. Пронес Днепр на своих волнах сотни тысяч дубов, берез, лип, сосен, грабов, осокорей, кленов. В екатеринославском банке на текущий счет новой фирмы "Данило Кашпур и сын" легла круглая сумма - 900000 рублей чистой прибыли. Постепенно, шаг за шагом, дубовский помещик прибирал сплав к своим рукам. Неутомимый, сам шнырял по округе на лошадях, в поезде, на пароходе, скупал лес. Осенью в Херсоне открыл свою контору и управляющим назначил Миропольцева. Льстило Кашпуру, что во главе конторы стоит специалист-инженер; нравилось это и инженеру, который получил полную свободу действий. За Дубовкою, на общественных выгонах, на лугах (откупил их Данило Петрович у крестьян) сажали молодняк. Приступили к работе лесопилки и кирпичный завод. Разбогател, окреп, изменился Кашпур, но внешне остался тем же: те же юфтовые сапоги с низкими голенищами, штаны грубого сукна, сюртук на вате, тот же неизменный высокий картуз с лаковым козырьком…
Марко проснулся утром и первым делом нащупал за пазухой книжечку. Петра уже не было: он на рассвете повел плот в Александровск. Через два дня должны были отплыть и они с Саливоном. Дед еще спал, закутав голову в кожух. Марко снял с тына вентерь и пошел к реке порыбачить. Отплывая в душегубке, он заметил на другом берегу знакомую девичью фигуру. Смело встал в лодке и махнул рукой.
Ивга стояла по колено в траве, в руке ее поблескивал серп. Ветер обвевал юбкой ноги, сбил с головы платок.
- Рыбачить? - крикнула она, прикрывшись ладонью от солнца.
- Ага!..
Быстрина относила челнок. Девушка осталась позади, а Марко все озирался и видел, как она приветливо махала рукой.
Они встретились на барском дворе вскоре после возвращения Марка из Херсона. Она подошла к нему и первая подала руку, не опуская насмешливых глаз. Не зная сам почему, Марко побагровел, выдернул из ее ладони свою и не нашел слов для привета. Девушка немного постояла, пожала плечами и сказала только:
- Приходи на село… У Ориси сбираемся… парни, девчата…
И пошла дальше, покачивая в руке наполненное водой ведро.
Марко не пошел на село ни в тот вечер, ни в следующий. Смутно побаиваясь чего-то, он сам оттягивал желанную встречу. Но ему очень хотелось видеть Ивгу. В третий раз уходя на плотах, он заметил ее на берегу. Девушка стояла с отцом и приветливо улыбалась. Он пересилил свою робость и подошел к ней.
- Ухожу опять, - сказал он, обдергивая рубаху.
- Вижу. А на порогах не страшно?
- Страшно! - признался Марко. То, что он сказал правду, и то, что говорил робко, обнаруживая мальчишеское смущение, понравилось Ивге.
- Вернешься, расскажешь… Потом и я с отцом на плоту пойду…
С плота Марко долго видел Ивгу. Она стояла на берегу, смотрела вслед каравану, не ушла, когда плоты тронулись, и в сердце Марка родилась надежда.
…Челнок вошел в глубокую заводь. Высокий камыш шумел вокруг. Марко поставил вентерь, улегся на дно душегубки, достал книжечку. Сперва читать было трудно. Мешал шелест камыша, смысл отдельных слов и фраз не доходил. Но так продолжалось недолго. Вскоре Марко уже ничего не замечал…
Вся жизнь, весь мир вдруг осветились перед ним, словно грозовая ночь от вспышки молнии. Кто-то откинул завесу, и Марко устремился к свету, как птица, гонимая ветром к солнцу юга.
С берега звал внука Саливон. Напрасно! Сжав голову ладонями, Марко перечитывал пожелтевшие страницы маленькой книжки…
* * *
В конце сентября спиливали клены. Через месяц хозяин собирался закончить сплав. На работу вышли не только пильщики, стали на работу и вольные плотовщики. Марко тоже записался у Феклущенка. Управитель оглядел его с головы до ног и причмокнул языком:
- Вырос ты, матери его черт, казак хоть куда!
Ребята вокруг одобрительно засмеялись. Кто-то из толпы бросил:
- Саливон вымуштровал, то дед такой…
- Валяй!.. Иди! - сказал Феклущенко и записал Марка.
Руководил рубкой Кирило Кажан. Выбирали лучшие клены - был слух, что нужны они каким-то богачам на внутреннюю отделку дома. Сам Кашпур наведывался к пильщикам. Кажан ходил по дубраве, засекал маленьким топориком стволы, отмечая годные на сруб. Марко работал в паре с Оверком. Легко скользила в дереве острозубая пила. Не допилив на четверть, Оверко вытаскивал ее и отскакивал в сторону, крича Марку:
- Гляди!
Потом наваливались плечами, клен трещал и падал, цепляясь широкими ветвями за соседние деревья. Погода все дни стояла теплая, неизменная. Только ветер шалил в чаще, срывая пожелтевшие кленовые листья. Они сиротливо жались один к другому на такой же пожелтевшей траве, а ночью моросил мелкий дождик, еще крепче прибивая их к земле.
Марко работал сосредоточенно, молча. Не отличался разговорчивостью и Оверко. Бросали на минуту работу, только чтобы свернуть по цигарке. В те дни и Марко научился у товарища этому нехитрому делу.
Как-то Марко захотел напиться, пошел к бочке, с водой. Жара давала себя знать… Ломило поясницу, ныли плечи. Знакомый голос окликнул Марка. Он обернулся. На траве под кленом сидела Ивга, придерживая рукой обвязанную платком кринку. Она принесла отцу обед. Искала Кажава по всей дубраве, но он как раз ушел в экономию.
- Отца ждешь?
Марко остановился и внимательно посмотрел на девушку. Тень от дерева легла ей на лицо, кленовый листок опустился на ее руку. Ивга не сбросила его. Улыбнулась, повела бровями:
- Что так смотришь? Не видал долго?
- А что ж, и не видал, - тихо ответил Марко.
- Беда великая, - не переставала улыбаться Ивга.
Марко почувствовал стеснение в груди.
- Может, и беда, - сказал он и быстро пошел в глубь леса, обходя бочку с водой.
- Постой! - крикнула Ивга. - Что скажу!
Но он не останавливался. Тогда позади послышался шелест опавших листьев. Ивга догоняла его. Парень остановился. Девушка, раскрыв запекшиеся губы, глубоко дышала, потупясь в минутном раздумье. Потом решилась, подошла. Он чувствовал ее горячее дыхание.
- Приходи вечером… на курган… - слетели с губ отрывистые слова. Сказала и растаяла.
Шелестели клены, сходились и расходились ветвистыми кронами. Большой черный шмель летал над отцветшим чертополохом. Марко сбил сухой цветок ногою и пошел в лес.
А вечером он ждал на Половецкой могиле. Девушка пришла, кутаясь в черный широкий платок, и села рядом на обомшелый камень. Было тихо. От Днепра веяло сыростью.
* * *
Антон, с тех пор как разбили ему голову в кулачном бою, неделю отлеживался. Никто его не беспокоил: мать возилась на огороде. Отец мотался из экономии в село, из села снова в экономию. Этим летом Павла Беркуна выбрали старостой. После смерти дубовика Дениса Дубовка долго была без старосты. Перебирали, приглядывались, кто лучше будет. Наконец положили: быть старостой Беркуну. Человек он смирный, у помещика на хорошем счету, хозяйство свое имеет, - выходит, быть ему головою. Кашпур тоже свое слово через управителя передал. Так и стал Беркун старостой. Антону это понравилось. Отец велел ему уйти из экономии.
- Хозяйство надо доглядывать, сынок. Как ни говори, а пара коней, две коровы, бычки - все заботы требует…
Захлестнуло Антона хозяйство. В августе меняли тын вокруг хаты, выстроили новый овин. Перекрыли хату железом. На коньке заалел задорный жестяной петушок.
В повадке старого Беркуна появилось новое. Он ходил по селу уверенно, почтенно. Это передавалось и Антону. Отлеживаясь после боя, парень о многом передумал.
Дважды приходил к нему хмурый, молчаливый Марко. Говорили все больше о мостищанах. Как-то застал гостя Павло. Мрачно поглядел в его сторону и едва кивнул головою, а когда тот ушел, сказал сыну:
- Ты меньше языком чеши. Что он тебе за товарищ? Без роду, без племени.
- Да вы же с отцом его кумовьями были?
- Мало, что были… Долеживай да за работу берись.
Отец ходил по хате, заглядывая во все углы, бормотал себе под нос.
"Отец прав. Марко мне не товарищ", - размышлял Антон.
Про помещика старый Беркун рассказывал, многозначительно поднимая тяжелый палец:
- Умный человек. Из мужиков, говорят, а кем стал…
Староста не договаривал, но можно было понять, какие думы волнуют его.
Много хлопот принесла смерть пастуха Демида, изувеченного в бою. Но и тут выручил Кашпур. Староста побежал к нему, просил, умоляюще заглядывая в глаза:
- По дурости вышло, вы уж помогите. Замолвите словцо перед становым.
Кашпур ходил по террасе, заложив руки за спину.
- Хорошо. Сделаю. Жалко мне тебя. Ведь тебе первому отвечать. Только гляди уж…
- Все, Данило Петрович, все, что сможем… - поспешил заверить Беркун.
И дело о смерти Демида заглохло.
Отлежался Антон. Вышел из дому в первый раз, и улица перед глазами пошла вверх и вкось, хаты разбежались в разные стороны. Закрыл глаза, прислонясь к притолоке. Кое-как перебрался в сад. Прилег на истоптанной траве.
- Бес его возьми, - проворчал он, - больше не полезу на такое дело. Так ни за что и жизни решат.
Под вечер пришел Марко. Вдвоем сидели на завалинке. Из амбара долетало шуршание рубанка - там что-то мастерили наемные плотники. Где-то на другом конце села заливалась голосистая гармонь.
Марко курил цигарку. Жаловался:
- Трудно тут. Еще весну проживу, да и уйду. Может, возьмут в матросы.
Антон смотрел сбоку на хмурое лицо товарища.
- С утра до ночи крутись да крутись, ничего не видишь перед собою, - продолжал Марко.
Он чего-то не досказывал, Антон это хорошо видел, но объяснил себе тем, что нет у приятеля ни матери, ни отца, ни жилища, что живет он приемышем у деда Саливона, а деду жизни осталось с воробьиный нос.
- Чего убиваешься, - успокоил он парня, лишь бы что-нибудь сказать. - Пройдет время, сам плоты поведешь, атаманом станешь.
- А дальше что? - спросил равнодушно Марко.
- Дальше? Дальше… - повторил Антон. - Любопытен ты больно… Неужто этого мало?
- Про свою жизнь узнать хочу, Антон, должен узнать.
- Больно умен стал!
- Завтра опять поплыву, - сказал Марко вдруг. - В Каховку ведем караван. Только вот дед что-то захворал. Говорит - поясницу ломит, в глазах кузнечики прыгают. Стар он очень, Саливон. Скоро семьдесят минет.
- Может, ты по другой какой причине загрустил? - намекнул Антон. - Разлука?
Марко помолчал.
- Не угадал ты, Антон. Хочу я тебе кое-что сказать. Очень важное. - Он заговорил шепотом, озираясь по сторонам. - Ты у меня один друг.
Приятное чувство наполнило Антона от этого признания. Он ближе придвинулся к товарищу.
- Прочитал я тут книжечку, - сказал нерешительно Марко, - интересная книжечка. Хочу тебе дать. Возьми вот, почитай. Только, знаешь, осторожно. Дело тайное. За нее всякое может быть.
Он вытащил из кармана книжечку, которую получил от Петра, и протянул ее другу. Не понимая еще как следует, в чем дело, Антон взял свернутую трубкой книжечку и спрятал в карман.
- Про царя пишут в ней, про нас, мужиков, - тихо продолжал Марко. - Метко пишут. Прочитал я, и они, те слова, во мне как вода подо льдом. Вот-вот разломает льдину… Не могу сдержаться - сказать надо… Надумал тебе книжечку дать…
Марко говорил так, словно оправдывался.
Беспокойство охватило Антона. "А не вернуть ли Марку эту книжку? Ну ее! Еще беды какой наживешь". Он все колебался, стискивая книжечку пальцами в кармане.
Но любопытство победило. "Почитаю, верну ему, кто узнает?"
- Где ты достал? - спросил, помолчав, Антон.
- Петро дал… Только гляди, ни слова, - ответил Марко, уже думая о том, как рассердится Чорногуз, когда узнает, что он сделал.
- Ладно, почитаю, - согласился Антон. Долго еще сидел он на завалинке. Два чувства боролись в нем.
Утром отплыл последний караван… Саливону нездоровилось, и плоты повел Кузьма Гладкий.
- Идешь без меня, - хрипло сказал Марку на прощание Саливон, - гляди… - но так и не закончил, махнул рукою и отвернулся.
Из степи примчался ветер. Захлопал о стену единственным ставнем, поднял на улице пыль и погнал ее вдоль дороги.
Антон у себя на дворе перегребал сено. Он успел уже прочитать книжку друга, и теперь она не шла у него из головы. Вилы легко вонзались в пересохшую пахучую траву, а он думал о своем.
Громкий окрик отца оборвал мысли. На крыльцо вышел Беркун, засучив рукава длинной полотняной рубахи, сжимая что-то в руке. Антон воткнул вилы в сено и медленно пошел к старику, охваченный тревогой. Тот не стал ждать его на пороге. В хате, заперев дверь на щеколду и прикрикнув на жену, ткнул большим кулаком, поросшим рыжими волосами, в лицо сыну:
- Я тебе, стерва, покажу!..
Антон отстранился, еще не понимая, что произошло, но в ту же минуту увидел зажатую в отцовском кулаке знакомую книжку. Отец наступал на него, выпучив глаза, всхлипывая от душившей его злобы. Прижатый к стене, побледневший Антон невольно сел на скамью:
- Ты где, подлюга, эту книжку достал? Анафема! Молчишь? Да я тебя!..