Знай я точно, что сочинение мое никто не напечатает, все изложил бы, как на исповеди: но какой графоман не тешит себя надеждой, что его глупости отольют в металлический шрифт? А вместе с такой надеждой где-то в недрах мозга пробуждаются позорные клеточки внутреннего редактора, который приказывает: это не пиши, а об этом намеком, о том можешь орать во все горло, а о сем молчи в тряпочку. Внутренний редактор вообще бич русской литературы (не я, Чехов сказал), он и сегодня даже в настоящих писателях сидит и перстом указует, чего можно, а чего нельзя. Оправдание, конечно, слабое, но с другой стороны, перед кем мне оправдываться? Разве моя вина, что знаю слишком много рассказанного мне доверительно и чего я не разболтаю, хоть режь меня на куски? Посему я и предлагаю вам довольствоваться куцыми фактами, скудными мыслями и поверхностными наблюдениями.
В одно прекрасное утро, когда уже были присобачены оба протеза и маячила выписка, Птичка пришла на дежурство в том виде, о каком говорят, что на человеке лица нет. Сопоставив факты, я еще до разговора с ней выстроил такую цепочку: а) неделю назад возвратилась из эвакуации Катя; б) за эту неделю Андрюшка ни разу у меня не был; в) зато, наоборот, трижды приходил Вася, который вдруг повеселел и снова стал смотреть на Птичку, как кот на сметану.
К сожалению, вычислил все я правильно. Андрюшка встретил Катю, обалдел - и карусель завертелась сызнова. Никуда не делась та полудетская любовь, а лишь запряталась, как угли под ветками, и чуть "святители дунули да плюнули", как пламя снова вспыхнуло. Пришел Андрюшка, светясь, повинился, а счастливого за его счастье ругать - бесполезнейшее занятие. Повинился он перед Птичкой, легко получил индульгенцию - и веселый, длинный, красивый пошел расписываться с Катюшей. Закон природы: хорошего на всех не хватает, одному выгода - другому убыток, одному хорошо - другому плохо. Иначе не бывает, можешь роптать сколько угодно, но мир не изменишь.
А была тогда Птичка, поверьте, очень хороша собой, попробую описать ее по тогдашней фотокарточке… Нет, не получится, не передаст фотокарточка ни грациозности ее, ни походки, той особой женственности, от которой шалели раненые; темные глаза, умные и чистые, и маленький, чуть вздернутый носик, придававший ей какое-то лукавство, когда она смеялась, и рассыпанные по плечам блестящие черные волосы… Нет, не умею изображать портреты: ну как описать волнами исходившее от нее обаяние, гордую чистоту, без малейших признаков кокетства улыбку?
Был ли я в нее влюблен? Да, был, но не всегда, а лишь в госпитале, и не сразу, а лишь тогда, когда от нее ушел Андрюшка. А может, и раньше был, да не признавался себе в этом? Не знаю, да имеет ли это значение для поверенного? Больше того, для Квазиморды, которого она столько лет знала копией Андрюшки? А это, ребята, фактор суровый, далеко не всякая на мою физиономию могла смотреть без содрогания. Поверенный - другое дело, через несколько лет полвека, как я у нее поверенный, а она у меня. Она за меня в огонь и в воду, и я за нее вторую ногу дам оторвать. Хотя вряд ли, с ногой я нужнее. И хватит об этом.
Ничего не получилось с Птичкой и у Васи. А любил он ее по-настоящему, до тоски и воя, но достойно любил, без унижения. Вот кто, собака, всегда хорош собой был, девчонки сами на шею вешались. Как мужик он был поинтереснее моего братишки, и не такая долговязая дылда, и скроен получше, и глаза синие-синие - а не получилось, потому что Птичке нужен был Андрюшка, и никто другой, а почему, нам понять не дано, тайна сия велика есть. И об этом тоже хватит, все мы, кроме Андрюшки, пока что живы.
Расскажу лучше для смеху обещанное: как Птичка Васю выручила. Дело было осенью сорок пятого, по Москве гуляли "Черная кошка" и другие джентльмены удачи, и Вася носил под пиджаком на немецкой шомпольной цепочке трофейный эсэсовский кинжал в коричневых ножнах, дорогую для нашего друга реликвию, поскольку именно его этим самым кинжалом намеревался проткнуть первый его владелец. Цепочку Вася отрегулировал таким образом, чтобы кинжал из-под пиджака не высовывался, но по закону падающего бутерброда это все-таки случилось и в самый неподходящий момент. Как-то Вася напросился к Птичке на студенческий вечер, лихо отплясывал "линду", и во время одного лихого пируэта цепочка сдала и кинжал сполз вниз. А в зале для порядка сидел милиционер, который зафиксировал это явление и пальчиком пригласил Васю приблизиться. После короткого объяснения, в ходе которого Птичка с подругами доказывали милиционеру, что Вася не "черная кошка", а совсем наоборот, Вася был препровожден в отделение, где сонный дежурный, зевая, настрочил протокол о незаконном ношении холодного оружия. Тщетно Вася звенел фронтовыми наградами и взывал к милосердию - дежурный, к несчастью, по болезни на фронт не попал, испытывал в связи с этим комплексы и к преступникам типа Васи относился без всякой жалости. А такой протокол в то суровое время означал три года лишения свободы - это еще без отягчающих обстоятельств! И вот пока студент Института международных отношений Василий Трофимов расписывался на протоколе и осмысливал чудовищную перспективу, в дежурку влетела Птичка, ведя за руку капитана, начальника отделения. "Вася! - радостно и подхалимски сообщила Птичка. - Капитан тоже был под Берлином, только в 3-й армии, но все равно почти что рядом!" Капитан искоса взглянул на Васины награды, погладил свои, дав понять, что своих у него больше, просмотрел и сунул в корзину протокол и милостиво разрешил преступнику убираться ко всем чертям.
- А кинжал?.. - ободренный таким поворотом событий, пискнул Вася.
В нескольких энергичных выражениях капитан дал необходимые разъяснения, и, увлекаемый Птичкой, Вася вышел на свободу. Так благодаря Птичке страна вместо зэка с его жалкой последующей участью получила энергичного и весьма толкового заместителя министра.
А время было удивительное - первые послевоенные годы! Гимнастерки, ордена и костыли победителей, мир распахнут - поступай в любой институт, фронтовиков еще любили и уважали - снизу это шло, а не насаждалось сверху, как сейчас, льгота за льготой. То было время надежд и полуголодного энтузиазма, веры в обещанный коммунизм (такую войну выиграли, неужто не построим?), продовольственные карточки через два года отменили, москвичи отъедались и веселели, а о том, что в глубинке творится, в газетах не писали, а кто распускал враждебные провокационные слухи, тот вдруг исчезал, будто его никогда не было.
Жили мы эти первые годы весело и бездумно. То есть не то чтобы совсем бездумно, между собой разговоры были, но - молодость, кровь бурлит, в живых остались! После такой мясорубки - и живые, теплые! Что ни день, то новые радости: ночью рукопашная, руками, ногами отбиваешься, с криком очнулся - радость! Поцелуй сорвал - счастлив, с друзьями пообщался - опять хорошо, отменили карточки - ликование. Революция, почти что коммунизм! Заходи в магазин и покупай что хочешь (в Москве, конечно). Помню, едем мы с Андрюшкой в метро, с хрустом грызем сахар и хохочем, пассажиры возмущаются: "Дорвались, кретины жизнерадостные!", а мы с хрустом грызем и хохочем. А я только пенсию получил, новых обменных денег полный карман, вышли из метро - ив магазин, шесть пачек сибирских пельменей в портфель, не таких, как сейчас, когда не поймешь, из чего начинка, а настоящих мясных, да еще любительской колбасы кило, тоже настоящей - пир, вакханалия! А каждый год цены снижаются, восторг и энтузиазм (у москвичей, ну, может, еще у ленинградцев и киевлян).
К месту - размышление. Двух поэтов-бардов я люблю больше других, Окуджаву и Высоцкого. Первого уже покритиковал, берусь за второго. В потрясающей автобиографической песне о коридорах имеется, на мой взгляд, серьезная накладка-в том месте, где Высоцкий с ностальгией и упреком поет: "Было время, и цены снижались…" Зря упрекнул! Забыл Владимир Высоцкий или просто не знал по молодости лет, что в середине декабря 47-го, когда отменили карточки, цены на продовольствие с ходу взлетели раза в три! Расчет у Хозяина, великого режиссера народных эпопей и ликований, был простой: народ так возрадуется, что буханку хлеба можно купить не за сотню на рынке, а за рубль в магазине, что и внимания особого на новые цены не обратит. Так оно и случилось, не обратил, все-таки деньги стали деньгами, а не пустыми бумажками. А потом каждый год эти вздутые цены чуточку снижались: ликуй, труженик, получай подарок от великого вождя! Вот и получилось; то, что сразу в три раза, - легко забыли, а то, что каждый год снижались, - запомнили. Куцая у нас память, обрубленная…
Итак, жили весело и бездумно, народу было дано либо ликовать, либо безмолвствовать, даже шепот считался предосудительным. Мы лишь догадывались, нам еще предстояло узнать, что время было не только удивительное, но и страшное: Берия и Абакумов, Воркута и Колыма с миллионами будущих реабилитированных, Зощенко и Ахматову - долой с нашего светлого пути, а Шостакович и Прокофьев - формалисты - ату их! Генетика - лженаука, а Лысенко - гений, из ленинского Политбюро только один Сталин шагает в ногу, а остальные шпионы, Россия - родина всех изобретений, а кто не верит, тот безыдейный низкопоклонник и безродный космополит. Много было всего, и очень хорошего, и очень плохого, в чем мы до сих пор не разобрались или не хотим разобраться; а вернее, одни хотят, а другие мешают, те, которые никогда из себя раба не вытравят и до смерти будут мечтать о порядке, который был при Хозяине. А разве иначе у нас бывало? Разве тайные канцелярии на Руси открывали когда-нибудь свои двери? Да мы и сегодня о сталинском архиве знаем не больше, чем о деле царевича Алексея, которое до сих пор закрыто. Мозги набекрень, не жизнь, а сплошной раздрай, чувство вины и горькая обида на упрек, что каждый народ заслуживает своего правителя… Задним умом мы крепки…
И все-таки особенно первые три года - весело и почти что бездумно! Утром разъезжались по институтам, вечера проводили вместе за бутылкой доступного тогда и любимого нами "Цинандали". Я, Андрюшка и Катя учились на литфаке, Птичка в медицинском, Вася - на дипломата. Потом, как вы знаете, меня за безыдейную любовь к антипатриоту Зощенко выставили из института (к великому счастью, Андрюшка в те дни валялся с температурой под сорок, о бурных собраниях, где меня клеймили и исключали, в известность поставлен не был, ринуться в бой за брата не мог и посему уцелел), и я стал зашибать на двух-трех работах, чтобы подкармливать Андрюшку. Катю и Птичку. Зашибал много, на еду хватало, Кате и Птичке даже на чулки и туфли, а мы с Андрюшкой с превеликим спокойствием донашивали гимнастерки, галифе, сапоги и шинели, заплата на заплате. Получив четвертый или пятый отказ, Вася женился на Гале, и я остался у Птички один. Времени с ней проводил много. Поздним вечером запросто могли раздеть догола, да еще вместо компенсации кастетом по голове трахнуть, и к концу занятий я заходил за Птичкой. Из-за шрамов на лице, еще довольно свежих, казался я тогда страшен, отрастил бороду и стал еще страшнее, от меня шарахались, и был я Птичке надежным телохранителем. Мы ехали, шли домой и разговаривали, двое неприкаянных, изливали друг другу все, что было на душе. Маленькая, беззащитная, гордая, она ни о чем не жалела, и я ее очень любил. К черту недомолвки - любил! И по-мальчишески мечтал: пусть нападут, а я жизнь за нее отдам, не даром, конечно, а двоих-троих прихвачу с собой в преисподнюю.
Эх, юность моя, веселая и смутная! Года два назад мы чаевничали, вернее, Птичка пила чай, я - вино, и вот под легким градусом я расчувствовался и - нашел время, старый хрыч! - впервые признался, что любил. И вдруг Птичка серьезно кивнула и сказала: "Знаю, Гриша, не слепая была. Сделай ты тогда мне предложение, приняла бы, после Андрюшки ты был единственным, за кого бы пошла".
Каково услышать такое через сорок лет?!
У Андрюшки с Катей Тонечка родилась, у Васи с Галей - Ниночка. У Кости-капитана мужики-двойняшки, даже Мишка-пушкинист, самый тихий из нашего класса, и тот потомство произвел, и постепенно в моей душе созревала мысль о женщине в доме и нашем детеныше. Тогда и появилась Машенька, светлая ей память, радость моя недолгая, на шесть месяцев и восемь дней…
И осталась в жизни одна забота: помогать Андрюшкиной семье, которая перебивалась с хлеба на квас, подкармливать и одевать Птичку. Научился лезть во всякие щели, где только можно было забить деньгу, благо и сил, и времени было с избытком, а потом Андрюшка закончил литфак и стал делать карьеру, Птичка поступила в ординатуру, и жить стало проще, до осени 52-го, когда Катя осталась без Андрюшки, а еще полгода спустя Тонечка без Кати. И заполучил я годовалого детеныша, которого и выращивал с помощью Птички. Ну а дальше про Антонину, Степана и шкета Андрейку вы знаете. И про мою карьеру тоже, и про Васину, который пришелся по душе высокому начальству и запрыгал козлом по служебной внешнеторговой лестнице.
Ну а Птичка? Доктор медицинских наук моя Птичка! Усвоили? Всем кругом нужна, даже Африке, по которой несколько месяцев разъезжала и из которой прилетает в Шереметьево. Приготовил я ей завтрак и обед, ворох новостей и человек пятьдесят бесплатной клиентуры - чтобы не скучала. Пусть лечит, ее домашним хозяйством я занимаюсь.
Вот и ночь прошла, пора пить чай и идти к подземному переходу.
IX. ПТИЧКА НА СВОБОДЕ, МИШКА-ПУШКИНИСТ И ОПЕРАЦИЯ "БЛУДНЫЙ МУЖ"
Птичку спасло чудо. Вообще-то ее должны были выдворить в Африку или арестовать, потому что в паспорте отсутствовал какой-то штамп, что делало Птичку нарушителем границы, то есть государственным преступником. Птичка не возражала слетать обратно в Африку за штампом, и пока бдительный лейтенант ломал голову, как с преступником поступить, Вася провел беседу с вышестоящим майором, который, проявив мудрость и великодушие, амнистировал Птичку и разрешил ей следовать домой.
Но не тут-то было! При таможенном досмотре обнаружилось, что Птичка не указала в декларации крупную сумму валюты, о которой - абсолютно нетипичный случай для советского человека - и думать забыла. Бдительный лейтенант склонялся к тому, что эту крайне подозрительную личность все-таки следует изолировать от нашего здорового общества, но майор, на которого Васино удостоверение произвело впечатление, снова пошел по свойственному периоду перестройки и гласности либеральному пути: разрешил контрабандистке обменять слабые доллары на полноценные советские рубли, и под звуки торжественного марша, который я мысленно проревел, мы подхватили Птичкин багаж и погрузились в персональную "Волгу".
Так нежданно-негаданно Вася возвратил свой старый долг, а Птичка осталась на свободе.
Всю дорогу и потом за завтраком Птичка рассказывала про Уганду, Кению, Судан и прочую Африку, где прослыла великим детским врачом, фактически колдуном, ибо исцелила от какой-то заразы старшего сына главы государства, который в знак вечной признательности подарил ей льва. Проявив исключительное хитроумие, Птичка с ведома главы переподарила льва нашему послу, за что тот по сей день ее проклинает, ибо царь зверей оказался неимоверно прожорливой скотиной, а в посольской смете статья о кормлении дареных львов отсутствует, и мясо посол покупает за свой счет. Конечно, легче всего было бы вывезти косматого обжору в саванну и дать ему хорошего пинка, но глава государства, как на грех, то и дело интересуется, как поживает его подарок, и посол находится на грани полного разорения и развода с разъяренной супругой. Рассказав еще массу интересного, Птичка наделила нас африканскими сувенирами и улеглась спать.
Вася уехал руководить внешней торговлей, а я потопал на телеграф. Старшая, человек суровый и склонный к ругани, мягко упрекнула за опоздание, мягко потому, что кадр я безотказный и отчасти бесценный, так как разносить телеграммы охотников мало - работа не престижная и скудно оплачиваемая. Лично я на престижность поплевываю, а добавка к пенсии мне необходима, чтобы через два месяца широко, почти что всенародно отметить день рождения Андрюшки, да и свой собственный. Пожалуй, телеграфных денег не хватит, за водкой полдня стоять, а коньяк дорогой, возьмусь со следующей недели разносить пенсии и переводы.
Телеграммы я обычно просматриваю, чтобы случайно не сделать веселую рожу, вручая адресату приглашение на похороны. Ого! Нашей местной знаменитости, писателю из высококлассной девятиэтажки, в которой не каждому желающему давали квартиру, сегодня шестьдесят, штук восемь телеграмм ему, в том числе одна длиннющая, за подписями литературного начальства: "Талантливый… широко известный… многоуважаемый" и так далее. Вот дают, собаки, не юбилей, а праздник советской литературы! Небось отплевывались и чертыхались, когда подписывали. Но книг у него действительно целый шкаф, все толстые, с добротными переплетами и до невозможности скучные, влезаешь в них, как в болото, лично я однажды пробовал осилить и на пятой странице дал такого храпака, что сам себя перепугал. Как говорил незабвенный Зощенко - "маловысокохудожественные произведения". Но - литературный генерал, черная "Волга", как за Васей, приезжает, книгу выпускает - критики от радости с ума сходят и поздравляют читателя с новым шедевром. Хотя нет, так было до гласности, теперь не сходят, а так, слегка поскуливают, недаром писатель выходит прогуливать таксу какой-то озабоченный - как бы не огрели по затылку критической дубиной, ведь некоторых литературных генералов уже разжаловали чуть ли не до ефрейторов. Придумал! Мысленно подарю ему на юбилей лопату, чтобы зарыл свой талант в землю! Ладно, черт с ним, мое дело - вручить телеграммы. Вручил, он расписался, изучил подписи начальства и остался доволен, погладил козлиную бородку, благосклонно поинтересовался моим здоровьем, выслушал мой ответ невнимательно, долго рылся в кошельке и торжественно, как средневековый царь со своего плеча шубу, преподнес мне двугривенный. Иной раз я принимаю, но в данном случае вежливо отказался: "Спасибо, я, знаете ли, человек состоятельный, лучше вы эти деньги перечислите в Фонд культуры".
А вообще, может, вы со мной и не согласны, но я не уважаю тех, кто поднимает шум и даже визг вокруг чаевых. Таксисты, к примеру, без чаевых просто не смогут работать: ими весь парк кормится, начиная от слесаря, который без рубля гайку не подтянет, и кончая вахтером, который без двугривенного машину на линию не выпустит; умалчиваю о промежуточных звеньях, тоже не на одну зарплату живущих. А старушки гардеробщицы, которые ваши тяжелые шубы развешивают, надрываются? А пенсионерки, вам телеграммы доставляющие? Рублик-другой в день подколотят - курочку внуку отнесут и себя булочкой-рыбкой побалуют. Другое дело - официанты, народ наглый, крупными чаевыми избалованный, особая каста, к ним я отношусь без сердечного сочувствия; впрочем, в рестораны не хожу.