Часть третья
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
Десант был совершен. Теперь закончился период скрытого сосредоточения сил, ночных маршей, военных хитростей. Две силы - одна наступающая и другая обороняющаяся - встретились в открытой схватке. Немецкие генералы Манштейн, Маттенклотт, Иянэке, ожидавшие десанта, отовсюду теперь увидели его.
Позади немцев лежали обширные просторы Крыма, аэродромы, хорошие автомобильные дороги для переброски солдат и военной техники к угрожаемым местам. Восточный берег Керченского полуострова был заблаговременно укреплен и насыщен войсками.
Позади десантников протянулся широкий пролив, соединявший два моря. Далеко синели возвышенности Тамани.
Казалось, в неравных условиях началась атака Крыма.
Но германские и румынские генералы, собравшиеся в тот же день на совещание близ Керчи, как рассказывали потом пленные, были несколько встревожены, но не теряли присутствия духа. Они тогда не предвидели, что прыгнувший в воду путиловский рабочий Батраков и крестьянский парень Горбань или бывший учитель Степняк были их судьями. Немецкие генералы отдали приказ сжечь кусок земли, захваченный русскими десантниками. Не предвидели эти генералы и того, что именно отсюда пойдут корабли черноморцев к Измаилу, к Констанце, к "дунайским столицам" - Будапешту и Вене. Отсюда началось наступление южного фланга советских войск.
Летняя кампания того, одна тысяча девятьсот сорок третьего, года принесла блестящие успехи советскому оружию. Наши войска изгнали врага с левобережной Украины, из Донбасса, Орловщины, Смоленщины, переправились через Днепр и вступили в правобережную Украину и Белоруссию.
К первому ноября генерал Толбухин подошел со своими войсками к Чонгару, а западнее прорвался через Перекоп к Армянску. Толбухин закупорил горло "крымской бутылки", отрезав полуостров с суши и выйдя на подступы к Херсону.
Крым - огромный аэродромный узел, оказавшийся в тылу наших наступающих армий, угрожал нам не только войсками, но и авиацией. Захваченный немцами Крым стеснял операции нашего Черноморского флота; Севастополь находился в руках противника.
Форсирование Керченского пролива, то есть наступление на Крым со стороны Тамани, должно было оттянуть от Перекопа значительные силы врага и позволить нашим войскам 4–го Украинского фронта свободнее решать свои задачи. Противник понял значение первого десантного броска и не жалел сил и средств, чтобы сбросить десант в море.
К Керченскому проливу были притянуты добавочные войска. Кроме 98 пехотной немецкой дивизии, защищавшей побережье, сюда подошли части 10–й пехотной дивизии немцев с кавалерийской и 3 горно–стрелковой дивизией румын, морская пехота и подкрепления из Франции, перебрасываемые несколькими авиагруппами многомоторных транспортных самолетов. Сюда подошли эскадры самоходных артиллерийских барж, торпедные и сторожевые катера, базировавшиеся на Феодосию, Ялту и Севастополь.
Как видно, силы, с которыми должны были сразиться моряки и пехота десанта, были значительны. Враг не думал дешево продавать свою жизнь. Оперативный десант, высаженный в ночь под первое ноября, мог противопоставить противнику, кроме своего мужества, пока только пулеметы, противотанковые ружья, личное оружие и гранаты. Пушек почти не было, исключая, конечно, дальнобойную артиллерию поддержки, действующую с Тамани и Тузлы. Орудия, взятые армейцами в десант на плотах, почти не достигли этого берега. Плоты разбросал шторм и унес в море или прибил там, где они не могли быть полезны.
Десантники не имели укреплений. Долговременные огневые точки, отштурмованные ночью, были повернуты амбразурами к проливу и, конечно, не могли итти в расчет. Высоты, где можно было укрепиться, стояли в глубине и к ним нужно было еще дотянуться Единственным местом, куда можно было спрятаться и откуда вести огонь, был противотанковый ров, подготовленный немцами. Ров был захвачен в первой атаке; значение его понимали и немцы. Они решили вырвать эту выгодную позицию и в середине дня начали штурм противотанкового рва.
Ров удерживался только моряками, и на них обрушилось все, чем располагали немцы. Левый армейский фланг, хотя в этот миг и меньше подвергаемый непосредственным атакам, не мог оказать поддержки. Там нужно было укрепляться почти на открытой местности.
Высокие волны зыби, чуть подбитые гривками пены, казалось, навсегда отрезали десантников от Большой земли. Ни суденышка, ни шлюпки, ни паруса. Чайки, отогнанные непрерывной стрельбой, носились далеко отсюда, собираясь в крупные стаи. Снаряды глушили рыбу, и птица ожидала затишья, чтобы выловить ее.
На берег выбрасывало трупы утонувших людей. Подхваченные волнами, они снова ныряли в море, пока какой‑нибудь более высокий вал не забрасывал их за колья проволочных заграждений. Погребением нельзя было заняться до вечера. Немцы обстреливали береговую черту. Батраков послал людей к поврежденным кораблям за патронами. Матросы у крутизны раздевались и, мускулистые меднотелые, стремительно перемахнув отмели, бросались в воду. Высокие и узкие смерчи поднимались из воды от разрывов. Пока обходилось без потерь, а патроны и гранаты прибавлялись. Плохо было с противотанковыми ружьями. Расчеты ПТР атаковывались ударными группами немецких моряков, их пытались раздавить танки, их накрывали минометным и артиллерийским огнем. Постепенно из строя выходили противотанковые ружья.
Все несколько перепуталось и произошло не так, как решили перед десантом: не по тем линиям пошли суда и не совсем туда, куда намечалось при атаке, тот или иной взвод не выдерживал строго своего направления. Что поделаешь? Десант - наиболее сложная изо всех операций, применяемых в современной войне, а ночная высадка тем более.
…Шумский продолжал сражаться. Немцы разгадали тайну высоты 47.7 и обрушили на нее свою четвертую атаку. Люди батальона видели приближение драматического конца лейтенанта; они выползли к брустверам и, молча, в затаенной тревоге, наблюдали. Танки атаковали высоту, выбрались на вершину, покружились и снова исчезли. На холме появились немцы. Высота 47.7 перестала числиться за батальоном. Оттуда теперь не дождешься синих язычков, вылетавших как раз тогда, когда нужно. Батраков сполз с бруствера, приник боком к сырой стенке траншеи.
- Милостью неизвестного бога, - прошептал Батраков, вычеркивая из своей книжечки Шумского и парторга Шмитько.
От взрывов снарядов глухо подрагивала земля.
Дым от горевшей невдалеке скирды полз по траншее ленивыми клубами. Вот открылись чьи‑то ноги, обутые в желтые ботинки и обмотки, забрызганные ржавыми пятнами глины; потом показалась бляха, подсумки с расстегнутыми крышками; прояснился человек. Это был Брызгалов. Он что‑то жевал, продолжая выжидательно глядеть вперед, где возле пулемета лежал Шулик. Немецкие саперные лопатки с приметными, новенькими черенками торчали в стенке окопа, и на них висели плащ–палатки, еще мокрые после ночной переправы. Сизый побег ползучей травы шпарыша, напоминавший арбузную огудину, опускался сверху, втоптанный в сырую глину глубоким следом кованого немецкого сапога.
Сняв фуражку, Батраков провел ладонью по вспотевшим волосам. Горбань вытащил из кармана зеркальце, протянул ему. Батраков взял зеркальце и увидел в нем свою вымазанную щеку с характерным провалом - худобой от скулы, голубой ободок расширенного зрачка и прожилки по белку. "Какие‑то плохие глаза, - подумал Батраков, - и, как чорт, грязный. Утереться? Кажется был платок, если только не потерял в суматохе?" Батраков вытащил из кармана аккуратно заглаженный "восьмеркой" и даже надушенный носовой платок. Свои "холостяцкие платки" Батраков обычно втихомолку стирал сам, прямо под краном, надеясь больше на свои кулаки, чем на горячую воду и мыло. Кто же постарался незаметно сунуть ему такой "легкомысленный" платок. Конечно, Татьяна. Она приходила к ним в хату, шепталась с Горбанем, разогревала паровой утюг… Батраков встряхнул платком и быстро окунул в него лицо. Сразу вместе со свежестью и чистотой ткани как бы возникли знакомые запахи магнолии. Гудауты, Батуми и здесь, в Крыму, Ялту, Ливадию, Гурзуф напомнили ему эти далекие, но так хорошо известные запахи. Тут деревца не увидишь порядочного, где там магнолию…
Захотелось, чтобы платок оставался таким же свежим, пахучим, с рубчиками от утюга, заботливо разглаженным женскими руками. Сложить бы его так же? Но веселый огонек, вспыхнувший в глазах наблюдавшего за ним ординарца, заставил Батракова небрежно скомкать платок.
Моторист с подбитого катера, огромный и неуклюжий парень, занимавший окопчик за Горбанем, вдруг сполз на дно траншеи и, уткнувшись головой в стенку, застонал. Моторист вел себя не совсем так, как нужно, все высовывался из‑за прикрытия, балагурил. И вот, кажется, подцепила пуля. Он прижал к боку руку и сквозь крупные пальцы, вымазанные тавотом, проступила густая, клейкая кровь.
- Сашка, помоги.
Горбань бросился к раненому, бранчливо, но очень ловко перевернул его на спину, стащил кожаную куртку и, закатав поверх смуглого его живота тельняшку, принялся окручивать сразу же окровянившееся тело тонкой полоской розоватой марли.
Вскоре появилась сестра, девушка с круглыми, как У куклы, глазами и рыжими завитками волос, упавшими на воротник. Батраков знал эту девушку из пульроты Степняка, прикомандированную к ним из бригады Потапова после новороссийских боев.
- Алло! Алло! Я у телефона! - неожиданно, с веселым девичьим озорством крикнула она, размахивая санитарной сумкой, чтобы разогнать дым. - А вот голубчик–субчик. А–ай–ай, какая неосторожность!
Девушка отстранила плечом Горбаня, вставшего с перепачканными кровью руками, которые он держал на весу, и наклонилась над раненым. Заботливо взяла она в обе руки голову моряка, прижала к себе.
- Ничего, ничего, кудрявый…
И ловко принялась за перевязку.
Бой разгорался влево, там, где был стык с армейской пехотой. Ухающие, тяжелые звуки летели оттуда. Батраков физически, реально ощущал эти звуки, точно в стык вбивали и вбивали костыли каким‑то чудовищным паровым молотом. Такого молота и на Кировском заводе у них не было. Оттуда неслось: ух–ух–ух. Земля тряслась.
Высокий гвардеец в одной фланелевке с широкими плечами и тонкой, как у горца, талией бежал по траншее, почти не пригибаясь. Он высматривал человека с красным околышем фуражки. Наконец он нашел комиссара среди всех этих одинаково закопченных людей.
- Ворвались немцы, товарищ комиссар, - выпалил он, сдерживая порывистое дыхание. - От лейтенанта Курилова! Товарищ лейтенант просит подмогу…
Батраков понял, что там плохо. Курилов не стал бы напрасно просить поддержки. Но чем помочь? Снимать отсюда людей нельзя, атака готовилась по всему фронту.
- Цыбин там?
- Старший лейтенант Цыбин ранен, товарищ комиссар.
- Ранен?
- Во время контратаки. Ранен и лежит впереди…
- Где впереди? Ты что‑то путаешь, брат?
- Впереди лежит, раненый. Кажется в ноги. Не доползти…
- Погоди, - Батраков все ближе и ближе притягивал к себе связною. Глаза Батракова стали сразу холодными и безжалостными.
- Передай лейтенанту Курилову, чтобы принял пока автоматчиков. И передай ему: отходить некуда. Если продержится, - придет поддержка. Не продержится… Не нужна нам, понимаешь, нам будет тогда поддержка. Ничего не нужно. Понял? Передай лейтенанту - Букреев подойдет с Тамани.
- Капитан Букреев? - моряк облизнул пересохшие губы, и лицо его стало сразу другим, словно вымытым… - А разве их не того?
- Что не того?
- Не потопили?
- Букреев подойдет с Тамани, Обязательно подойдет, - как бы убеждая самого себя, повторил Батраков. - План такой… Иди с ним, Саша. Если там будет совсем того… Прибежишь тогда. Сам тогда пойду. Ну, айда, ребята.
Горбань и гвардеец ушли.
Девушка, перевязавшая раненого моториста, приподняла его, помогла уцепить себя за шею. Она нагнулась, и рука моряка прихватила ее волосы на затылке. Она пыталась осторожным поворотом головы высвободить их. Заметив взгляд комиссара, перед которым она, как и все девушки их батальона, робела, она растерянно улыбнулась и затем сразу короткими своими ручками обняла раненого, рывком поставила его на ноги и повела.
- На буксире, товарищ комиссар, - сказал виновато моторист, - цилиндры не сработали.
- Пока не ведите в госпиталь, - приказал Батраков, - положите в нише, ближе к берегу.
- Есть положить в нишу, - прошептала девушка, не глядя на комиссара.
Артиллерия снова начала обрабатывать плацдарм. Теперь шумы куриловского фланга погасли. Везде стало громко, как выразился бы Горбань. Казалось, люди теперь были разобщены стеной густых, железных звуков, вихрями разрывов и воем - всем тем, что приносит с собой ураганный артиллерийский огонь.
Никого близко не было. Отпустив ординарца, Батраков ощутил гнетущее чувство одиночества. Если раньше к нему обращались за помощью, за приказом, то теперь наступил момент, когда каждый знал свою обязанность: биться, не сходя с места. Сейчас, при нарастании огня и пехотных атак, не было необходимости кого‑то убеждать, кому‑то приказывать. Люди сами знали свои обязанности и приготовились ко всему.
И в этот момент, когда впору только следить за своим скорострельным оружием, за мгновенным перемещением целей, Батраков вспомнил о семье. Эти близкие люди, оставленные им далеко–далеко, промелькнули в его сознании удивительно ясно и… исчезли. Потом снова вернулись. Они принесли знакомое сладостное состояние духа и помогли ему сосредоточиться. Они как бы благословили его на подвиг и были вместе с ним. Он дрался сейчас за них, за жену, за сына, убитого голодом, за нарушенный мир его души… Подполз Линник, покачивая своим коротким, мясистым телом и по–тюленьи загребая ладонями. "Зачем он к нему? Неужели не выдержал этот человек, образец спокойствия и разумной отваги? Не хотелось разочаровываться в нем, может быть, в последнюю минуту. Нет, Линник не должен ничего говорить. Если и умереть, то с мыслью, что он до конца оставался настоящим бойцом и коммунистом".
- Товарищ комиссар! - парторг тяжело привалился к нему.
- Назад, Линник! Пришло время выполнить клятву. Каждый отступивший…
- Глуховат… эх–ма глуховат… - бормотал Линник.
Дотянувшись к комиссару, заорал во всю силу своего голоса:
- Корабли…
- Не жди сейчас кораблей… Не разводи панику.
- Корабли! - Линник стиснул его за плечи и рывком повернул назад, к проливу.
Туда давно не оглядывался Батраков, чтобы не расстраиваться. Оттуда, от моря, он сам, взвесив всю обстановку, не ждал помощи раньше ночи. И вот, обернувшись назад, он увидел: ныряя в валах зыби, строем фронта подходили корабли. Батраков, не веря еще своим глазам, приложился к биноклю. Вот, на тонком флагштоке корабля Курасова взвился флагманский флаг. Значит там был командир высадки Звенягин! Он вел свою эскадру наперекор всему, не дожидаясь сумерек, ночи. Его, звенягинский, стиль.
Растрепанный дым относило по норду.
Последние лучи заходящего солнца промчались сквозь багровую облачность, и на общем голубовато–сером фоне моря и темных кораблей вспыхнули яркие звездочки–блестки - не то снарядных гильз, не то зеркал сигнальных ламп. Светлячки перебегали от корабля к кораблю, между массивными валами зыби, взорванными снарядами. От этих неожиданных "зайчиков" сразу повеселело на душе. Корабли, подходившие к ним, сразу связали их надежной цепочкой с Большой землей. Там - всё, и Ростов, и Москва, и Урал, и Кавказ, и Мурманск, и Хабаровск.
Невдалеке от берега корабли открыли огонь. Это был голос своих, черноморцев.
- Наши! Корабли!
Батраков оторвался от бинокля и поддал плечом парторга.
К ним шли все те же бесстрашные сторожевики, морские охотники, тральщики, тендеры, мотоботы. Но это был флот. Поддержка, подходившая от своего, родного моря, в самую нужную минуту.
- Давай к ребятам, чертило. Что хочешь делай: кричи, кувыркайся… но чтобы люди знали. Наши идут!
Линник скользнул по комиссару веселым взглядом, и смешно, как‑то по–мальчишески подпрыгивая, убежал.
"Рад старичина. Теперь еще, пожалуй, сумеет повидать свой Херсон".
Батраков, расправив свои не такие уж широкие плечи, пошел по траншее, налево, на участок Курилова и Цыбина.
Батраков хорошо помнил, когда к Севастополю в памятный день начала второго штурма подошла эскадра тяжелых кораблей. Тогда корабли подоспели и выручили их в самую критическую минуту. Крейсера и эсминцы открыли огонь из мощных корабельных орудий.
- Держаться, ребята! Не подкачать, куниковцы!
Комиссар шел нарочито неторопливо. Он нагибался к раненым и ободрял их все теми же словами: "Наши подходят, корабли". Когда близко падал снаряд, он бросался на землю, ощущая и ладонями, и лицом ее, сырую, тяжелую, животворно–новую. Перележав сколько нужно, поднимался, отряхивался, как гусь на бережку, и продолжал свой путь. Все больше и больше раненых; они были перемешаны с окровавленными и похолодевшими уже телами. Невдалеке рукопашная. Слышалась стрельба, на–коротке в упор, перекатный рокот боевых кличей, которыми поддерживали себя воины всех времен и народов.
Пулеметчики со скошенными улыбками, застывшими на лицах, сберегая патроны, выстукивали короткие, злые строчки, стараясь пригнуть перебегавших по полю немецких солдат.
Горбань появился в изорванном обмундировании, с разбитыми руками.
- Ты что это? - прокричал ему Батраков. - Что такое?
- Я их… Я их…
Он больше ничего не мог вымолвить. Желваки бегали под кожей скул, как свинцовые шарики, зубы ознобно стучали.
- Сашка! Корабли! Видишь, чертило?
- Вижу… Все видят… И они видят…
Он быстро слизал кровь с разбитых до костей суставов рук, сплюнул.
- Так будет ладно… Он меня грызть взялся. Я его кулаками. Посек руки до маслов.
- Успокойся. Ну? Беги навстречу к десанту и нацель их сюда.
Горбань встрепенулся, вгляделся непонимающими глазами. Батраков нарочито грубо повторил приказание, и тогда Горбань, поняв, что от него требуют, прихватил зубами ленточки бескозырки и побежал.
…Корабли вел Курасов. Он командовал уверенно и жестко. Он развернулся фронтом, чтобы достичь наибольших скоростей и одновременно высадить десантные группы. Курасов хотел походить сейчас на Звенягина, и перед ним, как живой, стоял сраженный комдив с горькой своей последней улыбкой.
Нет, не царь Митридат и не крылатые скифы витали над двумя полуостровами, над этим древним проливом. Дух Павла Звенягина, оскорбленный и неотмщенный, носился здесь.
Когда над головой Курасова проревели штурмовые самолеты, поднятые с кубанских аэродромов, он невольно вздрогнул. Тени машин летели туда, куда всей своей жизнью воина стремился Звенягин. На запад! Штурмовики легко пересекли пролив и как бы упали на Огненную землю.
Курасов прорвался к самому берегу и удовлетворенно увидел россыпь морской и армейской пехоты, выброшенную с кораблей как будто гигантскими горстями.
Разозленные утренней неудачей, собравшие себя для удара по врагу, десантники молниеносно достигали берега бродом и вплавь.