- Им будет трудно самим выехать оттуда, так же как из Кировской области семье Батракова. У нас детворы много.
- Моя жена сама выедет отлично, - обрадованно перебил Батраков, - выедет! Ко мне выедет хоть на край света.
- А все же мы направим за ними людей, - сказал Мещеряков, улыбнувшись. - В Кировскую область поедут моряки–вятичи, побывают и у себя дома и поивезут "батрачат". А в Самарканд мы решили направить Хайдара.
- Хайдара? Вы знаете Хайдара, товарищ контр–адмирал?
- О, вы, по всему видно, Букреев, плохого мнения о нас! - Мещеряков указал на себя и смеющегося Шагаева, стоявшего рядом с ним. -Хайдара, кстати, обнаружил товарищ Шагаев. Ему же принадлежит инициатива вызова сюда ваших семей. Ну, спешите, еще раз желаю удачи на переходе. А в Тамани встретимся.
Букреев и Батраков молча сели в машину и поехали, не проронив ни слова, почти до самого порта. Подъехав к порту, они присмотрелись к сторожевым кораблям, подходившим к причалам. Звенягин привел свой дивизион, и порт как бы проснулся. Вспыхивали фонарики, освещая то часовых с автоматами на груди, то конную бричку с высокими колесами, заваленную клеймеными мешками с мукой, то моряков в высоких сапогах и кожаных костюмах.
Когда снова пошли безжизненные улицы, голые деревья и черные кусты, Батраков приник к уху Букреева и громко сказал:
- Умница‑то адмирал, а? Теперь надо воевать хорошо… чтобы вернуться.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Батальон, поднятый по боевой тревоге, выстроился во внутреннем казарменном дворе. Попрежнему неумолчно, дремотно–лениво шумело море и в лесу, у гор, плакали не то совы, не то южные филины.
Вызванные из строя ротные и взводные командиры отдалились от своих шеренг, подошли, откозыряли. Выслушав комбата, офицеры не задавали вопросов - все было известно: получить новое зимнее обмундирование, боевые припасы и выйти к местам погрузки. Командиры разъяснили задачу своим подразделениям, и люди, повинуясь отрывистым, отданным вполголоса командам, побежали в казармы.
- После того как мы сами переоблачимся, я соберу на несколько минут парторгов и комсоргов, - сказал Батраков.
- Хорошо, - согласился Букреев, - и кстати надо посмотреть, чтобы люди ничего лишнего не набирали. Сундучки и все лишние вещи сразу же сдавать.
В казармах люди переодевались в ватные стеганые куртки и штаны, армейские гимнастерки, меняли сапоги и ботинки. Не слышалось обычного при побудках балагурства. Бойцы были внимательно серьезны. Новички, следуя ветеранам, тщательно осматривали свои вещевые мешки, облегчая их, пришивали дополнительные карманчики для запалов. Полученные всеми меховые шапки прятали в мешки и оставались - пусть в старых и холодных, но родных бескозырках. Черные верхи бескозырок затягивали чехлами хаки, чтобы днем при палубной перевозке не демаскировать корабли.
Ровный густой гул стоял в казармах.
Помощник комбата по хозяйственной части, толстый и обычно медлительный человек, бегал по коридорам, покрикивал, суетился. Он побаивался комбата и, заметив его, еще пуще старался показать свое служебное рвение. Он разносил угрюмого старшину, работающего в складе материально–технического снабжения.
- Что случилось, товарищ старший лейтенант? - спросил Букреев.
- Маята, маята, товарищ капитан! - Он вынул платок, вытер потную шею. - Беда, если сам не досмотришь, сам не проследишь. Вот этот, - он указал на старшину, - полторы сотни противотанковых гранат передал пулеметчикам. Все набиваются патронами и гранатами до пазух…
- А что же, консервами набиваться, - строго перебил его Батраков, - или лапшой?
- Но ведь мне разъяснили, что боевые припасы они получат там, а я должен выдать только обычную норму.
- Где там? - спросил Букреев.
- На Тамани. В армейских складах, товарищ капитан. А продпаек выдаю я на пять полных суток. А они все требуют гранаты и патроны…
Букреев посмотрел на Батракова, на его смеющиеся глаза и понял, что такое поведение моряков ему по сердцу. Но приказ его, комбата, должен быть беспрекословно выполнен. Впереди был поход, и неизвестно, когда они Дойдут до конечного пункта.
- Продовольствие, - Букреев помедлил, - должно быть захвачено полностью, до последнего грамма. И вы мне за это отвечаете, товарищ старший лейтенант. Во–вторых, боевые припасы отпускать по норме, указанной мной. Никаких самовольных поступков…
- Слушаю, товарищ капитан. А ваше обмундирование я выдал вашим ординарцам. Они вас ждут… Разрешите сопроводить, товарищ капитан?
- Продолжайте заниматься своим делом.
- Подобрали обмундирование лучшее, что могли. Но извините, не в магазине… - и в этот миг помощник увидел автоматчиков, сваливших вороха старого обмундирования возле бачков с питьевой водой. Не докончив начатой фразы, он вприпрыжку побежал по коридору, мелькая толстыми икрами, обтянутыми хромовыми голенищами сапог.
- Тузина выдвиженец этот, толстомясый, - хмурясь, сказал Батраков.
- Но пока он должностное лицо в батальоне.
- Боеприпасов жалко. Что их солить?
Букреев понимал, что упрек замполита в какой‑то мере относился и к нему, к Букрееву.
- Видите, Николай Васильевич, - мягко сказал Букреев. - Мне очень по душе люди нашего батальона, скажу больше - я полюбил их. Но мне непонятно одно…
- Что именно?
- Почему моряки, образец дисциплины и строевой четкости, сходя на сушу, кое‑что забывают…
Батраков приблизился, поднес ладонь к уху, стал очень внимательным и, как показалось Букрееву, настороженным.
- Приказ есть приказ, - продолжал Букреев, - и я буду всегда требовать от своих людей безусловного выполнения приказа.
- Правильно. Но чем они приказ нарушили? Берут больше гранат? Ну, и пусть берут на здоровье.
- Гранаты пусть берут, но не за счет продовольствия. При операции я могу согласиться - больше боеприпасов, меньше караваев, но на подходе, когда нужно накопление сил для броска…
- Конечно, вы тоже правы, - согласился Батраков, - но десантник научен опытом. Он приучен на тетю не надеяться. Вот увидите, когда пойдем на Крым, ничто его не остановит. Письма будут выбрасывать, белье, а патроны брать.
- Тогда и приказ им будет такой.
В комнате, указанной помхозом, кроме Манжулы и Горбаня, их поджидали парторг батальона Линник, застенчивый, сравнительно пожилой человек, и комсомольский организатор Курилов, молодой лейтенант с узким лицом и волевым подбородком. Батраков на ходу распоясался, бросил сапоги. Он начал переодеваться и одновременно инструктировал Линника и Курилова, наклонившихся к нему, чтобы расслышать его тихий и быстрый говорок. Букреев слышал, что его мысль о беспрекословном выполнении всех приказов разъяснена замполитом со строгой отчетливостью. Букреев мог лишний раз убедиться в том, что его заместитель очень практичен, целеустремлен в политработе, ясно определяет задачу коммунистов и комсомольцев в предстоящей операции. Батраков привык точно и с партийной добросовестностью выполнять свои обязанности на войне, так же как в свое время он на Кировском заводе обтачивал на токарном станке детали; так же, как потом, мобилизованный в политотдел маши- но–тракторной станции, он в башкирской деревне скромно, но с железной настойчивостью проводил линию партии, доверившей ему работу в деревне.
Теперь, в войну, он, уверенный в справедливости того, чему отдавал всю свою жизнь до сих пор, выполнял порученное ему дело. "Хороший Батраков, - подумал Букреев, - с ним как‑то надежно".
С сожалением сбросив свои темносиние бриджи, залоснившиеся от седла, Букреев надел холодные и жесткие ватные брюки со штрипками. Следуя примеоу замполита, он впервые надел тельняшку и на нее армейскую гимнастерку с вышитым на рукаве якорем на черном фоне шеврона, окаймленного золотым сутажем.
- Ворот расстегнуть? Морскую душу показать? - пошутил Букреев.
- Морская душа и без показа видна. Ее нарочно не покажешь, не застегнешь. Вот какие дела, Букреев. - Батраков прикрепил к поясу полевую сумку, повесил на плечо автомат и тихо добавил: - Я пока свой народ обговорю, ты… вы… - поправился он, - черкните письмецо домой, жинке.
- Почему именно сейчас?
- Шагаев просил. Чтобы с человеком, который за ней выедет, передать. А то уйдем в десант, другие дела при- Дут… Письма надо передать сегодня же Шагаеву, просил.
- Хорошо, Николай Васильевич, А ты? …вы?
Батраков, покраснев, вынул из кармана письмо в мятом конверте и застенчиво сунул его Букрееву.
- Вообще примета нехорошая… письма… Но у нас причина иная… Ну, я пошел.
- Через пятнадцать минут тронемся, - сказал Букреев, пристукивая сапогами, тугими от шерстяной портянки. - Сапоги я, Николай Васильевич, решил оставить старые. Не люблю необношенной обуви.
- Они у вас… ничего.
Батраков вышел в сопровождении Линника и Курилова. В коридоре на баяне заиграли "Землянку". Это была, как говорил Баштовой, любимая на Малой земле песня Цезаря Куникова. Букреев придвинул ближе лампу, вынул блокнот, вечное перо. Самарканд, как это далеко… И листок бумаги, на котором он в правом уголке поставил дату, казалось, не мог теперь дойти туда, к границам Китая и Афганистана.
Не изменяя привычке, Букреев писал крупным и четким почерком: "Родная моя Ленушка. Это письмо передаю с Хайдаром, который выезжает за вами в Самарканд. Наше желание быть вместе или хотя бы поближе исполняется в канун очень важного для меня дня. Наша будущая встреча, может быть, явится наградой мне за то, что я должен сделать. Ты догадываешься, о чем я говорю. Оснований для беспокойства у тебя не должно быть. Ведь наконец‑то начинается моя прямая работа по единственной моей специальности, которую я изучал свыше пятнадцати лет. Часто, скажу откровенно, я сетовал на то, что ничем почти себя не оправдал, что спокойствие семьи моей, спасение родины добывалось как бы другими руками. Мне было тяжело, а как профессионалу–военному просто стыдно, хотя, может быть, таких, как я, и приберегали для решительного удара по врагу. Видишь, я начинаю хвастать… Итак, сегодня сердце мое бьется спокойнее, чем всегда…"
Букреев посмотрел на часы. Прошло шесть минут. Он перечитал написанное и понял, что все это не то, - не те слова. "Чепуха какая‑то, - подумал он, - ведь нужно было просто рассказать по–деловому о принятом им решении о переезде и всё". Он продолжал на втором листике блокнота: "Ты выедешь вместе с детьми в Геленджик и займешь мою комнату, где я оставляю кое–какие вещи у хороших старичков–хозяев. Здесь подождешь меня. Береги детей, особенно на пароходе от Красноводска до Баку. Каспий сейчас штормит, и простудить дочурок нетрудно. Во всех дорожных заботах вполне положись на Хайдара. Ты, надеюсь, не забыла его?"
Не перечитывая, Букреев надписал адрес на конверте.
- Манжула, вот эти два письма немедленно отвезите начальнику политотдела базы капитану первого ранга Шагаеву. Оттуда - прямо к пристани.
Букреев вышел из казармы вместе с Манжулой. Батальон, готовый к походу, был уже во дворе. В коридорах на полу виднелись следы сапог, валялась солома, много рваной бумаги. Стало сразу неуютно, холодно. Где‑то хлопнуло окно, и по пустым помещениям разнесся звон разбитого стекла.
Во дворе слышался тихий гомон.
К Букрееву подошли батальонный врач майор медицинской службы Фуркасов, Баштовой и Батраков.
- Я говорю нашему комиссару, что зимой неприятно итти в десант, - сказал доктор, протирая стекла очков.
Фуркасов был известен Букрееву еще по г. П., где доктор "следил за его сердечком".
- Прошу объяснить, Андрей Андреевич.
- Не люблю купаться в холодной воде. У меня - шут ее дери! - нудная и ничуть не романтичная болезнь, люмбоишиалгия. Что‑нибудь говорит вам это название?
Фуркасов был добряком по натуре, любил поиграть в карты, выпить винца, не чурался хорошеньких медсестер. Весь склад его характера был глубоко мирным, воинственных людей он не понимал, в чем откровенно сознавался.
- Вам‑то тонуть еще не приходилось, доктор? - спросил Букреев.
- Если бы мне приходилось тонуть, вы не имели бы удовольствия видеть сейчас перед собой своего начальника медсанчасти, товарищ капитан. Я родился и рос, как вам известно, в Оренбургских степях и плаваю, как английский стальной топор.
Все коротко посмеялись.
Батальон был построен Степняком. Букреев спустился с крыльца. Сырая трава пружинила под ногами, и сырость ощущалась всем телом. Из лощины поднимался туман.
Букреев скомандовал, и голос его возвратило эхо.
Большое извилистое тело батальона поползло мимо кустов можжевельника и боярышника, похожих на огромных птиц, заночевавших возле дороги. Море из‑за кустов было не видно и шумело где‑то далеко внизу. Вот и белостенный домик начальника штаба. В одном окне просвечивала тонкая полоска. И ночь как бы сразу теплеет, головы людей поворачиваются к домику, и все притихают, как будто боясь растревожить его мирный покой. Среди идущих по дороге много тех, кто хорошо знает автоматчицу Олю - теперь жену начальника штаба. Баштовой побежал вперед, проститься. Теперь все слышат женский приглушенный плач, всхлипывания и расстроенный голос Баштового.
Таня, поравнявшись с калиткой, крикнула из строя. "Оля, прощай, родная".
Возглас Тани оборвал чей‑то оклик. И опять тишина, топот ног. Потерянный за изгибом дороги домик многое напомнил всем. Теперь лучше молчать и думать. Под подковками сапог вспыхивали искорки.
Баштовой догнал колонну и пристроился к головной группе офицеров.
Пулеметная рота замыкала колонну. Шулик и Брызгалоз шли в последних рядах. Позади них шли дядя Петро, бывший подводник Павленко, рассудительный украинец с Полтавщины и два друга Воронков и Василенко, вместе отслужившие еще до войны в Тихоокеанском флоте и призванные с орудийного завода, где они собирали "сто- тридцатки".
Шулик придерживал обеими руками тяжелый станок пулемета, прикрепленный к спине. Он недовольно по привычке брюзжал:
- Одна ночь как ночь выпала и ту отняли.
- Война ночи боится, - неопределенно утешил Брызгалов.
- Сейчас, видать, по всему фронту суета, солдату спать некогда, - сказал Воронков.
Шулик полуобернулся.
- Проснулся наконец‑то Воронков. А то чую, кто же позади меня сопит и сопит?
- Суета наперед нас поспешает, - заметил Павленко в ответ на слова Воронкова, - не она за нами, а мы за ней. Такое уж наше дело - мыкать по свету, Шулик.
- Я уж замыкался на этих побегушках. Скоро зарежь,
кровь не пойдет!
- Толк хоть есть от твоей маяты, Шулик, - сказал дядя Петро. - Грешно сейчас судьбу гневить. По всем фронтам немец побег.
- Гонят его везде, дядя Петро, - согласился Шулик, -
- А помнишь деньки–денечки? Коряво нам приходилось. Знай отступали.
- Моряки не отступали, - сказал Павленко.
- Тебе просто посчастливилось, Павленко. Ты тогда под водой плавал… А мне довелось Керченский пролив от Камыш–Буруна до Таманского порта еще в сорок втором форсировать, в мае месяце, друг ты мой…
- Легко его брать, пролив? - деловито спросил до этого молчавший Василенко.
- Смотря, на чем его брать и когда. Я тогда его брал, повторяю, в мае на камере. Надул камеру своим духом и пошел грести отцовскими веслами.
- Руками что ль?
- А то чем же!
- Ты давние времена припомнил. Теперь наши уже Днепр перефорсировали, - сказал Воронков.
- Мне Днепр не довелось оставлять, потому и не могу про него ничего вспомнить, кроме того, что мальчишкой в нем чуть было не утоп.
- Там, по всему заметно, тоже моряки работают, - заметил Брызгалов.
В разговор снова вмешался дядя Петро.
- Моряки? Где же их столько набрать? Пехота немцу копыта отрывает, армия. Под Киевом как будто и работали моряки, но всего одна бригада. Мне невдомек, ребята, Потапова, случаем, не туда перекинули?
- Потапов, слышно, на Балтике, - сказал Павленко.
Воронков тихо рассмеялся.
- Теперь Иван Ефимович Петров так погнал немца с i амани, что камеры не успел приспособить. Передавали раненые ребята из двести пятьдесят пятой бригады, на одной только Чушке тысяч десять его выложили…
- Не видел, не знаю. - Шулик поерзал плечами, затекшими от ноши. - Тамань на этот раз без Шулика размоталась.
Рота шла в положении "вольно", как обычно при ночных маршах. Пулеметчики тихонько переговаривались во всех взводах. Иногда шагавший по обочине Горленко прикрикивал, и разговоры замолкали, но не надолго.
- Побанились хотя во–время, - сказал Павленко после длительного молчания.
- Теперь долго до мочалки будем добираться, - поддержал его Шулик. - Банить будут соленой водой да шрапнельным веником.
- В Крыму сообразим, - сказал дядя Петро. - Ив Феодосьи бани имеются, наверняка знаю.
- До Федосьи вытрусишь кости, - пошутил Шулик. - До Федосьи Керчь надо через пролив взять, а потом - Турецкий вал, Акманайские укрепления, а там еще Три Колодезя и еще.. - После небольшой паузы, во время которой были слышны только трудное дыхание и скрипенье новых подошв по мокрой кремнистой дороге, Шулик тихонько запел:
В Армавире я бывал,
На квартирку раз попал. Там сидели две красотки, На них юбочки коротки.
Гоп тиар–дар–дам!
Чем девчонки виноваты, Что юбчонки маловаты…
- Кому что, а Шулику везде юбчонки, - укорил его дядя Петро.
- Ты бы тоже не против, дядя Петро. Да вот лысина не позволяет.
- И чего тебе далась моя лысина?
- Не тот анфас! - Шулик хихикнул.
- Верба, верба, зеленая ветка, - пробурчал дядя Петро.
Входили в город. На окраине по всей длине улицы остановилась на ночь колонна грузовых машин. В разгороженном саду, под яблоней, выделявшейся своей низкой и округлой кроной, горел костер. Вокруг огня стояли и сидели на корточках красноармейцы.
- Этим чудакам везде, как у тещи на именинах, - неодобрительно заметил Брызгалов. - Тут объекты рядом, а они огни открыли.
- Теперь немцу не до твоих объектов, - перебил его Воронков. - Пущай ребята погреются. Ночи на этом Кавказе холодные. - Он вгляделся в сторону костра. - Василенко, может, машины с Горького идут, наших горьковчан узнаем.
- А что они тебе, если и узнаешь?
- Письмишко бы самый раз подкинуть. Тут шоферы, бывает, по маршруту гоняют машины в оба конца.
- Вряд ли, Воронков.
Красноармейцы, заметив колонну, оставили костер и направились к дороге. Спавшие на грузовиках вставали, спрыгивали на землю. Колонна была разбужена, и везде зачернели силуэты вооруженных пехотинцев.
Роты без взаимного сговора подтянулись, выравнялись в четверках, "взяли ногу". Они шли под взглядами людей другой воинской части - солдат, знавших, что такое настоящий шаг и "выправка" каждого взвода. Может быть, их наблюдали сейчас будущие соратники по штурму Крыма. Моряки вышагивали, как на параде.