Да, невеселая сегодня работка. Сегодня? А завтра, послезавтра... через неделю, через месяц?.. Разве что-нибудь изменится? И мне становится не по себе от этих размышлений и оттого, что будущее рисуется в мрачных тонах, без единого просвета. И очень просто, легко и привычно приходит решение: а не лучше ли заблаговременно переменить адрес? Для меня это пустяковый вопрос - уехать. К черту все: мостопоезд, стройку, деньги... Завтра же уехать. Нет, сегодня! Да что я мудрю? Сейчас же уехать!
Несколько минут я еще медлю, словно стараясь переубедить самого себя, но сделать это нелегко. Решено! И я торопливо начинаю собираться. Сборы были недолги... Надел телогрейку, взял свой потертый фибровый чемоданчик, вот и все. Будьте здоровы, мальчики... Старики!
И снова дальняя дорога. Куда? Зачем?
А где-то далеко есть теплый городок Бережаны. Там несколько лет назад старая цыганка предсказала мне казенный дом и дальнюю дорогу: "Желаю тебе, красавец, всего, чего ты сам пожелаешь". Спросите: а что я желал? И я вам отвечу: не было у меня тогда ни желаний настоящих, ни каких-то больших стремлений. А был я похож скорее на слепого котенка, который ничего не видит и думает, что мир таков и есть... А вообще-то цыганка молодец: угадала мою судьбу.
Тоскливо скрипнула дверь. Тонкие плети дождя больно хлестнули по лицу. Раз, два, три... Мне было больно, смешно и обидно. Раз, два, три... Ноги вязли в липкой грязи. Но идти надо. Надо. Надо.
На противоположном берегу напряженно гудели тракторы и раздавались чьи-то голоса. Слов невозможно было разобрать, голоса доносились сюда без слов, как пустые звуки. Я уходил от этих пустых звуков, от этого нудного дождя, от этих наскоро сколоченных домиков без сожаления.
V
"Я по поручению..."
Встреча была неожиданной.
- Рита?!
Она останавливается передо мной в брезентовой спецовке, в резиновых полусапожках, удивленная и радостная. Еще бы: такая встреча!
- Привет! - говорит она весело.
- Здравствуй... - Растерянно, как дурак, я топчусь на месте.
- Вот и встретились. В гости к нам? - И вдруг она заметила чемодан и спросила, наверное, боясь, что предположение может оправдаться: - А это зачем? А?
Она ничуть не изменилась, осталась прежней вместе со своим "а".
- Это так, - говорю я, краснея. - По делу приехал... - Я отчаянно ищу выход из этого глупого положения и вру напропалую. - Я по поручению ребят... У нас, знаешь, красный уголок открыли, а там ничего нет... Шахмат нет, шашек нет... Вот я и приехал. По поручению...
Рита облегченно вздохнула.
- А я другое подумала... С чемоданом ты - вот и пришла в голову глупая мысль. Извини. А шахматы мы найдем.
Мы шли рядом и разговаривали о разных пустяках.
Дождь неожиданно перестал. Солнце высыпало в прозрачные лужи множество золотых искр. Такие же солнечные искры горели в Ритиных глазах, и все лицо ее от этого светилось. Может, я немного преувеличиваю, но совсем немного. Рита и в самом деле была в этот день какой-то необыкновенно красивой. Приятно было с ней идти. Казалось, все смотрят на нас и умиляются:
"Какая девушка идет рядом с этим молодым человеком! Подумать только, какая девушка!"
- Боже, ты насквозь мокрый! И кто это выдумал у вас в такую погоду за шахматами?
Рита говорила сердито, а лицо у нее было веселое, и глаза по-прежнему искрились. Я расхрабрился.
- Ерунда - погода! Дождя бояться - в лес не ходить...
Говорил одно, а думал о другом: "Поезд пойдет на Новосибирск через полтора часа. Успею еще".
- Хороший красный уголок у вас? - спрашивала Рита.
- Очень хороший... просторный и... танцы каждый вечер под радиолу... Вот только с шахматами у нас пробел...
"Если сумею вырваться от нее, уеду без билета. Только бы вырваться".
- Ты шахматист?
- Да так... не Ботвинник, конечно, но, в общем, ничего играю.
- А помнишь буран? Помнишь, как ты мне помогал снег отбрасывать?
- О, конечно! Буран и теплый снег...
- Теплый?
- Теплый, - подтвердил я. - А что, разве не бывает?
- Когда снег теплый, он тает, - сказала Рита.
Открытие! Мне не хотелось об этом больше говорить, и я спросил:
- В Москву не собираешься уезжать?
- Думаю, конечно. Только не насовсем. - Рита вспомнила что-то веселое и улыбнулась. - А мама зовет меня обратно. Папа - оптимист - вдохновляет меня на ратные подвиги, а мама зовет домой... Чудачка! Она считает меня все еще маленькой. Хочешь почитать письма? - вдруг спросила она.
Я пожал плечами: почему же хорошему человеку не сделать снисхождение. Рита достала из кармана два конверта и протянула мне.
- Читай. Секретов тут нет.
Читаю:
"Родная моя девочка, здравствуй!
Сегодня видела тебя во сне. Будто ты собираешься на выпускной вечер... Как это было давно, и жаль, что все это уже позади! Мне кажется, это были самые счастливые дни в нашей жизни. И я все беспокоюсь о тебе, каждое утро слушаю сообщения о погоде и уже прочитала о Сибири две книги... Страшно подумать, что ты живешь там, где когда-то было место ссылки - тайга, глушь, дебри непролазные...
Боже мой! Страшно подумать еще и потому, что тебя никто не посылал, а поехала ты все-таки по своей глупости.
Встретила на днях Лелю. Она не поступила в театральное и пошла на завод. Привет тебе передавала.
Боже мой! Какой-то сумасшедший век! У меня от разных дум голова идет кругом. Атомные станции, спутники, ракеты... Дети уезжают за тридевять земель, будто в родном доме им места не хватает. Ритуся, моя родная, приезжай. Слышишь, немедленно приезжай! Сдашь в институт. И все у нас будет опять хорошо..."
"Ритуся, здравствуй!
Получил твою записочку. Рад за тебя безмерно. Ты уже самостоятельный человек. Таким краном управляешь!
Вспомнил свою молодость и, честное слово, позавидовал тебе: ведь я в твои годы о такой профессии и мечтать боялся. Это потом, позднее, все пришло..."
- Разные они у тебя, - сказал я, возвращая письма, и вздохнул: интересно, какие были у меня родители? Это же вообще черт знает что - не знать своих родителей. Может, и не было их у меня? Святая наивность.
В магазине Рита выбрала четыре партии шахмат. Я растерялся.
- У меня денег только семь рублей.
Пришлось взять две партии. Я уверял:
- На первый случай хватит. У нас шахматистов не ахти как много... А там видно будет.
Рита приглашала зайти к ней в общежитие, но я отказался и на попутной машине уехал обратно на стройучасток.
Другого выхода у меня не было.
VI
Чужая воля
Когда остался позади тряский проселок и машина выскочила на тракт, я подумал о том, что все произошло против моей воли.
Во-первых, встреча с Ритой не входила в мои планы. Во-вторых, если бы не эта встреча, я сидел бы сейчас в вагоне и ехал по направлению к Новосибирску. Обидно стало. Вся жизнь, вернее, все, что происходило в моей жизни, случается против моей воли. Сегодня я решил быть самим собой и полагаться только на себя, на свою волю. Увы, не удалось это и сегодня.
И вот я возвращаюсь несолоно хлебавши. Да к тому же с этими дурацкими шахматными коробками. Шофер несколько раз покосился на них и спросил:
- Культпредметы?
Я промолчал. Я ненавидел сейчас и эти шахматы, в которых ни черта не разбирался, и эту грязную, осклизлую от бесконечных дождей дорогу, и шофера, и Риту, и даже букву "а", которую непонятно почему поставили в алфавите первой... Я ненавидел весь мир и себя - какую-то там частицу этого мира.
Мыслям было тесно в голове, и голова от этого казалась невыносимо тяжелой. Два года назад я встретил человека со странным именем Жак. Мне исполнилось тогда шестнадцать, и в кармане у меня лежал новенький паспорт. Это давало мне право быть самостоятельным. Я ушел из детдома и поступил на вагоноремонтный завод. Мне дали в руки дрель и заставили сверлить по дереву. Работа несложная, но к концу смены руки так уставали, что я едва шевелил пальцами. Однажды, когда я выходил из проходной, чья-то ладонь мягко легла на мое плечо. Я оглянулся. Мужчина неопределенного возраста - лет тридцати, а может, и сорока - с улыбкой заглядывал мне в глаза.
- Устал?
- Не очень... - сказал я. - Руки только слегка.
- Х-м... слегка, - иронически протянул он. - Это тебе, брат, работа, труд, а не какие-нибудь там штучки...
Слова были твердые и многозначительные, и это как-то сразу располагало. Потом мы встречались каждый день. Иногда после работы заходили в закусочную и выпивали по кружке теплого горьковатого пива. Не больше. Жак работал в соседнем цехе, и я удивлялся, чем я его привлек. Спросить об этом я не решался. Мне льстило быть рядом с этим суховатым, очень вежливым, даже интеллигентным человеком.
Жак относился ко мне, как равный к равному, но это казалось только на первый взгляд. В выражении его лица, и во взглядах, и в скупых жестах сквозило превосходство. Жак говорил: "Попрошу тебя", "Если можешь...", - а для меня это звучало как приказ, и я неукоснительно подчинялся этим вежливым просьбам. Уже в дни судебного процесса, когда меня вызвали в качестве свидетеля по "делу Кравцова" (это был Жак), я с какой-то внутренней дрожью смотрел на его сухое, пемзово-серое лицо и впервые по-настоящему, остро, почти физически ощутил силу этого человека.
- С какой целью вы искали сближения с подростком? - спросил его прокурор. Подросток - это я.
Жак сказал:
- Он мне понравился. Я возлагал на него надежды...
После суда я бродил по вечерним улицам города, вдыхал свежий запах распустившихся деревьев, толкался среди незнакомых людей, не обращавших на меня никакого внимания, и со страхом думал, что все могло быть иначе... Больше всего я боялся снова встретиться с Жаком, хотя знал, что в городе его нет. Все равно я не мог оставаться в этом уютном, зеленом городке. Я хотел завербоваться на самый Дальний Восток, но меня вежливо отговорили. Молод. Вообще, после того как я ушел с завода, жизнь мою понесло, как щепку по реке.
Незнакомые станции.
Мостопоеэд.
Сибирь.
И вот сегодня я твердо решил уехать и не уехал.
Мысли ползли в голову, как муравьи, и от этого кружилась и болела голова. Во рту пересохло и было горько. "Заболею... теперь по-настоящему заболею", - вяло подумал я, чувствуя кончиками пальцев, кожей, каждым мускулом неприятную слабость, точно вытряхнули из меня все внутренности и набили ватой.
Водитель гнал машину на предельной скорости. Водитель спешил. Он был, наверно, добросовестным, этот водитель, и вполне возможно, что считался передовиком. А лет ему, пожалуй, немного побольше, чем мне. Волосы у него торчали из-под кепки веселыми светлыми вихрами. Глаза были озорные и хитрые, а на крутых скулах проступал крепкий загар.
- На работу? - спросил он, придерживая баранку одной рукой, а другой доставая из кармана папиросы.
- На работу... - ответил я нехотя.
- Небось, по комсомольской путевке? - Он достал еще спичку и, манипулируя пальцами, умудрился каким-то образом чиркнуть по коробку и прикурить. И все это одной рукой, не сбавляя при этом скорости и не забывая следить за дорогой. Руки у этого парня были умные, и каждая из них исправно делала свое дело. И я позавидовал ему, позавидовал скорее не его умению и ловкости, а той непреклонной уверенности, которая сквозила в каждом его движении.
- Давно шоферишь? - небрежно спросил я, чтобы не отвечать на его вопрос. Говорить правду первому встречному неохота, а врать надоело.
- Еще с армии, - ответил он, аппетитно покуривая. Как будто мне известно, когда он был в армии! Он уточнил:
- Третий год.
В клубах синего дыма скуластое лицо его казалось бронзовым.
- Нравится?
- Что?
- Ну... шоферить.
- А-а... - Он улыбнулся бронзовой улыбкой. - Люблю работать.
- Зачем?
Он удивленно посмотрел на меня, дымок в кабине медленно истаял, и лицо парня стало обыкновенным, чуточку насмешливым.
- Ты не знаешь? - спросил он.
- Н... не знаю. Нет, не знаю.
- Тогда я не могу тебе объяснить. Не поймешь.
- Ну, где мне понять... - обиделся я. - Не дорос еще до твоего понимания. Ты же, наверное, передовик? А я... Где мне!
Он засмеялся.
- Чудак ты, честное слово. А вообще-то в передовики я еще не вышел. У нас такие хлопцы есть - на спутнике за ними не угонишься...
Впереди показался развилок, и я попросил остановить машину. Шофер притормозил и, дружески мне подмигнув, сказал:
- Ну, шахматист... Валяй! Всего тебе!..
И умчался.
Я постоял на перекрестке, словно не зная, по какой из этих дорог идти, зло сплюнул и пошел по той, которая вела на участок. Штурм не состоялся, отступаем на исходные рубежи! Я прошел в общежитие, никем не замеченный (ребята еще не вернулись с работы), разделся, лег в постель и сразу же погрузился во что-то горячее и зыбкое.
К моей голове прикасались чьи-то руки, и кто-то говорил:
- Посмотри, шахматы! Совсем новенькие... Чудно, неужели снабженцы позаботились о нас?
- Генка! А, Гена...
- Не буди. Пусть спит.
Я хотел открыть глаза, но никак не мог, будто их склеили. И снова погружался в горячую волну забытья. И вот уже море передо мной, точно такое, каким я видел его много раз в кинофильмах: огромное и непонятное. Подхватило оно меня и понесло. И нет сил бороться. "Безвольный ты человек", - говорит Жак и, протягивая ко мне руку, смеется. А рядом стоит Рита, в резиновых полусапожках, в спецовке, красивая, и тоже протягивает руку: "А помнишь теплый снег?"
Мне удивительно: почему Жак и Рита стоят рядом? И я никак не могу решить, чью руку взять.
VII
"Ужинать надо каждый день"
Самый обстоятельный, самый рассудительный и самый спокойный человек на участке - Виктор Тараненко. Виктору двадцать четыре года. Из них четыре года он служил на флоте, на подводной лодке. Койка его стоит рядом с моей. Она всегда аккуратно, по-флотски заправлена.
- Парад! - ухмыляется Жора. - Промвыставка... Кому это нужно?
- Мне, - серьезно, ничуть не обижаясь, говорит Виктор.
А я, как и Тараненко, разглаживал одеяло, складывал полотенце треугольником... Не потому, что решил подражать, просто не хотел, чтобы моя койка была заправлена хуже. В конце концов у каждого человека есть самолюбие. И вдобавок ко всему теперь каждое утро я пытался сделать на турнике "солнце".
Жора издевался надо мной:
- Не светит "солнышко"... Брось, чего стараешься?
- Не слушай, - спокойно говорил Виктор. - Хочешь, научу?..
И я снова повисал на турнике.
Виктор достал где-то старый пионерский горн и каждое утро устраивал "побудку".
Жора срывал с себя одеяло и ругался на чем свет стоит:
- Буду жаловаться!.. Здесь не солдатская казарма.
- Да ведь все равно вставать, - говорил Виктор. - Минутой раньше, минутой позже... Зато с музыкой.
- Плевал я на вашу музыку! Мне, может, как раз всего одной минуты не хватило, чтобы доспать... Бюрократы!
Я не обижался. Мне нравилось быстро вскакивать с постели, быстро одеваться и на ходу завтракать.
Рано утром я уходил к реке. Гулко стучал дизель. От реки тянуло свежестью.
С песней проходили мостовики. Я запускал мотор и проверял его на слух. Мотор работал ровно и безотказно. Корпус катера мелко подрагивал, и вода расходилась от него серебристой рябью.
Приходили монтажники.
- Привет, флотилия! Пар на марке?..
Я сухо здоровался и коротко говорил:
- Отчаливаем.
Вот уже полторы недели я работаю рулевым на катере. Я доволен новой должностью, но до сих пор не могу понять, почему именно мне предложили эту работу. В мостопоезде каждый третий - то тракторист, то моторист, то шофер...
Случилось это через несколько дней после неудачной моей попытки сбежать. Виктор сказал, что меня сам Иван Борисович просит зайти в конторку. Я догадался: нотацию будет читать. Скажет: я поручился за тебя, дал слово воспитать из тебя человека, а ты что делаешь?..
Я вошел в конторку, весь как-то подобравшись и напружинившись, словно приготовился к прыжку, и остановился у двери. Иван Борисович сидел за столом.
- Садись, - не очень приветливо и, как показалось мне, сердито сказал он.
Я продолжал стоять, как истукан. Иван Борисович подписал какие-то бумаги, выпрямился, внимательно посмотрел на меня, встал и решительно зашагал по комнате. А я ждал. Страха не было. Неприятно только ждать.
- Ты это что же, друг любезный... - прищурившись, сказал Иван Борисович. - Что ж ты хворать-то вздумал в такое время?..
Я растерянно поморгал, не зная, что отвечать. Потом сказал:
- Так ведь не от меня это зависит, Иван Борисович... Болезнь, она не спрашивает.
- Смотри у меня! - пригрозил Иван Борисович. - Не спрашивает... А пригласил я тебя вот зачем. Ты в детдоме, кажется, техникой увлекался. Было такое, признавайся?
- Немножко было, - воспрянул я духом. Тогда я и не подозревал, что Иван Борисович знал о моей попытке уехать из мостопоезде, но из каких-то непонятных мне соображений умолчал об этом.
- Вот и хорошо, - сказал Иван Борисович. - Решили мы тебя, Воронков, рулевым назначить на катер. Согласен? Работа интересная. И важная, - добавил он таким тоном, точно подводил черту.
И вот теперь я с утра до вечера бороздил на катере воды Турыша. Дел по горло: надо перевозить рабочих, доставлять на левый берег инструменты, стройматериалы...
Как-то после работы, поздно вечером возвращаясь в общежитие, вспомнил я о том, как хотел уехать, и подумал: "Нет, уезжать пока воздержусь. Такую работу поискать надо. Это почти что морская служба..."
Пришел я в свою комнатку, торопливо разделся и лег спать. Снился мне мой катерок, но уже настоящим боевым катером - с мачтой и командирским мостиком. Я стою на мостике и отдаю команды: "Право руля!", "Полный вперед!", "Так держать!". А в лицо дует ветер. Дует и дует.
Открываю глазе и вижу: сложил Тараненко губы трубочкой и дует мне прямо в лицо.
- А ну, поднимайся, салага!
- Зачем?
- Вставай, тебе говорят! Будем ужинать. И чтобы без ужина больше не ложился. Ясно?
- Так это ж не всегда.
- Ужинать надо всегда, каждый день, - смеется Виктор. - Даже тогда, когда на последние деньги куплены шахматы... Понятно?
- Понятно, - растерянно бормочу, протирая глаза.
Виктор ставит на стол горячие, пахучие сосиски и тонкими ломтями нарезает хлеб.
- Ешь, пока рот свеж.