Он смотрел мимо Варвары Михайловны неизменившимися, малоподвижными глазами, и неровная белизна медленно покрывала его губы.
- Впрочем, она, конечно, не из тех, кто устраивает сцены, - с легкой улыбочкой сказала Варвара Михайловна. - Да?
- Не знаю, - ответил наконец Никита, - мне было неприятно и тяжело. Я ушел.
Варвара Михайловна опять засмеялась, и опять волнующая теплота смягчила ее речь.
- Бедный Карев, ведь из этого ничего не выйдет. Неужели вы надеетесь? Сколько ей лет? Семнадцать?
Он вдруг вспомнил Евграфа, озноб передернул его плечи, он спросил резко:
- Почему вы такая злая?
На одну секунду Варвара Михайловна смешалась. Вдруг она наклонилась к нему и торопливо зашептала:
- Нет, нет, Карев! Не злая, нет! Но подумайте: всю жизнь - ведь скоро уже вся жизнь, и зачем обманывать себя? - всю жизнь я преследую вас…
- Зачем? - воскликнул Карев, но она не дала ему говорить и продолжала торопливо шептать, приблизив к нему вплотную свое лицо:
- Тут не во мне дело, Карев. Я знаю, я прекрасно знаю вас, Карев, я знаю…
Она остановилась, сжала его руку и убежденно, просто сказала:
- Вы не можете быть счастливы без меня.
Он отшатнулся от Варвары Михайловны, пристально оглядел ее, точно впервые попавшегося, чужого человека, и неуверенно засмеялся:
- Я боюсь вас.
- Вы любите меня, - еще проще сказала Варвара Михайловна.
Он закрыл глаза и с минуту просидел молча.
- Нет, - произнес он тихо.
Она снова внезапно расхохоталась, как будто долго сдерживала мучавший ее смех и наконец дала ему волю.
- Вы должны были это сказать, Карев! Иначе в какое нелепое, смешное положение вы попали бы? Двадцать лет подряд тайно влюблен! Здорово!
- Вы возбуждены сегодня.
- Я давно не говорила с вами, Карев.
Она глядела на него в упор, открыто, немного надменно и вызывающе. Было что-то неприятное в ее глазах, может быть - грубоватая уверенность в том, что они хороши - под твердым росчерком бровей, разделенных прямою тонкою морщиной. Изредка морщина углублялась, и тогда вместе с выражением упрямства в лице Варвары Михайловны мелькало нечто очень несвойственное ей, мягкое, растерянное, - подобие мольбы, пожалуй - извинение за эту скрытую, застенчивую мольбу.
Кареву стало не по себе. Он спросил новым, подчеркнуто измененным тоном, показывая, что прежний разговор кончен.
- Что произошло у вас с Родионом?
- Я бросила его.
- Бросили?
- Ну да, ушла от него.
- Но зачем же вы сегодня разыскивали его?
- Он ревнует ко мне Ленку. Мечет и рвет, когда я прихожу с ней повидаться. И, представьте, потихоньку перебрался бог знает куда, кажется, на Васильевский остров, а я ищу его, как дура.
- Зачем?
- Как - зачем? А Ленка? Это же - прелестная девчонка, я ее страшно люблю. Вы послушали бы, как она болтает! Я ей обещала подарить домик, а она спрашивает: а что, у домика будет открыватка и закрыватка? Понимаете? Нет? Ну, дверная задвижка! Прелесть! Книги у нее бывают порусские и понемецкие, бороденку она называет бородавкой, или, например, знаете вы такое число - половинадцать? Я без ума от нее, Карев.
- Зачем же вы бросили ее? - воскликнул Никита.
- Я и не думала! Я бросила Родиона. А он не отдает мне Ленку. Он тоже от нее без ума, он прямо зверски привязан к ней.
- Тогда зачем же вы ушли от Родиона?
- Карев, Карев! Ведь это же форменный допрос! Я никак не ожидала от вас такого интереса к себе. Я страшно польщена, право! Ха-ха! Ну, извольте: Родион мне надоел. Он сделал свое дело.
- Какое дело?
- У меня от него ребенок.
- Родион только для этого нужен был вам? - изумился Никита.
С запыленных фиолетовых верхушек пальм низринулся грохот оркестра, в саду стало шумно, нужно было кричать. И Варвара Михайловна, придвинувшись к Никите, прокричала:
- А вы не догадывались? Конечно, я предпочла бы иметь ребенка от другого отца, но он - тоже прекрасный отец. Впрочем, я хотела бы еще одного ребенка… от вас, Карев.
Варвара Михайловна сильным, плавным движением качнула свои широкие плечи и грудь перед Никитой, словно развертывая их материнскую мощь, и губы ее раскрыли ровную, мерцающую полосу зубов.
- Чтобы бросить меня, когда я… сделаю свое дело? - спросил Никита с усмешкой и, казалось, чересчур тихо, чтобы его можно было расслышать.
Но она поняла его и ответила:
- Я вас не бросила бы.
Пододвигаясь совсем близко к нему, она отчетливо выговаривала, точно вбивала в Никиту крепкие, неломкие слова:
- Я никогда не брошу вас, Карев. А вы должны выкинуть из своей великолепной головы бред о том, что вы не годны для меня и что мне нужны особые экземпляры, какие-то Родионы.
- Это - не бред, - сказал он, покачивая головой.
- Это - глупость, - крикнула Варвара Михайловна. - И трусость, ребячья трусость.
- Невозможно, - улыбнулся Карев, все еще покачивая головой, - вы говорите невозможное. Человек, к несчастью, связан с прошлым. Мы не поступаем сейчас, а неизбежно должны поступать так, как определено нашим прошлым. Каждый шаг наш оставляет следы не только настоящего, но и прошлого. Прошлое и настоящее - одно. В этом смысле времени нет, по крайней мере его нет для одного человека. А вы хотите…
- Я хочу прежде всего, - прервала Никиту Варвара Михайловна, - чтобы вы не говорили со мной так снисходительно и к тому же не выдавали пустяков за философию.
Он встал, мучительно поморщившись, взглянул наверх, откуда горохом сыпалась барабанная дробь. Варвара Михайловна опять взяла его руку и тоже поднялась.
- Я больше не могу. Пойду, - сказал он.
- Я приду к вам, Карев, - быстро проговорила она ему на ухо.
- Хорошо, - ответил он.
- Приду скоро! - добавила она, пожимая руку Никиты.
И тут же громко, весело крикнула:
- И у меня будет от вас ребенок!
На полуфразе оборвалось разящее форте оркестра, и сильный голос Варвары Михайловны прозвенел в тишине сада:
- …от вас ребенок!
Это было так громко, что - кажется - фиолетовые рыбы в аквариуме расслышали неожиданные слова и пошевелили мертвыми спинами.
Все кругом обернулось на Варвару Михайловну.
Она стояла, упершись одной рукой в бедро и показывая стынущую полоску ровных зубов.
Никита быстро вышел.
Он вырвался на улицу и с радостью вдохнул в себя колющую, острую свежесть зари.
Но неожиданный, стремительный поток крови неприятно согрел его с головы до ног, он засунул руки поглубже в карманы и торопливо зашагал.
Ему представилось, что десятки, сотни глаз с укоризной и нелюбовью, даже с ненавистью осматривают его лицо, затылок, помятую, промокшую шляпу, его забрызганное грязью пальто. Ему стало мерзко видеть себя, точно грязь запачкала не одежду его, а все тело.
Утро было обычное. Толстые, укутанные в мохнатые шубы фигуры неповоротливо копошились на трамвайном пути, поспешные удары молота железно сыпались, догоняя и подталкивая эхо, в молочном свете электрических вспышек дрожали и колебались согнутые спины сварщиков рельсов. Раскачиваясь и гудя суетливыми колесиками, бежали вдаль серые платформы рабочих трамваев, и навстречу Никите, наперерез ему, перегоняя и обходя его, спешили люди, кое-как заткнув в рукава курток красные от холода руки, разбрызгивая покоробленными подошвами слякоть тротуаров.
Никита попробовал вглядеться в мелькавшие мимо него лица. Они были сосредоточены на одной какой-то думе, в морщинах их лежала сдержанная суровость, точно эти люди, сжав свое сердце, навсегда признали упрямую неизбежность вот таких городских рассветов - с торопливо бегущими, однотонными фигурами, с железным звоном ударов по рельсам, с дрожащим молочным огнем сварки.
Это был долг, человеческий долг - такие рассветы, когда люди бежали, бежали, чтобы скорее, как можно скорее добежать, включить себя в какую-нибудь крошечную часть озабоченной машины.
Стыд щемил Никиту. Ему было стыдно перед божьим светом, перед зачинающимся днем, перед бегущими людьми. Ему хотелось приобрести с ними сходство, потеряться среди них. Но он чувствовал, что лицо выдает его, что нельзя скрыть истекшей бессмысленной, жалкой ночи.
Он вздохнул свободнее, выйдя на Фонтанку. Походка его изменилась, свет сломал ее, как сламывал, стирал вечернюю, ночную неуловимость и неясность уличных линий.
Город лежал спокойный и большой. Все вокруг было полно смысла. Краски, стены, углы, решетки были подобраны и сделаны расчетливо и разумно. Все размещалось на земле с простором и достоинством. Мир был удобен.
Никита легко сбежал с возвышенности, поднимающейся к Аничкову мосту.
Вдруг сзади его кто-то придержал за локоть:
- Извиняюсь.
Он отдернул локоть и повернулся.
- Извиняюсь, гражданин, - сказал мухрастый человечек, приподнимая картузик, - очень извиняюсь, если обознаюсь.
Желтенькие глаза с сиреневыми мешочками под нижними веками испытующе всматривались в Никиту. Незнакомец, как бы нарочно, быстро заткнул руки в ободранные рукава рыжего пальто.
- Извиняюсь - холодно, не могу протянуть руку Не за подаянием, не. До этого не доведен. Но чтобы пожать, в свою очередь, руку известному и знаменитому Никите Кареву. Насколько убеждаюсь, - не обознался. Извиняюсь - Никита Васильич?
- А вы кто?
- Значит, верно-с… Никите Васильичу - честь, почет, уважение и вообще - фурор. Готов рукоплескать, но холод не допускает.
- Вы знаете меня? Кто вы?
- Называю по имю, отчеству и по фамилье. Так что - знаю-с. Мое фамилье, конечно и обязательно, не так знаменито. Но вам может показаться знакомо. Чупрыков. Мог сохраниться в вашей памяти довольно прочно, скорее, конечно и обязательно, по имю: Витька, Витька Чупрыков.
- Помню, - сухо сказал Никита. - Вы служили у Шерстобитовых?
- Действительно, так. Но впоследствии служил по призванию в геройской Красной Армии. Заметьте: по призванию, а не по призыву. Совершил большие походы, контужен и в демобилизацию уволен инвалидом на сорок процентов. Страдал сознательно и не каюсь: по призванию бороться за правду.
- Как же вы попали сюда… и чего вы хотите от меня?..
- От вас - ничего. Считаю за почет обмен мнением. Ваше фамилье облетело весь город. Читал в афишах и чувствовал. Очень крупно: синфония Никиты Карева под управлением автора. Стоял у дверей и наблюдал за толпою публики. Конечно и обязательно, мое фамилье честного бойца не может идти в сравнение с вашим фамильем. Однако задумываюсь по своей склонности размышлять…
Никита пожал плечами и двинулся с места.
- Мне надо идти.
- Пожалуйста, не могу задерживать. Извиняюсь. Но разрешите проводить. Вы ведь неподалеку?
- А вы откуда знаете?
- Заметил. Привык замечать.
- Вы давно здесь?
- Не очень. Но срок дела не меняет. С утра в искании работы. Был в Саратове, затем в Москве. Искал места, но ничего не достиг, хотя, конечно и обязательно, везде признают, что Чупрыков заслужил весьма беззаветной борьбой в рабочих-крестьянских рядах. Впрочем, сказать правду, достиг: в Саратове платили шесть с полтиной в месяц за сорок процентов контузии, здесь платят десять. На такой баланс, извиняюсь, даже умереть прилично невозможно.
Чупрыков оглядел себя сверху донизу, демонстрируя свою бедность.
- Никакого сальда не остается, чтобы постираться и помыться, - сказал он, ухмыляясь.
Потом он умерил шаг и остановился.
- Извиняюсь, вы ведь, кажется, торопились домой?
- Да откуда вы знаете, где мой дом? - вскрикнул Никита.
Чупрыков приблизился к Кареву и, подергивая сиреневым мешочком под правым глазом, чуть дребезжа хрипотцой, легонько протянул:
- Я много чего знаю, Никита Васильич, уважаемый мой Никита Васильич.
- Вас что, - грубо спросил Карев, - Варвара Михайловна подослала?
- Ну-у, не-ет! - засмеялся Чупрыков. - Хотя мы, конечно и обязательно, с Варюшей, как братья, и я знаю, что она, моя душенька, здесь проживает, в Питере, но я ее пока не видел. У нас с ней вроде перерыва в сношениях, и я понимаю, что другого классу… А про вас я знаю…
- Что знаете? - нетерпеливо поторопил его Никита.
Но Чупрыков неожиданно стал медлить, вытащил из рукавов краснопалые руки, потер их со вкусом, будто готовясь к чему-то чрезвычайно приятному и важному, поправил картузик.
- Про вас я знаю порядочно, - заговорил он с растяжкой. - Про то, как вы ушли, и про то, как вернулись. И про то, как вы там были, там…
Он снова задергал сиреневыми мешочками глаз и куда-то таинственно показал.
- Ну и что же? - зло спросил Никита. - К чему это ваше знание?
- Пока не употребил его, не употребил. Но по привычке задумываться… Да-а. Вот, думаю, ходит человек, и вот другой человек. Один, скажем, Витька - в рубищах и в постоянном искании труда за фунт ситного. Но человек геройской заслуги и инвалид, бился за правду по призванию. Другой, скажем, какая-нибудь знаменитость. И тоже ходит. Но одетый, обутый, в почете и в чести. Хотя в прошлом, то есть в прошедшем времени, у человека… Да-а! И как ходит?!
Витька подмигнул с веселым лукавством и распрямился, поднял голову, стал на цыпочки.
- Вот как ходит. Хе-хе! Дескать, на то мы вам знаменитость, полюби нас беленькими, а красненькими нас всякий полюбит!
Он очень громко, рассыпчато засмеялся, тихонько подтолкнул локтем Никиту в бок и повторил с удовольствием:
- Полюби нас беленькими!.. И, извиняюсь, любят! Любят, конечно и обязательно, выражают почет! А красненьких-то, сказать правду, не всякий любит, не-е-ет, шалишь! Красненьким-то от сил - красненькую в месяц, за сорок процентов контузии! Вот как-с!
Никите хотелось уйти, но что-то удерживало его около Витьки. Было отвратительно видеть его подмигивания, кривлянья, гнусно ощущать панибратское подталкивание локтем и слышать прилипчивую хрипотцу. Он принижался с умыслом и ровно настолько, чтобы придать загадочность назойливым своим намекам. Но что мог знать о Никите этот вынырнувший из-под земли человек? И разве Никитину жизнь нельзя было показать всему миру на ладони?
- Перестаньте попусту болтать, - брезгливо оборвал Никита Чупрыкова.
Но, взглянув в глаза нечаянного своего собеседника, поежился и отступил. Желтизна этих глаз показалась ему совершенно прозрачной, как у кошки, и в небольшой глубине их он увидел незатаенную, голую и ясную, как божий день, наглость. Он никогда не встречал таких глаз.
- Попусту, изволили сказать? - произнес с усмешечкой Чупрыков. - А сами пожимаетесь…
Они стояли у открытых литых ворот шереметевского дворца. Один шаг - и Никита был бы во дворе дома. Он оторвал взгляд от глаз Чупрыкова и посмотрел через Фонтанку.
Там, на громоздких развалинах сломанного дома" копошились рабочие, разбирая и укладывая в клетки кирпичи. Работа успела развернуться, сероватый покров пыли колыхался над развалинами, по дощатым настилам ворчливо катились груженные кирпичом тачки.
Витька проследил взгляд Карева, прицелился на разрушенный дом и секунду смотрел молча. Потом он опять подтолкнул Никиту в бок и, показывая отогнутым большим пальцем через Фонтанку, просмаковал язвительно:
- Производство кирпича…
Но в тот же момент он дрогнул. В его подвижном лице, во всем его теле произошла мгновенная схватка каких-то противоречивых движений. Он глядел на Никиту подозрительно, пытливо, ненавистно, и в то же время губы его кривились в льстивой и понимающей улыбке.
Он вновь потер свои руки, на этот раз уничижительно, и раскрыл было рот.
Но Никита уже смеялся. Под его преодоляющим взором заегозили, засновали машинными челночками сузившиеся глазки Чупрыкова.
- Красненькие, говорите? - спросил Никита, стараясь поймать сновавшие во все стороны глаза и подражая последнему вопросу Витьки. - А сами забеспокоились.
Он повернулся и, смеясь, вошел в дворцовые ворота.
Витька молчал.
Конечно, он выдал себя. Но как было ему устоять перед соблазном такого словечка?
Он опять посмотрел на разрушенный дом и ухмыльнулся.
Потом он мотнул головою вслед Никите. Это должно было означать: "Посмотрим!.."
JNFERNO
Глава первая
Семья Каревых была громадна, пышна, многолика. Дети росли тремя поколениями, старшие почти не знали младших, дочерей выдавали замуж, у них родились и цвели ребята, а в это время основатель семьи, папаша Василь Леонтьич, производил на свет новых Каревых. У него были внуки старше детей, и последний сын Ростислав, родившись, сразу заполучил кучу племянников, один из которых уже щеголял в новенькой форме реалиста казачьего образца - с широким малиновым околышем на фуражке, с такими же малиновыми лампасами на штанах. Раскиданы Каревы были по разным далеким концам, но иногда, почти полностью, всей семьей собирались в горсть, и тут Василь Леонтьич, приехав домой, наскоро осматривал своих чад, точно подытоживая доходы.
- Ну что, кончил, доктором стал? - спрашивал он Матвея, пыхтя и осторожно наваливая свое раздутое, ожиревшее тело на краешек кровати. - Что бороду-то остриг, точно адвокат? Борода не ноготь, не сломается. Что? Для чистоты? Много ль в бороде грязи поместится? Все норовят почуднее… Деньги стал зарабатывать - это хорошо, отцу с плеч долой, а то у меня вона сколько!.. Скоро ль женишься?.. Как - учиться? Опять учиться? На профессора? Ну, вали. Да гляди, женись скорей, без жены баловство…
Василь Леонтьич с великим трудом пересаживал свое туловище с кровати на ноги и вперевалку шел в другую комнату.
- Что это, Мастря, - обращался он к дочери, - про тебя мне мать говорит, будто не в меру богомольна стала, с чего это? Ну-ка, покажись… Нехороша, матушка, нехороша. Замуж надо. Чего? Рано? А я говорю - как раз, не то забегаешься по монастырям - поздно станет. Ну ступай, целуй.
Он нагибал к дочери коричневую маленькую свою голову, насколько пускала толстая шея, чмокал губами воздух, а сам уже косил глазом на другую дочь, подходившую к нему здороваться.
- Здравствуй, Поля, с приездом. Родила? Слава богу. Это который у тебя? Второй? Как нарекли? Иваном? Хорошее имя, хотя больно просто, как у мужиков. Совсем позабыли, что казаки! Надо было бы Васильем назвать. Не казачье имя? А отец кто у тебя, казак? Есть Василий? Это который? У Катерины? А тебе что до Катерины - у ней Василий, и у тебя был бы Василий, чай, не в одной постели спите, разберетесь…
Потом выкатывался на двор, к маленьким, раздавал им конфеты, вынимая гостинцы из отвислых, глубоких карманов чесучового пиджака, углы которого хлопались у него по коленкам. Повидав потомство, он возвращался к жене, чтобы передать свои впечатления - сверить лицевые счета с главной книгой.